Дом в саквояже (гет)

Любовь подобна снежинке, она может прийти к вам любой формы или размера и с любого направления.

Дженнифер Леблан

— Они опять, Элис! — прорыдала Лита Лестер, стоило подруге открыть дверь. — Они опять!

— Заходи, милая, — проворковала Элис. — Раздевайся и проходи на кухню, я сделаю нам чаю.

— Лучше вина или чего-нибудь покрепче... — сквозь слёзы пробормотала Лита, снимая шубу и вешая её на крючок.

Кристина наблюдала за происходящим из гостиной. Лита с мамой дружили ещё со школы и всегда делились друг с другом своими печалями и горестями. Правда, чаще прибегала за поддержкой Лита: она была очень эмоциональной, чуть что начинала плакать без остановки, и почему-то только мама могла её успокоить. Когда Кристина была маленькой, Лита частенько закатывала истерики, уверенная, что она никогда не найдёт свою родственную душу. Имя-то было выбито на запястье, но сколько бы она ни пыталась отыскать того самого Тобиаса, ничего не выходило. Но год назад ей повезло — она его нашла. Тобиас Лестер оказался старше её на тридцать четыре года, но именно он был её родственной душой — именно тридцать четыре года назад на его запястье появилось имя Лита, и он стал ждать, когда же повстречает её, женщину, предназначенную ему судьбой. Если бы они встретились лет на пятнадцать пораньше, то Лита застала бы последние годы его зрелости, но жизнь распорядилась иначе, и теперь молодая женщина, искренне любящая старика, сталкивалась с постоянными трудностями.

У связи были свои недостатки. С момента первой встречи люди чувствовали боль друг друга, и потому тридцатишестилетняя Лита с ужасом ждала того дня, когда на своей шкуре начнёт понимать, что её муж слабеет, его органы отказывают, и возможно вскоре она потеряет его навсегда. Но и сейчас, пока Тобиас был крепок и полон сил, их спокойную семейную жизнь омрачали проблемы — извне. Сплетницы перешёптывались, перемывали ей кости, убеждённые в том, что нет никакой связи между Литой и Тобиасом, просто он одинокий старик, истосковавшийся по женской ласке, а она — шлюха, готовая на всё ради дома. Но не это было самым невыносимым — некоторые особо озлобленные принялись писать ей анонимные письма, и нежная душевная организация Литы не могла этого выносить.

— Разве я виновата? — плакала Лита, сидя на кухне с бокалом вина в руках. — Пожили бы, как я, всегда на иголках. Чуть сердце кольнёт — я сразу его в машину тащу, а он смеётся! Говорит, если каждый раз, как что-то заболит, его сразу в больницу везти, то можно его оттуда и не забирать. Но куда ж денешься-то? А они столько мерзостей понаписали... За что?

— За то, что ты порядочная и слишком хорошая. На слабого и беззащитного нападать проще всего, а ты дай отпор. Подними голову вверх, вот так... Посмотри на себя — разве ты сделала что-то плохое? Нет. Вот и пошли их всех, ты не обязана отчитываться ни передо одной из этих крыс, которым даже совести сказать всё тебе в лицо не хватает, — как и всегда подбадривала её мама, и Лита, находя поддержку в доме подруги, успокаивалась.

Кристина всегда с любопытством подслушивала такие их разговоры. Связь казалась ей чем-то прекрасным, романтичным, но подобные беседы двух подруг опускали её с небес на землю: судьба была неумолима и слепа в своих решениях. Кому-то, как её собственным родителям, везло: однокурсники в университете встретились, полюбили друг друга, поняли, что связаны, и не расставались ни на один день. А для кого-то воля судьбы становилась испытанием. В такие минуты Кристина неосознанно принималась потирать большим пальцем имя на своём запястье, изо всех сил надеясь, что ей повезёт больше, чем Лите.

* * *

Все маленькие города одинаковы в своей сути. Меняется архитектура, меняется сеть дорог, размазанная по земле асфальтом. Но люди не меняются никогда. В каждом мегаполисе он был маленькой жалкой блошкой на горбе верблюда, в каждом крохотном городишке — всё той же блошкой, но уже на холёном коте в руках сердобольной хозяйки-истерички. Всегда находились люди, по навету которых можно было загреметь за решётку, как находились люди совестливые, подававшие милостыню, делившиеся краюхой хлеба или, как на этот раз, куском жирного торта. В последний раз такой торт он ел года три назад, когда жизнь ещё казалась прекрасной, а будущее безоблачным. Прилежный студент, спортсмен, на горизонте маячила стажировка в солидной компании, возможно, и работа там. Не жизнь, а мечта. А теперь...

А теперь он не мог выкинуть эту девчонку из головы, и это ему ой как не нравилось. Было в этом что-то странное: зачем он с ней заговорил? Зачем она с ним заговорила? Хотя нет, она-то ладно, маленькая да несмышлёная, а нос уже длинный и любопытный. Но он-то? Казалось, за три года скитаний по северо-востоку пора было стать мизантропом, но нет!

Почему все мысли возвращались к ней?

Как там её звали, Кристина? Конечно Кристина, тебе ли не знать, ворчал он на самого себя, не у тебя ли на запястье это имечко выбито? Но мало ли на свете Кристин! Это ещё ничего не значит!

В запястье предательски кольнуло. Нервы, просто нервы, успокаивал он себя. Просто нервы.

Города были неизменны, как и люди, живущие в них. И всё же что-то в этом маленьком провинциальном раю шло не по плану. Слишком понимающий шериф, слишком много мыслей о какой-то девчонке, и кашель, кашель обострился.

Болезнь всегда напоминала о себе внезапно, со всей силы била поддых. Он согнулся пополам, едва вдыхая воздух сквозь сжатые зубы. В груди пекло от подступающего кашля. Прикрыв рот руками, он дал волю разрывавшему лёгкие приступу. Скоро всё закончится, повторял он про себя, скоро всё закончится, ещё немного, и кашель прекратится, ещё немного, и ты окажешься...

— Дяденька, вам плохо? — откуда-то сверху раздался детский голосок. — У меня есть лекарство, мама мне всегда говорит, что от него кашель проходит. Хотите, дам вам?

Бродяга, продолжая кашлять, помотал головой и, резко махнув рукой, велел ребёнку уходить.

— Тедди, Тедди! Живо ко мне, — откуда-то издалека донёсся визгливый женский голос. Мать, наверное, увидела своё чадо и всполошилась. — Чтобы никогда больше не подходил к этому человеку, слышишь? Ух, расскажу всё твоей матери, уж она-то мигом тебе взбучку устроит!

Не мать, и всё же бродяга был благодарен ей. Чем дальше он будет держаться от людей, а от детей в особенности, тем меньше вероятность того, что он навредит кому-то, тем меньше вероятность, что он попадёт к шерифу снова.

* * *

И всё же он попал. И даже не особо этому удивился.

Шериф недовольно хмурил брови, строго глядя на своего собеседника и держа в руке новую бумажку.

— Мистер Хьюз, вы можете хоть один день не впутываться ни в какие передряги?

— Ещё одно заявление? — с любопытством спросил Хьюз. Конечно, от неуравновешенной соседки именно этого и стоило ожидать. Он вытянул шею, будто так смог бы увидеть изложенное на бумаге. — Что пишут?

— То, для чего пока не придумали статью, — огрызнулся шериф и ударил свободной ладонью по столу. — Мистер Хьюз... Доран, я могу вас так называть?

— Да, — вмиг став серьёзным, ответил тот.

— Доран, мне не нравится, что вы влипаете то в одну передрягу, то в другую.

— Иными словами вы хотите сказать, что я докучаю вам и нагружаю лишней работой?

— Я хочу сказать, что если заявления продолжат поступать, я не смогу от них отмахиваться. Не бывает так, что к невиновному обвинения липнут, как сырой снег к ботинкам, — повысил голос шериф. — Я поднял ваше дело, и мне очень жаль...

Что именно говорил шериф дальше, Доран уже не слушал. Приступ кашля подступил внезапно, и как ни старался, он никак не мог подавить его. Короткие покашливания в кулак не помогали, напротив, раздразненные лёгкие начинало печь с новой силой, а в горле мерзко чесало от подступающей мокроты. Доран сдерживал рвущийся наружу кашель, но лишь до тех пор, пока организм не потребовал кислорода, а затем, когда сил терпеть уже не осталось, он приложил ко рту ладони и выпустил кашель на волю.

К подобным приступам, какими бы неприятными и ужасающими в своих последствиях они ни были, Доран привык. Они уже давно перестали казаться чем-то страшным — скорее, малоприятным и неизбежным. Но со стороны, вероятно, его кашель смотрелся чертовски плохо, потому как шериф тут же подбежал к нему, потрепал по плечу и испуганно пробормотал:

— Эй, Доран! Ты там как? До машины дойти сможешь?

Доран кивнул, продолжая захлёбываться кашлем.

— Пойдём, Доран, пойдём, — шериф поднял его на ноги, поддерживая, и повёл к выходу из участка, на ходу бросив своему помощнику, чтобы тот в случае чрезвычайной необходимости звонил доктору Адамсу.

Когда они дошли до машины, Дорану успело полегчать. Он всё ещё кашлял, но уже мог свободно вдыхать воздух, не боясь задохнуться новым приступом.

— И часто у тебя такое бывает? — всё ещё испуганным голосом спросил шериф.

— Довольно часто в последнее время. Бронхит, наверное, — прокряхтел Доран, пару раз прервавшись, чтобы отдышаться. — Вы меня в больницу везёте?

— Да.

— У меня нет денег.

— Зато у меня есть хороший знакомый. Молчи лучше, меньше кашлять будешь, — недовольно проворчал шериф. Доран, пожав плечами, откинул голову на сиденье и тяжело выдохнул.

Весь путь они проехали в полном молчании, прерываемом лишь рёвом мотора из-под капота. Тишина, хоть и не слишком тяготила, всё же была неуютной, но и путь был коротким — больница располагалась всего в двух кварталах от участка шерифа.

— Ты посиди здесь, пока я не переговорю с доктором, — пробубнил шериф, вытащив ключ из зажигания и открыв дверцу машины. — И только попробуй сбежать.

Доран лишь кивнул в ответ и прикрыл глаза. Про себя он думал, что бежать, на самом деле надо — мало ли с каким доктором водит знакомство шериф и мало ли что тот сделает. Но в машине было так хорошо: тепло, мягко, воздух пах сосновым ароматизатором. Доран вспоминал поездки с парнями из колледжа, как они набивались по семеро человек в колымагу наподобие этой и надеялись, что никто их не поймает на пути в кампус. Когда-то машина была показателем успеха, авторитета, и Доран только и мечтал накопить денег на какую-нибудь развалюху и подлатать её собственными усилиями. Теперь он бы променял все машины этого мира на кое-что гораздо более ценное и важное, чем какая-то коробка на колёсах. Тогда он был совсем глупым, но как же было хорошо...

Стук в стекло вырвал его из воспоминаний — замечтавшись, он не заметил, как шериф вернулся.

— Доктор Адамс примет тебя сейчас, — произнёс тот, приоткрыв дверь. Доран вылез из машины, дождался, когда шериф запрёт двери, и направился вслед за ним в сторону больницы.

Внутри пахло хлоркой и медикаментами. Время близилось к концу рабочего дня, народа было не слишком много, а рядом с кабинетом доктора, к которому так упорно вёл его шериф, и вовсе никого не наблюдалось. Провожатый тихонько постучался, открыл дверь и заглянул внутрь.

— Эдвард, можно?

— Входите, — гулким басом ответил доктор Адамс, и шериф подтолкнул Дорана в сторону входа.

Доктор Адамс сидел за столом, заполняя какие-то бумаги мелким неразборчивым почерком. Кабинет его был чистеньким, аккуратным, выдержанным в холодных тонах — таким, каким и должен быть кабинет хорошего врача, который, однако, не слишком заботится о том, чтобы расположить к себе пациента.

— Присаживайтесь, — произнёс он, растягивая гласные так, что казалось, будто он вот-вот заведёт арию.

Доран присел на краешек стула. Ему было крайне неуютно находиться в настолько чистом помещении, когда сам он мылся в последний раз около полутора месяцев назад — тогда его впустил к себе один официант из забегаловки. Да и итог встречи с врачом пугал своей неизвестностью.

— На что жалуетесь, больной? Кашель замучил, да? Бронхит? — с лёгкой улыбкой на губах спросил доктор Адамс, и Дорану показалось, что он подозревает кое-что.

— Наверное, — уклончиво ответил он, глядя доктору прямо в глаза с самым невинным видом.

— Что ж, раздевайтесь до пояса, я вас послушаю.

Стетоскоп неприятно холодил кожу, и тяжелое дыхание грузного доктора не делало ситуацию менее неприятной. Доран чувствовал себя подопытной крысой — крысой, которой давно поставили диагноз, но продолжали обследовать снова и снова. Но выбора не было. Сбеги он, шериф его нашёл бы, скажи он правду — всё равно отвёл бы к доктору Адамсу. Слишком добрый, слишком обо всех заботится. Такие, как он, становятся хорошими шерифами в маленьких тихих городках, где никогда ничего не происходит, но в крупных, более опасных местах они полезны разве что жертв опрашивать. Где-нибудь в Портленде он бы успокаивал женщин, переживших насилие, и проводил воспитательные беседы с трудными подростками, а чуть первая расчленёнка — и доктор понадобился бы уже шерифу.

— Ну что? Бронхит? — с необъяснимой надеждой в голосе спросил шериф, на что доктор издевательски ухмыльнулся.

— Конечно. Бронхит. Подозреваю, от туберкулёзного больного подцепили этот бронхит, да? — он выпрямился и посмотрел на Дорана. Тот отвёл взгляд, и доктор, кивнув собственным мыслям, вернулся за стол.

— Принимаете какие-либо лекарства? — спросил он, но Доран снова ничего не ответил. — Ясно, не принимаете. Рентген делать будем? Или и без него всё знаем?

Доран отрицательно покачал головой.

— Лечиться надо. В Бангоре есть специализированное учреждение, — всё так же нараспев говорил доктор, а Доран нагло ухмыльнулся.

— Был я в Бангоре. Подлечили меня, выставили и сказали, что вернусь я к ним через год вперёд ногами.

— Что, прямо так и выкинули? — наигранно уточнил доктор. — Или сами сбежали?

— И что с ним делать теперь? — подал голос шериф, всё это время стоявший у двери.

— Я обязан позвонить в Бангор, сказать, что их пациент нашёлся, а пока они приедут, предлагаю подержать молодого человека в камере. Чтобы не сбежал.

— Ну уж нет, я хочу умереть дома, а не в ублюдской больнице, — выкрикнул Доран, подхватив свой саквояж, рванулся в сторону двери и выбежал из кабинета.

Шериф, не ожидавший подобного развития событий, кинулся за ним вслед, но было уже поздно: несмотря на болезнь, сильные молодые ноги уже унесли бродягу слишком далеко, чтобы можно было его поймать. Единственное, что услышал шериф напоследок, были слова: «Всего одно дело, шериф, обещаю!»