Сила привычки (джен)

Маринетт разбудил крик, до того громкий и истошный, что ей заложило уши. Потребовалось несколько секунд — и боль в горле, — чтобы понять: кричала она сама; а ещё примерно через полминуты к ней в комнату ворвалась мама: глаза дико горят, в руках самая большая отцовская пекарская лопата. Похоже, у звукоизоляции мансарды имелся предел, ну, или Маринетт не закрыла с вечера люк — она категорически не могла вспомнить. От вчерашнего вечера её, казалось, отделяли годы.

— Просто кошмар, — успокаивающе воскликнула Маринетт, выпутываясь из удушающей хватки обмотавшегося вокруг неё одеяла.

Ещё через десять секунд к маме присоединился папа со скалкой — довольно впечатляюще, если учитывать, что ему пришлось бежать аж из пекарни, а это лишний этаж, — и неловкость ситуации вышла за все разумные пределы.

— Плохой сон, ничего страшного! Никаких вторжений злодеев, меня никто не пытался убить, похитить или зомбировать. Извините!

На всякий случай оглядев комнату и не обнаружив ней ничего опасного, родители дружно — и с видимым облегчением — выдохнули. Париж давно уже стал небезопасным местом, и его жители привыкли буквально ко всему.

— Я как раз собиралась тебя будить, — как ни в чём не бывало сказала мама, крутнув лопату и закинув её на плечо. — Завтрак будет готов минут через семь, кстати, папа испёк ванильные булочки, и у нас ещё осталось то малиновое варенье, которое тебе так понравилось, поэтому не опаздывай.

— Конечно, я постараюсь, спасибо, мам, спасибо, пап, люблю вас! — протараторила Маринетт с извиняющейся улыбкой и, подождав, пока за родителями не закроется люк, тихо потребовала: — Какого чёрта это было, Тикки?! Просто… какого, блин, чёрта?

Уж совершенно точно не обычный кошмар! Бога ради, её можно было бы назвать в них экспертом! С того самого дня, как она стала Ледибаг, ей снилось одно сплошное дерьмо: бесконечные сражения просачивались из реальности в каждый первый сон, а огромное напряжение от двойной жизни, ответственность и страх не справиться раскрашивали мрачными красками каждый второй, постоянно живописуя всё новые и новые провалы и ошибки.

Но сегодня это было нечто совершенно иное: пусть сражения остались неизменной частью, но сама Маринетт была другой и воспринимала происходящее иначе. Она фактически жила другой жизнью, причём в другом месте и даже времени, она любила и ненавидела других людей; и она очень нехорошо умерла, чтобы их всех спасти.

И если обычно пробуждение размывало канву сна, его логика теряла часть смысла, оседая где-то в подсознании смутным пониманием, а детали ускользали, то в этот раз всё было иначе: её воспоминания — воспоминания первой Ледибаг, первой Хранительницы — остались чёткими, последовательными и пугающе реальными. Теперь это были воспоминания Маринетт.

— Ох, дорогая, — зависшая рядом с ней Тикки сочувственно пошевелила усиками, — видишь ли, Хранитель — это не просто название или почётный титул. Это нечто большее.