Немного обо мстителях-неудачниках и актрисах погорелого театра (гет)

Фестиваль (буйство света и цветового спектра) в полузаброшенной тихой деревне — явление несуразное: он был слишком пестрым и масштабным для местечка, едва ли насчитывающем десяток-другой дворов. Однако праздник, несмотря на всю свою, казалось бы, обреченность, с размахом пронесся хлесткими, игристыми искрами, цветастыми одеждами, вычурными украшениями на ставнях домов, обильным, но слабым алкоголем и высокими сложными прическами женщин. Ночь, будто укрытая плотным небом-одеялом, искрилась и сверкала, как снег, на который упал лунный свет. Узенькие улицы были переполнены.

Саске остановился в деревне из-за сильной усталости и нешумного места, однако сейчас пожалел об этом: массы не принимали его во всех смыслах. Ругаясь про себя, он локтями прокладывал себе путь к гостинице, в коей остановился: изначальное желание слиться с тенями и не дать позволить себе стать частью фестиваля с грохотом провалилось. Вернее, с театральной труппой, разыгрывающей какую-то, судя по музыкальному сопровождению, трагедию. Импровизированная сцена, состоявшая из деревянного плаца и цветастых кулис, находилась прямо посреди широкой улочки, которую Саске следовало пересечь, так что зрительские спины сбились в плотную кучу, чтобы уместиться. Как назло.

Саске чертыхнулся, когда сбоку, совсем рядом с ним с оглушительным, тупым звуком, перебитым и заглушенным другими, бахнула хлопушка, и из нее повалились конфетти — розовые, синие, фиолетовые, зеленые. Мальчик, державший ее в руках, искренне и беззлобно хохотал, смотря на, по-видимому, друзей.

— Блять.

Заливистый хохот прекратился. Мальчик, услышав ругательство (интересно, как же он в суматохе сумел различить его?), перевел поразительно большие глаза на Саске, и в них отразился испуг.

— Ши-сан⁽¹⁾, прошу прощения! — и склонил голову в вежливом жесте. Учиха, хмыкнув, остервенело стряхнул с плаща якобы приставшие конфетти, хотя ни одна за него не зацепилась, отвернулся, тем самым пытаясь без слов передать, что прощения пацан не получит.

Сзади приближался нестройный бой на посуде, игравшей роль ударных: целый отряд людей в расшитых псевдодрагоценными нитями тяжелых кимоно несли на шестах огромного оранжевого дракона. У него была разрисованная злая морда, выпученные глаза и зубастая пасть, из которой вспышками горел и бросал снопы золотых искр огонь. Вокруг него становилось светло, как днем. Когда задорное пламя чуть не перекинулось на длинные волосы какого-то возмущающегося густым басом господина, толпа разрозненно рассмеялась.

Это не просто действовало на нервы — это пиздецки раздражало.

Саске отчего-то сделалось совсем хреново оттого, что вокруг него было много людей и они не могли перестать навязывать ему себя; что всем этим людям хорошо, беззаботно и радостно. А он, Саске, никак не может к ним присоединиться.

Он попятился, когда неосознанно выставленной назад рукой нащупал гладкий скругленный угол расписного фургона (их оказалось несколько, и все они стояли обособленным кругом). Не думая, что делает и зачем, обошел его, чтобы шумы извне приглушались, и свет не так сильно бил в глаза, сел прямо на землю, облокотившись спиной о холодную стенку. Надежды на скорейшее возвращение в гостиницу не было.

Однако здесь было чуть тише и не мелькали, ей-богу, придурковато ухмыляющиеся рожи местных — хоть что-то из положительного.

Саске выдохнул. Попытался еще раз — не вышло: окончательно он смог бы расслабиться только в уединении. Легче ему особо не стало, однако мигрень, будто взявшая его виски в тесный ободок, начала отступать; вернулся слух.

— Неужто тот дракон был настолько уродлив, что люди идут не к нему, а от него? — в низковатом приятном женском голосе сквозила хрипотца и нотки иронии.

Это был пиздец какой-то, а не фестиваль, где каждому — буквально каждому — нужно было доебаться до Саске.

Голос доносился сбоку — Учиха обернулся. Перед ним на ступеньках, ведущих в фургон, стояла девушка. Среднего роста или около того, гибкая и белокожая. Она, установив зрительный контакт с Саске, выразительно изогнула бровь, ожидая ответа.

— Он ужасен, — подумав секунду, добавил: — как и весь фестиваль.

— Тебе правда не нравится?

Саске хотел было проявить характер и проигнорировать, но в последнюю секунду передумал.

— А что здесь может нравиться?

Она громко сожалеюще (искренне ли?) вздохнула, так, будто все те увеселения — целиком и полностью ее заслуга, а он, Саске, как последний скот, не оценил ее непосильного труда.

— А многим он по душе. Как жаль, что мы не смогли угодить всем. Интересно, отчего же так? — с иронией и явным намеком.

О том, что о вкусах не спорят, она, видимо, не слышала. Саске даже перестал воспринимать ее всерьез; он хотел уже было подорваться и уйти, но передумал: из двух зол пришлось выбрать меньшее.

Он запрокинул голову и прикрыл глаза, явственно дав понять, что не готов продолжать разговор, однако никакого эффекта это не возымело. Даже больше — девушка как бы невзначай сошла со ступенек, чтобы быть ближе к собеседнику. Наверное, она хорошо понимала его чувства, потому как начала говорить непринужденно и явно не надеясь на поддержание диалога с его стороны.

— Эта вакханалия из года в год ходит по захолустьям вроде этого. Я играю в пьесе, сбежать отсюда не могу, — по изменению в голосе явно почувствовалось, как она ухмыльнулась, — а жаль. Приходится терпеть. И постановки — о, это тот еще тихий ужас! — еще ладно. Гораздо печальнее смотреть на людей. Мне удавалось встречаться с разными людьми, совершенно разными, однако знаешь, что объединяет большинство из них, если не всех? Равнодушие — в той или иной степени. Тебе так не кажется? — пауза, будто говорящая пыталась что-то вспомнить, — как там тебя...

Повисла неловкая пауза, нарушаемая лишь гулом веселящихся чуть вдалеке людей.

— Саске, — ответ вышел неожиданно и для самого Учихи: желание настойчиво не контактировать с людьми этим вечером отчего-то развеялось. Ему оставалось только погладить себя по голове за то, что прозвучало бесстрастно (но без намеков на холодность). — Учиха Саске**.

Сбоку (и как она оказалась здесь?!) шаркнули ботинки так, будто их обладательница (а это была именно она) развернулась в противоположную от Саске сторону. Скрипнули ступеньки: она ступила на них, тяжело и громко выдохнув.

— Хоть стены тут и тонкие, Саске, но не видно этого цветного идиотизма, — и скрылась, оставив после себя дверь открытой.

Саске дураком не был. Он понял, прозвучало явно не просто так, хотя до конца уверен в этом не был.

Он, почувствовав намек, подорвался и последовал за ней, закрыв за собой дверь. Он попал в кромешную тьму, как в сети, ровно на секунду: ее рассеял тускло-желтый свет лампочки. Его хватало, чтобы разглядеть общие очертания царившего вокруг бардака и ободранных стен; большей же частью он скопился на узкой ветхой койке, на которую девушка небрежно сбросила снятую рубашку. Легла на тощий матрас, закинув ноги на спинку и положив голову на сложенные за затылком руки, как бы ненароком приподнимая высокую грудь.

Вальяжно развалившаяся и полуобнаженная (на девушке не было ничего поверх пояса, кроме бюстгальтера и подтяжек), она выглядела развратно. Наверное, она и пригласила Саске к себе для секса, но тот в последнюю секунду усомнился: а правильно ли он понял ее слова? Ему нужен был однозначный знак, дающий понять, что все идет правильно.

Учиха замер.

— Если ты не подойдешь, то ты неправильно меня понял, — девушка приоткрыла глаза на манер ленивой кошки.

Знак был подан.

Саске, на ходу стягивая с себя плащ, уверенно шагнул к ней.

* * *

Половицы в фургоне были пыльными и с налетом грязи, и это стало особенно остро чувствоваться, когда пришлось сесть прямо на него, чтобы отдышаться. Впрочем, у Саске не хватало сил вертеть носом: стертого воздуха было слишком мало, дышалось тяжело, даже несмотря на свободную одежду.

Девушка, похоже, испытывала то же: застегнув почти на все пуговицы рубашку (из-за перчаток это было неудобно), она приоткрыла дверь так, чтобы в нее ворвался теплый влажный воздух. Теперь тишину нарушало неритмичное дыхание двоих и приглушенные отдаленные шумы из деревни (впрочем, последнее осталось без внимания: сейчас у Саске не было желания и сил реагировать на злосчастный фестиваль).

Его уже "подружка", как назвали бы ее некоторые, сидела все это время рядом и тихо одевалась, ненадолго забытая. Она бы и осталась таковой, если бы, поправляя воротник, случайно не толкнула Саске локтем. Тот обернулся в ее сторону, ожидая каких-то слов, но их не последовало. Во всяком случае, не сразу: чувствуя чужое внимание, она сказала:

— Потрахались, и хорошо. Как очухаешься, сваливай отсюда: если тебя заметят мои коллеги, — она вскинула брови на последних словах, будто мысленно усмехнувшись над ними, — могут появиться вопросы: ты, посторонний, и что-то забыл здесь, — обвела взглядом помещение. — Им потом ничего не докажешь.

Говорила она по делу, но Саске не понравился ее не терпящий возражений тон, прозвучавший безапелляционно даже с легкой хрипотцой после секса.

Наверное, в другое время среагировал бы на это иначе, однако на этот раз ему было откровенно лень (да и тем более с кем он собрался спорить? кто она вообще такая?)

Еще раз: кто она вообще такая?..

Слишком сложный и неоднозначный вопрос: Саске не знал даже имени девушки. И именно это начало его раздражать — не особо сильно, но ощутимо, так, будто его кожу по всей ее площади неприятно покалывали маленькими тонкими иголками.

— Как тебя зовут?

Она замерла.

— Каенсэ Майна, — но ответила без изумления и прочих эмоций, просто, прямо и естественно. Будто этот вопрос был нормален после секса.

— Откуда ты?

— Оттуда, откуда ниоткуда.

Саске разозлился: его либо не воспринимали всерьез, либо пытались отшить, не говоря об этом прямо.

— А если серьезно?

— Оттуда, откуда ниоткуда.

— Слушай, — он принял более удобную позу, чтобы подчеркнуть всю важность своих слов, — если ты не хочешь...

Майна резко вскинула голову и подняла руку в останавливающем жесте — явно не из-за сказанных им слов. Ее глаза округлились — такие глаза бывают у испуганных людей; лицо замерло, и Саске понял, что сейчас правда будет лучше замолчать, и на всякий случай прислушался. Сквозь шумы из города не прорезался ни один слишком громкий из-за близости звук.

А вот на лице Майны была умело изображена паника (к чести первой, выглядело эстетично и правдоподобно).

— Ты орал так громко, что тебя услышали, — склонившись к нему, чтобы было слышнее, злобно прошипела она. — Пока нас не накрыли, сваливай — тебе же будет лучше, — и толкнула его в спину, чтобы не передумал или не стал спорить.

Перебарывая в себе бунтарский дух и стараясь не остановиться в последний момент, Саске выскочил из фургона и последовал совету Майны — проворно сбежал в уже порядком поредевшую праздничную толпу и слился с ней. Однако совершенно ясно и сразу он понял одно — прогнали его сейчас талантливо и без причин: если бы рядом кто-то был, чуткий слух шиноби бы это уловил.

Так или иначе, ломать голову над произошедшим он будет потом, если вообще вспомнит когда-то об этом.

1) Ши* (яп.) — мужчина. Люди, шарящие в японском, пожалуйста, не убивайте меня, ибо инфу беру из гугл-транслита.

Вернуться к тексту

У Саске и без того к жизни было много вопросов, но теперь к ним можно было причислить еще один, новый: какого, спрашивается, хрена мир так тесен? Как ему это удается — казаться бескрайним на картах и в начале долгого странствия, но с течением оного становиться все более и более мелким, вынуждая сталкиваться с людьми, коих он, Саске, никогда более увидеть не ждал?

Он и думать о таком не хотел, пока взгляд его не зацепился случайно на улицах провинциального городишки за гибкий женский силуэт в свободной белой рубашке да подтяжках (в костюме слишком легком, а потому несвойственном для местного населения) и не повеяло чем-то приторно-сладким и, вопреки логике, раззадоривающим и раздражающим одновременно — то было дежавю. И, когда она обернулась в разговоре с кем-то и показалось ее лицо (белая кожа, светлые глаза с циничным прищуром), Саске это лицо узнал. Он подумал отчего-то именно на вопиющую тесноту мира — ну, или на судьбу, раз уж на то пошло, хотя фаталистом он ни разу не был.

…а еще про то, что это потрясающий шанс.

Было прохладно — это нормально для горной местности, стоял эфемерный парок, но Майна, чуть кивнув собеседникам в знак прощания, ушла от них стремительно и размеренно по вытянутой улице, не чувствуя холода или талантливо принимая такой вид (уж что-что, а притворяться Майна умела; актриса, хули). Саске последовал за ней — легче ветра, шустрее белки. В нем, как в настоящем шиноби, проснулся охотничий азарт или нечто сродни ему: он захотел все-все узнать, что не узнал в тот раз, и это желание давало ему сил и мотива продолжать.

Учиха он или нет, в конце-то концов?

В определенный момент он стал ее идеальной, верной тенью: шаги их полностью синхронизировались, они были будто единым организмом, и каждый вздох, каждое движение совпадало до деталей, до микросекунд. Это было хорошо: значит, она его не заметила. Или опять же сделала вид.

В любом случае, это было прекрасно. Надо только не испортить момент — показаться эффектно, желательно пафосно, притом точно давая знать, что никуда Майна деться не сможет, пока не ответит на все интересующие Учиху вопросы. Ибо нехуй.

Он ускорил шаг и обошел дом с другой стороны, так что, когда Майна повернула за угол, он уже ждал ее. Она продолжала идти, не замедляясь и не узнавая его, пока расстояние между ними не сократилось до чуть большего, чем на том, на каком люди обычно держатся друг относительно друга при разговоре. Она окинула его удивленным взглядом снизу доверху, вопросительно выгнув бровь, как бы спрашивая «ну и что ты тут встал?».

— Временами я поражаюсь тому, насколько этот мир тесен… — лишь когда он заговорил, в ее глазах сверкнуло узнавание: она не могла не узнать его помпезно-самоуверенные интонации, кои он сейчас выпячивал, как только мог. И выражение ее лица с растерянного сменилось на саркастично-уверенное.

— Этого недоумения не возникло бы, если бы ты учел, что шатался в течение всего месяца по крохотной стране в глубине материка, — сказала Майна подчеркнуто-иронично. И эта колкость могла бы удаться, если бы Саске не продолжил:

—…и тому, что мы снова встретились.

И он не мог без какого-то злорадства наблюдать за тем, как лицо Майны замерло: задел, значит! Впрочем, она быстро взяла себя в руки, потому что хорошо владела собой.

На секунду между ними вспыхнула искра понимания — неуловимая, неощутимая и неявственная, но все же заметная: оба подумали на миг об одном и том же. Они оба не ожидали еще одной встречи: редко когда случайные связи имеют продолжение в будущем. Но так становилось даже интереснее: значило ли это, что все идет не просто так? Во всяком случае, это давало возможность спросить то, что давно его, Саске, волновало. Учиха еще с того раза чувствовал себя уязвленным из-за пренебрежительного отношения к себе: он не привык, чтобы он мелькал в чьей-то жизни как бы между делом, за счет чего его замечали, а потом использовали и беспардонно вышвыривали на улицу. Саске не то чтобы хотел свернуть Майне шею из-за этого (хотя да, его все это злило) или уж тем более броситься ей в ноги с мольбами о подробностях, но надо было хотя бы расставить все точки над «i»… однако в идеале все же свернуть шею. Ну или хотя бы дотронуться до нее.

— Что тебе от меня нужно? — будто начиная заново, серьезно спросила Майна. Ей самой, видимо, был интересен ответ на главный вопрос.

Саске уже давно понял, что изначально занял доминирующее положение в диалоге, да и вопрос был задан прямо и всем этим нужно воспользоваться; сдавать позиции Учиха не стремился. Он подошел к ней неспешно (черный плащ бился об его икры, как у теней или героев) до непозволительно близкого расстояния; Майна не стремилась его увеличить. Они были примерно одного роста, почти глаза в глаза: Каенсэ не хватало буквально пары сантиметров, чтобы они были на одной линии. Но и этого хватило: взгляды двух пар глаз, черных и серо-зеленых, одинаково жгущие, схлестнулись. Поэтому Саске и Майна просто посмотрели друг на друга, не теряя горячности и готовности к бою, устраивая бессловесный поединок, где у соперников не было материального оружия.

И взгляды они отвели одновременно.

— Я хочу понять, какого хрена тогда произошло.

Он буквально кожей ощутил, как она выдохнула «ах, это».

— Театр, понимаешь ли, — начала она с большими паузами между частями предложения, тем самым подчеркивая их весомость, — особенно наш — такое место, что без ссор не обходится ни один день. И все могло бы пройти более-менее гладко, — тут она легонько качнула рукой вверх-вниз и обратно. Саске заметил на них грубые длинные перчатки, — если бы один мудак не капал мне на мозги из-за пары мелочей. Нервы у меня крепкие, конечно, но настроение было испорчено: мудаку не объяснишь же ведь, что он мудак, и поставить на место его не удавалось. Совсем! Никак! — Майна в карикатурном жесте чуть откинула голову, приложив ко лбу тыльную сторону ладони, и закатила глаза. Издевалась, что ли? Или творческая деятельность так меняет людей? — Осадок остается после таких дел. Мне нужно было с этим что-то сделать. И тут — ты, — плутовская ухмылка коснулась ее тонких подкрашенных губ. — Думаю, дальше продолжать смысла нет.

Ну блять.

Все в точности, как Саске и предполагал — и от этого становилось не по себе: он до последнего не знал, что надо было делать и что чувствовать, когда им пренебрегали.

— И ты действительно думала, что можешь просто взять, потрахаться и потом со спокойной совестью уйти? — он чуть приподнял бровь, подчеркивая свои слова, мол, ну насколько нужно быть недалекой, чтобы так думать, а, Каенсэ?

— Да, — она просто пожала плечами, чуть склонив голову вбок; тонкая прядь волос соскользнула ей на переносицу. Жест этот был изящен. — Именно так и думала, — и с напускной наивностью похлопала ресницами.

Саске с каждым словом становилось все больше не по себе: его трясло от неистовой ярости и возникающих из-за нее ядовитых колкостей, отчего-то застревающих в глотке и не готовых сорваться с языка. Что делать с этим, он не знал.

Ощутив его беспомощность перед самим собой, Майна взяла все в свои руки.

— Ладно, — вновь становясь серьезной, заключила она. — Ты мне понравился, и, думаю, это взаимно, — правильно, сука, думала! — Так что заходи к нам по этому адресу, — Майна наспех нарисовала на невесть откуда взявшемся клочке бумаги нужные иероглифы. Почерк у нее был мелкий, опрятный и вытянутый, — во второй половине дня. Время у тебя должно найтись: мы остаемся в этом городе еще на пару месяцев.

Саске и сам далеко Майну не отпустил бы чисто из принципа (он, гордец голубых кровей и просто сукин сын, не мог не чувствовать себя после такого втоптанным в грязь, и все его существо требовало реванша) хотя бы до тех пор, пока не отыграется. Майна не знала, во что ввязывалась, и тем хуже для нее: она не могла и представить себе, куда эта игра может ее завести. А Учиха был настроен решительно.

Саске приглашение принял и бумажку сохранил, да и времени для этого дельца у него всегда будет предостаточно.

* * *

Майна, конечно же, могла сколько угодно быть иронично-хамоватой плутовкой, склонной к манипулированию людьми, но Саске она на этот раз не соврала: адрес, оставленный ею, был действителен. То было вытянутое двухэтажное здание с покатыми, как у старых храмов, крышами, выложенными красной черепицей, красными же балками, коими были выделаны балконы, и высокими изящными колоннами — театр. В заднем его дворе цепочкой выстроились уже знакомые фургоны, по которым Саске и понял, что пришел на нужное место к нужному человеку. Правда, куда именно идти, решить сперва было сложно, и Учиха решил просто-напросто пойти в само здание, ведь именно его указывала Майна, а не площадку неподалеку.

Миновав фойе, он очутился прямо в на удивление большом, просто огромном зрительном зале — странно, что здание, внешне казавшееся скромным, могло вмещать его в себе. Любой звук, даже случайно созданный шорох одежд из-за хорошей акустики звучал значительно громче, и потому двигаться нужно было втройне аккуратнее: Саске не любил, когда остальные ощущали каждый его жест, он, шиноби, чувствовал себя глупо в такие моменты. Кресла казались мелкими — так выглядят люди, если смотреть на них с большой высоты; сцена была выделана половицами, покрашенными когда-то давно толстым слоем кирпично-рыжей краски, что со временем потускнела и ободралась. Тяжелый багровый занавес, по краям вышитый золотыми нитями, величественно драпировался, как на картинке. Майна, складывавшая за ними какой-то яркий костюм, была совершенно незаметна, и если бы Саске не решил оглядеть каждый уголок в помещении (когда он скользнул на сцену и прошелся по ней, он ощущал себя до паскудства уязвимым), то ни за что не увидел бы ее.

Едва он успел заметить ее, Майна неторопливо выпрямилась. На лице ее все еще оставался грим: лицо, и без того лишенное загара, выбелено было донельзя, глаза и губы подрисованы насыщенными цветами, но со сдержанностью в движениях. Внутренние углы бровей, также нарисованных, были приподняты: скорее всего, героиня, которую Майна отыгрывала, не отличалась веселым нравом.

— Не ожидала, что ты придешь так быстро.

И дает она ему сначала контакты, по которым ее можно найти, и зовет к себе прямым текстом, и когда он появляется, говорит, что не ожидала. Да ее хуй поймешь.

Саске проигнорировал вопрос, стрельнув на нее яростным взглядом. Майна намек поняла, а потому, лишь поведя плечом, мол, как хочешь, продолжила сворачивать костюм, что никак не хотел укладываться в аккуратную стопку. Переливающаяся атласная насыщенно-синяя, как сапфир, ткань, выделанная робкими белыми узорами, скользила между рук Майны, как это делает вода в горном ключе, бьющаяся о камень. Костюм выглядел неожиданно дорогим и качественным для того, чтобы принадлежать бродячему театру.

— Кого ты играешь?

Вопрос был хороший, попадание — точное, в самое яблочко: Майна замерла на миг (видимо, вопрос приятно ее поразил или тема была ей очень по душе). Она стояла к нему спиной, а потому Саске не видел, но знал точно, чувствовал, буквально кожей ощущал, как она улыбалась. Каенсэ забросила свой роскошный костюм: сложила его уже кое-как, лишь бы на полу не лежал, но не убирая с него рук. Выпрямилась, по-прежнему не оборачиваясь.

Выдержав паузу, она качнула кистью в сторону зрительного зала:

— Сядь-ка куда поближе: наблюдатели обычно не участвуют в представлениях, — и широким жестом подняла костюм, представлявший из себя кимоно, на себя — тот величественно сначала взвился, как знамя революции, а потом осел на ее плечах. Кимоно оказалось огромным, и Майна в нем казалась меньше, чем была на самом деле.

Саске занял первое попавшееся место. Ему пришлось подождать начала: актриса умела выдерживать паузы. Он уже готов был злиться и пощелкивать пальцами от нетерпения, когда он вышла — нет, выплыла из-за занавеса: движения ее были мерными, затяжными, сглаженными и полными величия — обычно так двигаются дочери знатных родов, уважающие себя и свою бесконечную родословную. Спина Майны была выпрямлена по мере возможности, но, смотря на ее изгиб, Саске невольно ощутил груз костюма, что ей приходилось выдерживать: то, что кимоно было тяжелым, было заметно со стороны. Рукава свисали с ее кистей свободно, а потому спрятать в них руки для актрисы было пустяком (Саске отчего-то вспомнилось, что на них были грубые перчатки, что портили общую картину, как портит общее зрелище нищий, стоящий на фоне богатых и уважаемых людей). Лицо у нее было умиротворенным и спокойным, глаза прикрыты, и из-за этого резко становился заметен печальный изгиб бровей.

— Существует легенда, — начала Майна затяжным, с намеками на певучесть голосом, таким, каким обычно рассказывают баллады. Она медленно шла вдоль сцены; ей не хватало лишь последователей, что создали бы ощущение шествия человека из правящей семьи. — А может, и не легенда вовсе, а быль. Будто бы давным-давно, так давно, что уже никто и не помнит, у дайме из рода Кобаяши, мудрых пламенно-рыжих лисиц, страны Ветра (а может, и не Ветра) была красавица-дочь Риса. Кобаяши Риса. Она была прекрасна до той степени, когда красота уже считается греховной: от взглядов принцессы люди готовы были сжигать города, а от случайного кивка головы — начать войну. Знатная, богатая и восхитительная, она была завидной невестой, но в жены ее никто взять не стремился. Может, присваивать такое великолепие правда сложно?.. Впрочем, у всего есть обыкновенная причина: у принцессы было больное сердце. Оно, большое и жалостливое, принимало слишком много бед народа на себя, а потому и беспокоило Рису Кобаяши: она принимала лекарства, что были полезны в определенных дозах, но вредны в избытке. И жила она роскошно, и могло бы это длиться много-много дней, если бы чересчур сострадательное сердце прекрасной принцессы не поняло, что неполноценно, не постаралось бы восполнить эту неполноценность и ничего умнее не придумало бы, помимо любви.

Любовные истории были популярны у всех народов, каждая уважающая себя нация обзаводилась хотя бы одной, а потому такому повороту сюжета было трудно удивиться. Саске, однако, не скучал: он был заинтересован тем, как Майна старалась удержать в руках пиалу, видимо, в соответствии с замыслом, наполненную микстурой, при этом не убирая свисающих с кистей и полностью их закрывающих широких рукавов кимоно. Удивительно — у нее получалось и притом весьма неплохо.

Ловкость рук и никакого обмана, блять!

— Любовь, если она сильна, привносит огромные изменения в жизни: она помогает человеку либо опуститься до нижайших глубин, либо подняться до незримых высот. И к людям из ряда вон выходящим это правило многократно жестче. Прекрасную Кобаяши оно не обошло стороной: новые чувства заставляли ее волноваться все сильнее с каждым днем. То сказывалось на сердце, что вынуждало лечиться еще сильнее. Круг замкнулся: принцесса забыла о том, что передозировка несла угрозу, а не лечение, и умерла.

С едва различимым (магия какая-то) таинственным шорохом качнулись величественные складки пышных одежд, и Майна остановилась. Белел гладкий внутренний изгиб шеи: актриса чуть запрокинула голову, прикрыв глаза. Пиала с оглушающим грохотом упала на пол, завалившись на гладкий черный бок.

— Чувства убили человека.

И тут — пауза. Одна из многих, которые Майна удивительно умела выдерживать.

Скользнули, переливаясь на свету, как бока несущихся в толщах вод рыб, одежды, величественно, неторопливо, тягуче, будто имитируя движение осеннего ветра: Каенсэ выходила из них, и выглядело это как перерождение — новая жизнь, чистая и ничем пока не испорченная, ранее не видимая и потому неизвестная. Из костюмов, теперь казавшихся просто грудой красивого хлама, который жалко выбрасывать, выходил другой человек — более легкий, а оттого и в большей степени мобильный, подвижный, способный делать что-то новое. На нем была белая рубашка да подтяжки — обычная одежда Майны.

Она развернулась на каблуках лицом к Саске резко и неожиданно, уже перестав работать на атмосферу и имитировать давно умершую принцессу: движения были изящными, конечно же, но уже не такими манерными, более естественными, а потому и приятными глазу. Бедра у актрисы были худые и гибкие, и это бросилось в глаза, когда она высвободила сначала одну ногу, затем другую из кольца лежащих на полу одежд. В своей обыкновенной манере двигаться легко и чуть покачивать бедрами же при ходьбе Майна развернулась к Саске лицом к лицу — и тот понял, что прекрасную Рису Кобаяши он больше не увидит, что перед ним стояла Каенсэ Майна со своими мыслями и поведением. Необычными, но, сука, отчего-то и необъяснимо притягательными.

— Знаешь что? — спросила Майна иронично. Саске вскинул брови, прося ответа: он не хотел гадать. — У дайме дочка была — сказочная дура.

И блять, Саске был готов к чему угодно (впрочем, с уточнениями отчего-то возникали трудности, но это неважно: если шиноби готов, значит, к любой хуете), но только не к тому, что его мысли кто-то выскажет вслух.

— В сказках любят удачливых дураков, — надменно сказал он на подразумеваемом тяжелом вздохе, мол, что ж ты тут поделаешь, мы живем в мире, полном недалеких идиотов.

— К сожалению, — кивнула Майна, смотря косо на Учиху. — Любовь — это восхитительно, но только на словах. В жизни это сплошная головная боль и самое лучшее, что с ней можно сделать, — отречься от нее. От самого факта существования. От признаков проявления. От чувства — конкретно этого и всех вообще, — Майна приподняла уголки губ в знак улыбки — и хер поймешь, то ли она так хотела показать, что окончила речь, то ли своим словам радовалась.

Любовь во многих мифах и книгах прекрасна и поэтична, у всех героев она либо складывается неебически хорошо, либо описывается так эстетично и возвышенно со стороны, что только мудаки вроде Саске могли в ней не то чтобы усомниться — найти историю неинтересной из-за нереалистичности и наивности.

Он старался максимально избегать раздражающих его факторов (Наруто Узумаки — живой тому пример). Пиздострадательные вещи он даже не не любил — он в открытую посмеивался над ними. Свое мнение Учиха не держал при себе (не приучен был), но он часто сталкивался с непониманием: его воспринимали либо как малолетнего идеалиста с поломанной психикой, либо как конченого мудилу. Услышать свои идеи он ожидал в последнюю очередь — и тем приятнее было найти единомышленника: он, материалист и практик до последнего, был циничен, а цинизм мало где и мало кто принимал: не только в Конохагакуре люди отличались стремлением к традиционному образу жизни и мышления.

— Странно слышать от тебя здравые мысли, — сказал он, и только по голосу можно было сделать предположения, что это было некое подобие издевки (интересно, над чем же?); Саске явно не жалел потраченного на визит театра времени.

Майна усмехнулась Учихе в ответ: его слова она приняла.

Роль принцессы Майне, бесспорно, была к лицу. Актриса умела обращаться с тканями и веерами красиво и зрелищно, птицы на шпильках в ее замысловатом парике летали как живые при малейшем повороте головы, сверкая искрами на золотых своих крошечных крыльях. Майна настолько вжилась в образ, что не отыгрывала его — она будто показывала саму себя зрителям. Только так ее на сцене мог воспринимать Саске, человек, далекий от искусств. Увиденное он с готовностью назвал бы чем-то завораживающим, однако это не могло не приносить ему некую толику беспокойства: он предпочитал никогда не предаваться обману вымышленных образов, особенно тех, которым хотелось верить, ведь они были до ужаса близки с иллюзией Цукиеми. А это — опасность, сигнал, что инициатива в сражении принадлежит врагу. И все воинственное естество Учихи тогда вставало на дыбы.

Поэтому с представления, где ему удалось затесаться в толпе зрителей, он предпочел быстро и тихо улизнуть — благо, гадать не приходилось, как до нее добраться: Саске решил, что Майна захочет уйти в гримерку, то есть в фургон, стоящий неподалеку от здания театра, сразу после того, как закончит. Ветхая, обшарпанная дверь туда была чуть приоткрыта (и наверняка жутко скрипела при намеке на сквозняк), и через нее было видно туалетный столик, заваленный расписным цветастым актерским барахлом, большое зеркало с висящей на нем белой рубашкой и тускло светящую лампочку под потолком. Помещение было маленьким и тесным до того, что в нем словно становилось трудно дышать, и потому шелест подола одежд и звук шагов находящегося внутри казался особенно четким и глухим, рубленым, как марш. Саске увидел через щель, как парик поставили на стол, облегченно выдохнув, и затем кимоно безвольно стекло с острых ровных женских плеч на пол. Безобразные руки, все покрытые шрамами от ожогов как второй кожей, но тонкие, точно не мужские, потянулись к рубашке, и в зеркале мелькнули кончики волос узнаваемого медно-красного оттенка. Волосы Майны.

— Будь добр, подай мне перчатки, — сказала она вдруг, поправляя подтяжки и не поднимая головы. Саске не видел гримерку полностью, он даже не подал знак, что находился неподалеку, однако не сомневался, что слова эти предназначались ему. — Смелее. Они лежат на стуле у входа.

Саске наконец открыл дверь, сделал шаг внутрь и чуть было не споткнулся о низкий стул, стоящий прямо напротив него. На нем лежали сложенные крест-накрест заношенные кожаные перчатки Майны, закрывающие руки почти до локтей. Только в них он ее и видел, и они удачно скрывали травмы Каенсэ от глаз Учихи.

Он ни за что бы не подумал, что у миловидной харизматичной молодой женщины могли бы быть такие уродливые руки. Обожженные, все в шрамах, полученных в наверняка тяжелых условиях, а потому автоматом не подлежащих осуждению и критике, но Саске не мог отделаться от мысли, что они были отталкивающими. Ему приходилось видеть травмы и страшнее, поэтому они его не отвратили, однако Учихе на долю секунды стало мерзко, будто ему обещали сладкий пирог, а вместо этого огрели полотенцем по лицу.

Как, такая красота — и…

Когда Саске взял перчатки и протянул их Майне, она уже смотрела на него с подчеркнутым скепсисом, выгнув бровь и скривив губы. Выглядело это комично.

— Шиноби Листа не отличаются быстротой реакции, как я погляжу, — бросила она небрежно, сгибая и разгибая пальцы, чтобы надетые перчатки плотнее легли. Она держала при этом руку на уровне лица, и эта поза делала ее похожей на грабительницу банка.

— Шиноби Листа предпочитают бросать все силы на службу своей стране и Хокаге, а не ради прихоти какой-то женщине, — парировал тот ровным тоном, но не без гордости, слегка приосанившись.

— Давно ли наследники великих кланов ведут себя как свиньи?

Сука. Она явно не осознавала до конца, о чем заговорила.

Саске чудом не захлебнулся от клюнувшей его злобы. Он на долю секунды вспомнил о своем маленьком внутреннем ребенке, большеглазом наивном Учихе-младшем, которого обещали однажды всему научить (и как кунаи метать, и как чакрой управлять, и как вести себя на важных церемониях), но в конечном итоге так и оставили без подобающих его статусу умений. Саске был умен и сметлив, он многое смог наверстать потом с лихвой, становясь достойным представителем великого некогда клана, но с возрастом так и не смог задушить в себе унизительную неуверенность из-за пробелов в воспитании. То не были вопросы жизни и смерти, в новом демократичном мире манеры не стоили ни йены, но в неловкой ситуации в Саске поднимало голову это чувство — и становилось так противно.

— Откуда простым женщинам знать, как ведут себя наследники великих кланов? — сквозь зубы процедил Учиха.

— Простым женщинам? Ты их здесь видишь? — Майна с напускной серьезностью заозиралась по сторонам, хлопая ресницами, даже козырьком ладонь приставила ко лбу. — И тут никого нет. Проклятье! — охнула она глупым голосом, поднимая ворох одежды, чтобы показать, что под ним скрывалась только поверхность стола и ничего помимо. — В пределах гримерки я вижу только Учиху-великолепного, не умещающегося здесь со всей его значимостью и пафосом, и последнюю из иллюзионистов Каенсэ.

Она наконец повернулась к нему лицом. Оно было спокойным, только оставались искривленными в ухмылке (несомненно, приветствующей — Саске видел такую у Майны всегда, когда начинал заговаривать с ней) ярко накрашенные карминно-красным губы. Конечно же, перепалка была для Каенсэ не более чем своим, странным, причудливым способом вести диалог. Впрочем, нельзя было утверждать, что Саске имел что-то против ее манеры общения — иначе не стал бы поддерживать ее тон.

Однако на этот раз неприятный осадок от потревоженных ран все-таки остался. И Учиха не смог удержаться от маленькой мести.

— Иллюзионистов настолько известных, что о них никто не слышал?

Майна широко распахнула глаза, ее грудь поднялась на громком вдохе, но не опустилась на выдохе. Актриса явно не ожидала такого поворота событий. Она опешила — в точности как и сам Саске мгновение назад. Он поставил галочку для себя: ну, теперь квиты.

Учиха легко подхватил стул, поставил его спинкой вперед, сел на него и подпер кулаком подбородок — принял позу зрителя, захваченного представлением. Он ни разу не чувствовал себя скотом, хотя и представлял себе, какую обиду нанес Майне. Ему удалось с легкостью прикинуть, что они походили друг на друга. Саске не знал ни родителей Майны, ни где она росла, ни что делала во время проклятых войн последних нескольких лет, когда он сам чистил рожи всем, кто попадал под горячую руку, и не хотел туда лезть, потому что не звали. Необходимости в том, впрочем, не стояло, ведь, чтобы понять, с кем иметь дело, Учиха лишь задался нужными вопросами: эта женщина мнила себя наследницей какого-то могущественного клана, то ли никогда не существовавшего, то ли увядшего давным-давно и где-то далеко-далеко, не в великой даже империи — а безумная в своей безнадежности вера присуща лишь людям очень несчастным либо очень гордым. Майна тем лишь занималась, что играла в бродячем театре (что подразумевает невысокий доход и не самые приятные условия жизни). Не развивала интеллект, не восстанавливала клан ха-ха, если он вообще не выдуман, не сражалась как шиноби — не делала того, что могла бы и правда со своими-то возможностями наследница знатного рода. Как бы то ни было, способности у нее были — недаром руки обожжены, а такие сильные ожоги и в таких точечных местах (не распространившиеся на лицо, грудь, тело) могли получиться только от неправильно использованной сильной техники. Значит, Майна была действительно умна и способна, но отчего-то не направляла свои силы на что-то достойное.

Она будто выброшена на обочину общества, в котором могла бы вертеться. Саске осознавал, что и сам в какой-то степени таков: если бы Учих не вырезали под корень, если бы он смог пользоваться всеми регалиями и положением, доставшимися ему по праву рождения, то он не странствовал бы сейчас вдали от Конохагакуре-но-Сато, убивая ее неприятелей (будто птицу пытался голыми руками поймать; ну вот почему во всей его жизни столько неопределенности, и слабости, и вечной погони за фантомом великой цели), а занимался бы более приземленными делами.

То есть тоже был бы полезнее.

Убедившись, что они похожи, Саске рискнул предположить (не оттого, однако, что большой знаток в познании человеческих душ, а потому что судить иначе о других не умел), что же могло зашевелиться в ее голове, какие воспоминания там могли подниматься — и насколько это больно. Однако то были шрамы из далекого прошлого, и если бы они не затянулись, то никто бы из их безумного дуэта до нынешнего дня не дожил.

И он сохранял спокойствие, отдавая себе отчет в каждом своем вдохе.

Как и ожидалось, Каенсэ действительно лишь споткнулась, но не переломилась. Она спохватилась, вернула разуму его холодность (но не беспристрастность, потому что актер без горящего сердца не актер вовсе) и, поправив и без того ровно стоящий воротник, отрезала:

— Чтобы быть по-настоящему великими, вовсе не обязательно размахивать клинком во все стороны. Для этого надо из поколения в поколение передавать наработки и заставлять каждого носителя фамилии шевелить извилинами. А об этом не трубят во всеуслышание, как о битвах безмозглых идиотов за призрачные идеалы, — и подчеркнуто отвернулась, чтобы поставить парик на манекен, поправляя выбившиеся пряди — хотя прическа оставалась безукоризненной.

Саске мысленно зааплодировал: достойно, достойно, Каенсэ-тян. Даже если твой род — выдумка, эта выдумка прекрасна.

Не успела Майна поднять с пола кимоно, как Саске, резво вытянувшись, схватил его и подал, чтобы она не наклонялась. Майна внимательно посмотрела на одежды и на него, недоверчиво вглядываясь в блики на атласных тканях и на его абсолютно равнодушное выражение лица, ища во всем подвох, но, так и не найдя, забрала костюм и, немного поискав подходящее место, повесила его на плечики и оставила на чуть притворенную дверцу шкафа.

— Странно, — обронила она задумчиво, — буквально несколько минут назад ты готов был меня на ленточки порвать, а теперь делаешь вид, будто помогаешь. Или в тебе заговорила твоя голубая кровь?

Саске наслаждался видом ее силуэта со спины: свободная рубашка висела как парус на подтяжках и собиралась в крупные складки над линией узких высоких темных брюк. Олицетворение грации. Даже когда Майна опустила руку вдоль тела (другую, очевидно, положила на подбородок в думах) и показались ее вновь грубые перчатки, возникли ассоциации с охотниками или бандитами с огнестрелом наперевес.

Учихе было что ей противопоставить: Майна могла со спокойной душой выгнать его, едва завидев возле гримерки, сославшись на усталость после выступления или необходимость переодеться. В конце концов, в этом была доля истины: актерская игра всегда отнимает много внутренних ресурсов, и Каенсэ, при всех ее способностях, талантах и любви к своему делу, едва ли являлась исключением из правила. До того как пойти к себе, она только смыла грим, оставив накрашенными лишь губы (наверное, потому что стирать их было сложнее, чем пудру), не позаботившись о том, чтобы снять даже ощутимо давящий на голову парик.

Это о многом говорило.

— Давай будем считать это жестом доброй воли страждущему человеку, — протянул Саске в ответ, едва сдерживая самодовольную ухмылку. Как он ни старался, все же искры задора проскользнули в его интонации, и они передались Майне и загорелись в ее глазах живым огнем, когда она обернулась, чтобы взглянуть на него. Она, не мигая смотря на Учиху, приблизилась к нему широкими стремительными шагами (каблуки ее стучали бойко и четко о деревянный пол, как метроном), села на краешек крышки стола лицом к Саске прямо напротив него. Явно что-то затеяла! От нее приятно пахло косметикой, какими-то пряными духами и немного — потом. Волосы словно потемнели и превратились в насыщенно-красные, как прелые листья клена осенью.

— Какой же ты засранец, Учиха, — прошептала она низким голосом, опустив на него глаза сверху вниз: когда Каенсэ села на стол и потянулась вперед, ее лицо оказалось выше лица Саске, что и давало такое преимущество. Ногами актриса упиралась в проножки стула, благодаря чему не падала. Учихе вдруг стало обидно, что стул держался крепко и ни одна его часть не собиралась ломаться.

— Поверь мне, ты не отстаешь, — ответил Саске, глядя исподлобья. Пускай вертится змеей как хочет, но она не заставит ни за что спесивого последнего из сильнейших Учих обращаться к нему снизу вверх!

— Признаю: мы стоим друг друга, — пошла она на компромисс, слегка кивнув, но не стирая с лица пакостную гримасу. С ее тонких губ мягко и ловко срывались звуки, и ее лицо так зачаровывало, что хотелось прикоснуться к нему своими губами. Саске же, напротив, изо всех сил старался держаться бесстрастно, но его тянуло криво усмехнуться. — Мы редкостные сволочи.

— Эта позиция многое позволяет. Мне она нравится.

Майна тихонько, ему в лицо рассмеялась бархатным голосом.

— Что, поверь мне, очень заметно.

И тогда Саске, перестав сдерживаться, притянул ее за подбородок к себе и поцеловал; та, закрыв трепещущие, как крылья бабочки, веки, охотно ответила ему, не добавив больше ни слова.

Саске с ней определенно было хорошо. Он нашел успокоение в том, наконец, проявившемся в реальности, а не в теории, факте, что он не один такой бродит под луной — мразь с паршивым характером, загибающаяся от груза чести крупного клана, которого на свете уже давно нет (или никогда и не было вовсе).