Жизнь вечная (джен)

Он снова встретил ее, молчаливую женщину с размытыми чертами и потухшим взглядом. На этот раз у кабинета Диппета, пока ждал своей очереди, пока за стеной велась дискуссия на все более и более повышенных тонах. Том слушал поначалу, а потом наскучило.

— Добрый вечер, — вежливо обратился Том, снимая головной убор. — Я все хотел поблагодарить вас. Спасибо, что не выдали меня тогда.

Она остановилась, вспоминая. Сколько одинаковых лиц ей приходилось видеть на своем веку? Век призраков долог, не чета живым. На ее месте Том давно бы бросил считать, и все школьники стали бы на одно лицо. Да что там школьники! Все люди одинаковы, если тебе нет дела, если не запоминать, если мир опустел и ты погас вместе с ним.

Том улыбнулся.

— Поговорите со мной? Меня просили подождать в коридоре, да только уже час прошел, а все не зовут.

Серая Леди обратила свой рассеянный взор на резную дверь, отделяющую их от директорского кабинета.

— Что там происходит?

— Профессор Диппет беседует с Хагридом, — тихо ответил Том. — Но вы, конечно, не помните такого? Это Наследник… тот, кого все считали Наследником. Его наконец поймали, леди.

— Ах да. — Без удивления или интереса уронила та. — Те нападения… Выходит, все закончилось?

— Верно. — Глаза Тома сверкнули. Он не мог этого видеть, просто почувствовал, как чувствовал, когда менялся в лице и черты становились грубее, ожесточеннее. — Все закончилось.

— Какое же отношение ко всей этой истории имеете вы?

Том скромно пожал плечами, не переставая улыбаться ей. Он видел, что осталась она из вежливости, лишь потому, что он так любезен. «Славный мальчик», как назвал его Диппет. Да. Славный вежливый мальчик.

— Похоже, я сыграл ключевую роль в его разоблачении.

«… такой талантливый, такой храбрый…»

На ее белом лице проступило подобие сдержанного участия. Не секрет, что привидения очень привязаны к Хогвартсу. Как минимум одна точка соприкосновения у них точно найдётся.

— Так что же, вы теперь герой, мистер…

— Риддл. Том Риддл. Ну что вы. Просто не мог остаться в стороне, когда погибла ученица. Когда на кону жизнь, лучше действовать, чем сидеть сложа руки, правильно?

Она скупо улыбнулась.

— Мистер Риддл, вы выбрали не того человека, чтобы поговорить о жизни.

— В таком случае как насчет смерти? — охотно подхватил Том. — Простите, госпожа. Мне очень давно не дает покоя одна мысль… а вы так любезны… Я много размышлял о такого рода посмертии, как у вас или этой… этой бедной девочки. Подскажите, я прав? Привидениями становятся те, кто больше всего на свете страшились смерти?

Серая Леди помедлила с ответом.

— Это так.

— Но я не понимаю, леди… простите, я не знаю вашего имени. Разве это не естественно? Разве не все люди таковы?

— Вижу, вы плохо учили свои уроки, мистер Риддл. — Сухая улыбка не сходила с ее губ, и Том нахмурился, впервые за весь разговор. — Вспомните: что есть привидение?

— Бестелесный отпечаток покинувшей этот мир души, — ответил он без раздумий.

— Именно.

— Я все равно не понимаю.

— Тогда, возможно, мне не стоит тратить на вас время. — От нее повеяло холодком — нетрудно догадаться, что для привидений все, что касается смерти, было больной темой. — Прошу меня извинить, Том Риддл. Праздные беседы меня быстро утомляют.

— Постойте! — окликнул Том, досадуя на себя за неосторожность — надо было подходить издалека, потихоньку, а он… — Вы же понимаете, о чем я говорю! Вы-то вернулись!

— Да, я вернулась и теперь жалею об этом. Мистер Риддл, здесь нет никакой тайны и говорить тоже не о чем. Я была слишком молода, слишком напугана и, чего греха таить, слишком горда, чтобы принять естественный порядок вещей. Гордыня — смертный грех, так говорят? И смотрите, куда меня это привело. Пока остальные отправились дальше, для меня все кончено.

— Наоборот. Пока для них все кончено, вы…

— Что — я? — Она воспарила к потолку, глядя на него сверху вниз. — Может, вы мне скажете?

— Вы вернулись, — упрямо завершил он свою мысль. В этом разговоре было немало общего с тем, что случился в гостиной Слизерина: и Серая Леди, и Миртл норовили увести в сторону, сбить с толку… и как всегда, никаких ответов. Почему так сложно ответить напрямую, почему они юлят — или их призрачные мозги затуманились под стать всему остальному телу? Что ж, так и есть, но до чего обидно!

Она покачала головой.

— Вернулась? И что ж теперь? Отпечаток не сравнить с настоящей душой. С каждым годом от меня остается все меньше. Но я сделала выбор, и теперь пожинаю плоды… Жизнь так или иначе научит смирению. Иногда в весьма жестокой форме. — Леди невесело усмехнулась. — Поневоле станешь хорошим учеником, когда пути назад больше нет, а впереди — пустая, мучительная вечность. Таков мой выбор.

— Выбор! Но какой же это выбор, если…

— Не кричите, мистер Риддл.

Том смял в руках свою шляпу, глядя на Леди во все глаза. Румянец полз по щекам, но, право слово, плевать. Это перед Дамблдором стыдно, перед своими немного, но сейчас речь шла о чем-то гораздо более важном. Быть может, о единственно важном.

И дневник ждал в кармане… Самая обычная, пока нетронутая тетрадка, зачарованная на невидимые чернила, но и только…

— Вы боялись смерти.

— Да.

— И говорите про выбор. — Том сглотнул. — Нет, так не пойдет. Вы так рассуждаете, будто у вас есть доказательства того, что остальные отправились куда-то… отправились дальше. Но пока это просто пустые домыслы. Сперва нужно доказать, что этот ваш выбор вообще был, а никаких доказательств нет и быть не может, оттуда ведь никто не возвращался!

— Факта существования привидений вам недостаточно?

— Вы сами сказали, что это отпечаток души, а с ней можно сотворить… всякое. Чистая магия и ничего больше!

Серая Леди склонила голову на бок. С выражением престранным, от которого Тому сделалось не по себе.

— Я была такой же, — сказала она вдруг. — Я верила, что магия, знания и древние артефакты решат все мои проблемы. А потом меня убили. Откровенно говоря, я прожила бы дольше, если бы не гналась за чужой силой. И — кто знает? Может статься, что в какой-то момент набралась бы ума в достаточной мере, чтобы спокойно встретить смерть.

— Я понял, мисс. Вы превозносите смирение. — Том сам не заметил, как поднялся на ноги, сверкая глазами. — Нужно просто смириться, просто покорно ждать, когда тебя прикончат, как с этой девочкой — и никто ничего не сделал, но теперь я знаю, почему, если все рассуждали так, если им все равно, и они… смеялись… — Пришлось перевести дух, чтобы пресечь поток невысказанного, грозящегося скатиться в бессвязность. Не хватало еще проговориться. Том прикрыл глаза на одну-единственную секунду, а овладев собой, продолжил: — Вы превозносите бездействие. Но какой смысл родиться волшебником, учиться, постигать искусство изменять саму природу вещей, чтобы все это кануло в пустоту, чтобы умереть как все? Какой во всем этом был толк? Я думал… когда я только узнал, что я волшебник, я представлял это иначе. Я представлял настоящие чудеса. Знаете, даже в маггловских книжках Пророки воскресали, чтобы доказать свою силу.

— Моя мать говорила, что магия и душа неразрывно связаны. И когда волшебник…

— Ваша мать умерла, — окоротил Том, нетерпеливо отмахнувшись. — И моя тоже. Где они? Вы можете говорить что угодно, но итог один: их нет — и все равно что никогда не существовало!

— Раз уж так вышло, что вы стоите на этом самом месте, ваша мать определённо…

— Да, да. Разумеется, она существовала. Но что мне с того? Если ее нет! Я ее даже никогда не видел, и толку-то…

Он запнулся. Серая Леди парила над ним, и в том странном выражении без труда угадывалась жалость.

Жалость!

Ему словно влепили пощечину, и румянец так резко уступил место бледности, что закружилась голова.

— Я понял, — повторил он. — Благодарю за беседу.

— Вы остались при своем мнении, — заметила Серая Леди. — Не могу вас винить. Вы еще так молоды. У вас есть время для переосмысления, которого не было у меня.

— Сколько вам было, когда вы умерли? — спросил Том и запоздало прикусил язык: едва ли такой вопрос можно считать тактичным.

Серая Леди, однако, ничуть не обиделась. Она смотрела на Тома с неприкрытым интересом — небо и земля, если вспомнить, как начинался их разговор. Вопреки здравому смыслу, ее симпатия к нему росла пропорционально напряжению в споре.

Может, она хотела, чтобы ей возразили. Может, в глубине души ей нравилось видеть в ком-то отголоски собственных ошибок. Если так, она глубоко заблуждалась — нет, по этому пути Том не пойдёт, увольте, более жалкого варианта и придумать нельзя. Если его ждёт вечность, полная беспомощного сожаления, не оправданы ли любые жертвы с его стороны — ибо ничего хуже…

— И быть не может, — прошептал он. Вопли за стеной смолкли. Похоже, слово взял Дамблдор, а этот кричать не станет. Том слышал знакомый голос, но не мог разобрать слов.

— Мне было столько же, сколько и вам. Или немногим больше. В мое время волшебники взрослели гораздо раньше, знаете ли.

— Столько же, сколько и мне, — повторил Том. — Так вы говорите, вас убили?

— Верно.

Он помолчал. Дамблдор все говорил, и никто не перебивал его. Небось порешат так, как он скажет, Диппет ему в рот глядит, все это знают…

— Мне очень жаль. Судьба так несправедливо обошлась с вами.

Подняв глаза, Том убедился, что услышанное тронуло ее. Здесь, в Хогвартсе, все так привыкли к приведениям, что никому и в голову не приходило поинтересоваться их судьбой или проявить сочувствие. Все смотрели сквозь них. Буквально: когда привыкаешь к привидениям, взгляд скользит мимо, и ты сам не замечаешь, как иной раз проходишь насквозь.

— Спасибо, Том. Даже моя мать считала, что я сама навлекла на себя гнев судьбы. Я… так и не смогла простить ее. И, пожалуйста, зовите меня Еленой.

Что-то шевельнулось в его памяти, но померкло, не успев стать цельной мыслью. Он вспомнит позже, если это действительно важно. Или не вспомнит, если не стоит того.

— Подумать только, никто и не помнит… Все зовут вас Серой Леди.

— Я привыкла. Но не стану скрывать: это прозвище мне не по душе.

— К некоторым вещам не стоит и привыкать, — задумчиво произнес Том, изучая ее лицо — вблизи оно и правда казалось совсем юным, если закрыть глаза на старомодную прическу и обильно припудренные щеки, добавлявшие лет. Мода такая непостоянная штука. Сейчас бы за такое подняли на смех. — Что ж… Елена. Я запомню.

* * *

Его план провалился, даже не начав претворяться в жизнь. Проблема была не в том, что Тома здорово приложили о пол, не в побеге Арагога — все равно Диппет поверил сразу же, без каких-либо доказательств. Очень кстати пришёлся тот факт, что на Хагрида не действовала легилименция. Каких бы кровей он ни был, это сыграло на руку. Проблема всплыла в тот самый миг, когда Том поднял палочку, а окончательно оформилась в его воспаленном сознании минутой позже, стоило отшвырнуть с дороги Хагрида и выскочить за дверь.

«Я не убил. Это должно было быть просто, но я этого не сделал».

Все произошло так быстро, что он не помнил, что послужило тому причиной. Подумал на Хагрида — вмешался, испортил — но тот застыл как вкопанный, когда Том бросил через плечо:

— Сидишь здесь и ждешь меня. Я схожу за директором.

Подчинился. И на такого пенять?

Как он потом ревел, срываясь на сбивчивое бормотание и трясясь как осиновый лист посреди директорского кабинета. Том сказал ему: это не твоя вина. Правда, этому предшествовало: все кончено. И после: отойди в сторону, чтобы я мог его убить.

Хагрид запутался и уже не знал, чему верить.

Как, впрочем, и сам Том.

Оживленная суета вынесла его вперед, сперва в кабинет к Диппету, потом в гудящую гостиную, где каждый рвался узнать, что случилось. Слагхорн, что ли, проболтался? Или еще кто?

— Школу не закроют, — объявил он, не собираясь вдаваться в подробности — это ему строго-настрого запретили. Диппет самолично запретил, сдобрив наказ самым суровым взглядом, на какой был способен. — Поздравляю.

Ему было не до них. Голова все еще кружилась, и мысли уплывали далеко — за пределы замка, к горным хребтам на горизонте, над которыми оплывало розовым засыпающее небо. И почему-то к морю. Море, как и мысли о смерти, всегда были где-то рядом, на кромке сознания.

Чтобы увидеть море, нужно пройти через темную-темную пещеру. Там ветер и скалы, но чудесная награда ждет впереди.

(«Неправда, — сказал ему Деннис Бишоп, вытирая заслезившиеся от ветра глаза. — Его и снаружи хорошо видно»)

(«Все ты врешь, Риддл. Все-то ты врешь! И чудес никаких не бывает»)

(«Что ты к нему пристал? У Риддла мозги набекрень и руки трясутся. Мне Билли сказал, он видел! Нужно просто не обращать внимания. А старшие говорят, таким сейчас мозги сверлят, чтобы стали нормальными. И ему так сделают, когда немного подрастет. Честно-честно, можешь сам у них спросить… »)

Не найдя ребят в гостиной, он поднялся в спальню, где обнаружил Мальсибера и Лестрейнджа в весьма расстроенных чувствах. Увидев вошедшего, Мальсибер толкнул Лестрейнджа в бок. Тот вскочил с кровати, спешно шагнул навстречу:

— Прости, Том. Мы сделали все, как ты сказал. И никого не видели, честное слово.

— Где третий? Эйвери?

Лестрейндж пожал плечами.

— Он еще не вернулся. А это чудовище… оно проскочило, да? У нас тут такие толки…

— Да, чудовище сбежало, — подтвердил Том, почти не разжимая губ. — Уродское болтливое чудовище. И язык у него подвешен гораздо лучше, чем у Хагрида. Не вернулся, значит? Очень хорошо. Я подожду его снаружи.

— Стой, а нам что делать? — остолбенел Лестрейндж.

Том уставился на него.

— Не знаю. Домашние задания? Уборку? Да, было бы неплохо, а то живем как в свинарнике. — Он подцепил ногой чей-то чемодан, на котором разместилась целая гора из хлама — от конспектов до засохших бутербродов и грязного белья. От его движения вся эта конструкция с грохотом рухнула на пол, и глаза Мальсибера чуть округлились. — Что за странный вопрос? Придумай что-нибудь, не маленький.

— Хорошо, мы приберемся, — спокойно ответил Лестрейндж.

Том кивнул и, спустившись по лестнице, пересек гостиную, подземелья и остановился у Змеиной арки на входе. Ждать пришлось долго, но и ему торопиться некуда. Как он уже сказал: все закончилось. Эта Серая Леди оказалась не так плоха, и они здорово поболтали, пока ждали Диппета. Отличный способ отвлечься, когда на душе кошки скребут.

«Вы только посмотрите. — Взгляд упал на рубиновые часы, отсчитывающие баллы. — Похоже, в этом году Слизерин лидирует.»

Он и думать забыл про учёбу. Исправно посещал занятия, но если бы попросили вспомнить, что же там происходило, он и не ответил бы… Все это принадлежало той жизни, в которой Тому не нужно было прислушиваться к каждому подозрительному слову или бояться разоблачения, вечно настороже, вечно в тревоге, и бессонница не помогала, и неудачи одна за другой. Сейчас-то должно стать легче… Глупо было открывать Комнату, не перестраховавшись, не продумав способы отступления. Он был беспечен и легкомыслен, но больше этого не повторится. Его самого больше не будет. Такого — уж точно нет. И к морю он вернется, и к той пещере, и тени все так же будут клубиться на дне.

Завидев приближающийся щуплый силуэт, Том выпрямился. Вид у Эйвери был не ахти — без малого пришибленный, и плелся он без энтузиазма, втянув голову в плечи. Том понаблюдал за ним, прежде чем выйти из тени и опустить руку на плечо — тот только и успел, что ойкнуть.

— Том? Задница гиппогрифа, ты меня напугал.

— Извини. Прогуляемся?

— Ты куда это…

— Тише. Давай найдем пустой класс, там и поговорим.

Эйвери часто заморгал, но Том уже не смотрел на него. Втолкнул в первую попавшуюся аудиторию и закрыл за собой дверь. Эйвери звонко чихнул: в кабинете было ужасно пыльно, и не использовался он, судя по виду, лет сто кряду.

Розовое за окном уступило место ночной синеве. Славная, свежая ночь. В такие ночи в небо тянет почти с непреодолимой силой.

Том заставил себя отвернуться.

— Я весь внимание. Что произошло?

Эйвери виновато засопел. Его рыбьи глаза смотрели на Тома с той растерянностью, какая встречается у детишек, стоит их поймать с поличным на особо дерзкой проделке.

— Том, я не виноват, отвечаю…

— Я спросил, что произошло?

Эйвери вздохнул. И вдруг выпалил:

— Это все Дамблдор! Вырос как из-под земли, ну, и прицепился, а я что, я ничего, что я мог сделать?

— Я знаю, что Дамблдор. И знаю, что ты с ним проболтал до вечера. Да, Эйвери. — Том не сводил глаз с круглой физиономии, малость вытянувшейся после этих слов. — На лбу это у тебя написано. Что он хотел?

— Да не знаю я, что он хотел. Я стоял, как ты и просил, караулил… Смотрю — Дамблдор. Понятия не имею, как он меня увидел под дезиллюминационным, только он как ни в чем ни бывало подошел и спросил, чего я тут стою. Руку попросил показать. Я не дал, ты не думай. Так он меня сам за руку схватил, представляешь? Посмотрел, помолчал пару секунд и говорит: и не больно было? Я сказал, что немного больно. А он возьми и спроси: так зачем же ты дал? Ну, и я… — Эйвери замялся. — Я, в общем, сказал, что не хотел в это лезть. Помнишь, я и вам говорил? Дамблдор подумал и такой: хорошо, иди за мной. Отвел к себе в кабинет, а там уже Блэк был и…

— И Блэк? — изумился Том. Эйвери закивал.

— Дамблдор вроде как хотел с нами поговорить. То есть скорее расспросить, если начистоту… Про тебя спрашивал. Ничего особенного, что мы про тебя думаем — вот так вопрос, да? — не замечали ли чего-нибудь подозрительного… Мы ничего не сказали. Да и нечего говорить, ты же весь такой из себя образцовый и идеальный. Хрень вышла, а не разговор.

Том молчал.

— Ты сам говорил, что он тебя не любит и подозревает во всем.

— Так и есть.

— Вот это оно самое и было, — покивал Эйвери. — Но не волнуйся, все равно у него на тебя ничего нет.

Том не ответил и на этот раз. Когда молчание стало для Эйвери совсем невыносимым, он вновь подал голос:

— Риддл, ну чего ты начинаешь, в самом деле… Твой план сработал, Наследника поймали, что ещё надо? Тебя никто не подозревает.

Он поперхнулся, не успев договорить. Тупой он был, несмотря на все книжки. И доходило до него с запозданием.

— Мерлин.

— Я тебя сейчас в мозг отымею, если продолжишь юлить, — сказал Том ласково. — Легилименцией. Хочешь? Здесь длинное воспоминание, это будет долго и неприятно.

Тот засмеялся. Отступил на полшага, оперся рукой о столешницу как бы между прочим. В воздух поднялось маленькое облачко пыли: рукава у форменных мантий были будь здоров.

— Ладно, ладно, я сам скажу. Так точно — подозревает тебя Дамблдор. И да, он напрямую нас спросил… Сейчас вспомню. Интересно, что вы, ребята, скажете, если я сообщу вам, что Том — Наследник Слизерина? Вроде того.

— И вы сказали…

— Ничего мы не сказали, мы подумали, что он рехнулся! Да хватит уже молчать с таким видом! — завопил он в отчаянии, потому что ответа не последовало и Том не шелохнулся. — Ну заявил он, что ты, дескать, девочку убил и признаков раскаяния не выказываешь, просил поразмыслить над этим. Доволен? Сам знаешь, что он со странностями, этот Дамблдор!

— Как и я, верно? — вскинулся Том, подходя ближе. — Так ты ему сказал? Не надо врать мне в лицо, — добавил, когда Эйвери замотал головой. — Я же все вижу. Ты подтвердил, что меня не было в гостиной Слизерина в то время, когда ее убили.

— Он просто спросил, был ли ты в то время на месте, я и сказал, как есть, — прошептал Эйвери. — Никто из нас не верил, что ты можешь быть Наследником Слизерина. Ты полукровка и… и трупов боишься, ты бы никогда…

— А что Блэк? — перебил Том.

— Блэк молча слушал, а потом вдруг засмеялся и говорит: вы, профессор Дамблдор, шутник. Вечно студентов разыгрываете. Только шуток я ваших не понимаю и в ваших розыгрышах участвовать не собираюсь. Встал и ушел, только дверь за ним хлопнула.

— Вот как? — Том видел, что это правда, но поневоле задержался на нужном воспоминании, чтобы ничего не упустить. — Понимаю. Значит, только ты и остался.

— А что такого? Вот что? — Эйвери отступил еще на полшага. Тактика заведомо проигрышная: до стены оставалось пара футов, не больше. — Раз ты такой всезнающий, то для тебя не секрет, как к тебе относятся. Дамблдор спросил, и я подыграл… сказал, что ты у нас больно важный, что придумываешь разные позерские штуки, и всем смешно…

— Смешно?

— Э-э… ты же знаешь? — вяло парировал Эйвери. — Так и должно быть, нет? Мы все привыкли и не против, ничего такого… Ты же чуток странный, из магглов… я хотел сказать, жил с ними и вообще… — Он стушевался и быстро перескочил на другое, чтобы сгладить неловкость: — А с Дамблдором и правда по-дурацки вышло. Посмеялись немножко и разошлись. Знаешь, такая болтовня ни о чем? Дамблдор по этой части мастак. Даже про всю эту историю с Тайной Комнатой под конец забыл. Может, и впрямь шутил, кто его знает. Хотя и серьезно так смотрел на меня, вроде как с жалостью. Да уж… Кто его, чудилу, разберет, да, Том?

Он запрокинул голову, глядя на Тома. В полутьме зрачки казались раздутыми до черноты. И отражения в них не было. Должно быть, из-за освещения, а может, потому, что чернота поглотила все без остатка. Эйвери смотрел на него так… будто смерть увидел.

Но ведь так и есть, подхватил Том — и скользнул к окну, не в силах оставаться на месте. Сдержанное возбуждение — из тех, когда будоражит изнутри, не прорываясь наружу, оставляя лицо спокойным, а слова — тихими, — охватило его.

«Хочешь красивый псалом, друг мой? Я знаю один подходящий — про иноплеменников и сподвижников в одном лице. Там про «народ, которого я не знал, служит мне. По одному слуху о мне повинуются; иноплеменники ласкательствуют предо мною». Красивые они, псалмы. Убрать бы оттуда сточки про Бога — цены бы им не было».

Вместо этого Том произнес отвлеченное:

— Славная ночь, правда?

— Угу, — промычал Эйвери и, прочистив горло, добавил уверенней: — Звездная.

— Ты был прав, — сказал Том. — Когда посмеялся, что у меня «душа болит за грязнокровочку». Не за нее саму, разумеется. Здесь дело в принципе. Да, мне плохо… да чего уж там — я почти болен! — но это ничего. Это пройдет. И все снова будет так, как должно быть. — Он обернулся, заслоняя собой окно, этот единственный источник света, и пыльная серость кабинета уставилась на него вместе с оцепеневшим Эйвери. — Сейчас тебе тоже смешно?

— Что?

— Я спросил, смешно ли тебе. Я стою здесь, посреди заброшенного, пыльного кабинета и говорю о смерти. О грязнокровке, которую убил. О том, что душу можно исторгнуть лишь страхом и болью, а во мне одном этого недостаточно… Наверное, все это ужасно забавно. Не нужно делать такое удивленное лицо. Ты все знаешь — Дамблдор сказал тебе, а я подтверждаю. Так уж вышло, что Наследник Слизерина — полукровка, и придется вам смириться с этим фактом. Я подставил Хагрида, потому что мог, потому что хотел убедиться… Что мне все нипочём, а вы будете делать, как я решил, и думать ровно так, как я ожидаю, и поверите в самую откровеннейшую ложь только потому, что я так сказал. Это была бы моя победа, понимаешь? Но все пошло не по плану. Из-за тебя. И Дамблдора, но до Дамблдора мне не дотянуться… значит, остаёшься ты. Всегда кто-нибудь да останется, — добавил он вполголоса.

— Так это правда ты? — выдохнул Эйвери, сделавший один или два шага к двери, но послушно застывший, стоило Тому вскинуть палочку и со щелчком запереть ее, не сходя с места. — Бред какой-то… Ты же любишь школу! На тебя здесь все преподаватели молятся… карьеру прочат! Зачем бы тебе?..

— Что мне их карьера? Унижаться годами, чтобы к пятидесяти обзавестись креслом повыше да геморроем позапущеннее? Это не для меня.

— А что для тебя? Вылететь из школы? Это в лучшем случае, а в худшем — настоящее разбирательство, сейчас всякого готовы в сторонники Гриндельвальда записать, если против магглов… В Азкабан захотелось?

Том расхохотался. Эйвери ещё не доводилось слышать, чтобы он так смеялся — вон как глаза на лоб полезли.

— И тюрьмы ваши тоже не для меня. Неужели не понимаешь? Я хочу себе такое будущее, в котором смогу быть свободным. Подчиняться нелепым законам, придуманным теми, кто слабее меня, — это не свобода.

— Зачем ты убил ее? — повторил Эйвери. Судя по восковой бледности, до него начало доходить. — Потому что ты Наследник? — его лицо озарилось робкой надеждой. — Ты убил ее, потому что она грязнокровка?

— Нет, Эйвери. — Том покачал головой, и было в его лице что-то такое, что заставило последнюю краску сбежать с щекастой физиономии. — Просто мне нужно было убить. Для ритуала сгодилась бы любая жертва, а девчонка… девчонка попросту подвернулась под руку. Случайность, как говорит Дамблдор. Только это не было случайностью. Я пытался списать все на нее, но в глубине души всегда знал, что это ложь. Я бы все равно убил. Не выдержал бы! Иначе и быть не могло, когда все так. Когда война, когда опасность на каждом шагу и тело… слабое, уязвимое тело! — Он вдруг вышел из себя и двинулся на Эйвери, сжимая в бледных пальцах палочку. — Почему никто из вас об этом не задумывается? Ответь мне!

— О чем?.. Риддл, ты не в себе. Успокойся, слыши… — Эйвери осекся, хватанув ртом воздух. Том остановился над ним.

— Я не в себе? А может, напротив — только я один в порядке, пока все вокруг безумны? Не так быстро… — Одно молниеносное движение — и чужая палочка прыгнула в руку. Эйвери, до того попытавшегося выхватить ее, отшвырнуло к стене с такой силой, что удар выбил из него весь воздух.

— С… с-сука…

— Это ты ко мне так обращаешься? — осведомился Том. Эйвери судорожно замотал головой, но Том проигнорировал его. — Не стану скрывать, я от тебя устал… Что ты хотел сделать? Хотел разоружить меня и побежать к Дамблдору? Рассказать ему, что он был прав, а Том Риддл вконец спятил? Стучать на своих товарищей — это очень, очень плохо. Очень плохо и очень недальновидно. Может, мне и тебя прикончить, чтобы не рисковать?

— Том, прекращай, ладно? Ну какого хера? — Оставшись без оружия, Эйвери съехал по стенке, скукожился, как будто это могло помочь, как будто Том не заметит, если хорошенько уменьшиться. — Что ты несешь? Это потому, что я всегда с-смеялся над тобой? Я больше не буду. Я же не всерьез, в шутку! И я никому ничего не скажу, клянусь, я правда, правда…

Том поднял палочку.

Эйвери заорал.

Нет — завизжал. Совсем как маленькая, трусливая девочка.

Этого было более чем достаточно. Потому что бояться смерти — это никакой не выбор, потому что Том восторжествовал, перехватив этот панический взгляд — вот вам и доказательство его правоты, а остальное — пустые речи; потому что смерть сильнее… да чего угодно сильнее, и только пустоголовая легкомысленность мешает им признать это. Они предпочитают не задумываться вовсе, но если припереть к стенке, правда выйдет наружу, как ни прячь. Живая реакция красноречивее любых слов.

Том, в общем-то, и не собирался заходить дальше — и даже палочку опустил, удовлетворенный увиденным. Но после того, как дуралей попытался ударить его, пришлось схватить за волосы и впечатать лицом в стену.

Он никогда никого не бил так, а оттого почти удивился, когда услышал хруст. Довольно громкий — во всяком случае, громче, чем ему представлялось. И кровь тоже была, и тоже поразила той легкостью, с которой хлынула, заляпав Эйвери воротник.

Без драк в приюте не обходилось, но Том никогда не отличался особой физической силой и, чего уж тут, случалось, что получал… на орехи. Тогда это казалось труднее. Однако с тех пор прошел не один год. Вот как бывает! В один прекрасный день ты вдруг замечаешь, что стал сильнее, и удивляешься этому открытию, будто и не о твоем теле речь — или ты в нем всего лишь гость, заглянувший ненадолго, чтобы со временем разменять на новое...

Том внимательно изучил разбитое лицо, словно прелюбопытный экспонат на выставке, и снова взмахнул палочкой:

— Силенцио.

* * *

… К тому моменту, когда Том разжал пальцы, позволив Эйвери сползти на пол, он был уже совсем спокоен. А отпустив, снял заклинание и протянул руку:

— Помощь нужна?

Эйвери замотал головой — и вдруг разревелся. Том стоял, не убирая руки, глядя, как тот вытирает лицо рукавом, оставляя на щеках и подбородке темные разводы. Очевидно, ему требовалось время. Можно понять.

— Знаешь ведь, за что получил. Вон как заговорил, когда прижали. Нужно включать голову — хотя бы иногда, а с теми, кто сильнее тебя — особенно. — И, выдержав паузу, уронил негромкое: — А смех без причины — признак дурачины.

Все так же молча Эйвери попытался встать — цепляясь за стену и морщась от боли, избегая смотреть на Тома и таращась перед собой как умалишенный. Том всерьез забеспокоился, не разладил ли что-нибудь в его голове, но стоило подхватить за шиворот и поставить на ноги, как Эйвери заскулил-запротестовал громче, обнажив презреннейший, животный страх.

— О.

На воротник все еще текло. Эйвери сделал шаг к двери, потом еще один. Том наблюдал за ним, не предпринимая попыток остановить.

— Так пойдешь?

Эйвери кивнул и опять съежился, схватившись за голову. Больно? Ну конечно, больно. Раскалывается небось.

— И что скажешь? Что Том Риддл отделал тебя?

— Н-нет…

— Что нет?

— Не скажу. Я никому ничего…

Том усмехнулся.

— Подойди ко мне.

Когда ответа не последовало, позвал мягче:

— Не будь дураком, Эйвери. Ты же едва на ногах стоишь. Я тебя подлатаю.

Несколько мгновений тяжёлой внутренней борьбы — и Эйвери заставил себя поднять глаза выше, от мантии со значком на груди до лица. Тому пришло на ум сравнение с побитой собачонкой. С тоской смотрел, но и с надеждой тоже.

— Ты больше не сердишься?

— Нет. С чего бы мне сердиться, раз мы уже во всем разобрались? Дай-ка мне на тебя взглянуть… Дышишь свободно? Нет? А если так?

— Л-лучше.

— Конечно, лучше. — Он убрал со лба липнувшие волосы, некогда русые, но сейчас потемневшие от крови. — Что ни делается, все к лучшему. Зато больше не будешь храпеть на всю спальню. Славно?

— Славно, — эхом повторил Эйвери, пока Том помахивал над ним палочкой, оценивающе щурясь. В такого рода делах он был новичок. Руку не сравнить с лицом. И нужно постараться, чтобы аккуратно, чтобы совсем-совсем бесшовно… Все-таки сам подошел и смотрит точь-в-точь как нужно. Даже зверушки убегали после того, как их немного помучить, а он — подошел. Кто мог знать, что с людьми будет проще?

— Ты так легко поверил, когда я сказал, что убью тебя. Запаниковал! Но зачем бы мне убивать тебя, балда? Ты мой друг.

— У тебя было такое страшное лицо, — оправдывался Эйвери. — И глаза… Я никогда такого не видел. А ты правда… Миртл и остальных…

— Нападения — моих рук дело, верно. — Том достал из кармана палочку и вернул ее владельцу. — Но с этим покончено — сам видишь, что открывать Комнату нынче небезопасно. Прав был Мальсибер. Трус ты, Эйвери. Трус и маленький, вертлявый предатель. Но с этим мы тоже разберёмся. Дамблдор не будет совать нос в мои дела. Ну как? — Том отступил, любуясь результатом трудов своих. Финальный штрих — убрать следы крови с лица и одежды. Ну вот, совсем другое дело. Как новенький! — Ничего не болит?

— Вроде нет. — Эйвери ощупал лоб, чистенький и без следа повреждений. Растерянно осмотрел рубашку, мантию — все как обычно, ни единого пятнышка, ни единого напоминания о произошедшем. Он все еще тяжело дышал, но реветь бросил. И, перехватив вопросительный взгляд, сглотнул пересохшим горлом и добавил совсем тихо: — Спасибо, Том.

— Не за что, — любезно кивнул Том. — Раз ты говоришь, что все в порядке, я, пожалуй, и на себе попробую. Мне тоже досталось, — пояснил он с улыбкой. — От Хагрида. Приложил головой о пол, до сих пор плывет…

Эйвери несмело улыбнулся в ответ.

— Вот как?

— Да, а на себе сложнее… Ну, чего ныть? Как-нибудь справлюсь! А помнишь, ты сказал, что всех убийц ждёт разоблачение? И что тот, кто боится трупов, не способен на убийство? Да брось, я не злюсь. Ты отчасти прав. Это справедливо для слабых людей. А сильным подобные страхи для того и даны, чтобы, переступив через них, стать еще сильнее. Испытать себя, понимаешь?

— Угу.

— Это и закона касается. И совести или… что еще там придумают те, кто упивается своей слабостью как какой-то добродетелью. Любой черты. Того, что держит.

— Я понимаю.

— Это вряд ли, Эйвери, для этого ты слишком бесхребетный, — возразил Том. — Этим и Дамблдор хотел воспользоваться, когда пытался тебя завербовать. Не смотри на меня так, он именно этим занимался со своими улыбочками и отвлеченными речами. Думает, я идиот? Не пойму, что он пытается сделать? Настроить вас против меня, а потом… Ладно. Это неважно! Главное — пресечь его идиотские поползновения в зародыше. А теперь посмотри на меня и постарайся не отводить взгляд.

— А зачем? — встрепенулся Эйвери, заметно занервничав.

— Попробую поработать над твоими воспоминаниями. Не думал же ты, что я просто возьму и отпущу тебя после всего, что наговорил? Ради твоего же блага, — заверил Том, направив на него палочку. Голубые глаза расширились от потрясения:

— Ты и такое умеешь?..

— Нет, — был вынужден признать Том. — Не умею. Я пытался когда-то… от скуки, и уж конечно, ничего не вышло. Но ведь нужно же с чего-то начинать. В некотором роде и тебе, и Миртл оказана большая честь… Вы у меня первые.

Прежде, чем до Эйвери дошел бы смысл этих слов, Том подцепил за подбородок, заставляя запрокинуть голову, и взмахнул палочкой.

Он знал, что у него получится.

И у него получилось.

До кабинета Дамблдора Том добрел уже глубоко заполночь. Голова больше не болела, и одежда была приведена в порядок — отпустив одноклассника, Том засел в пустом классе и тщательно проверил каждый дюйм ткани. В этом не было особого смысла: в случае чего всегда можно списать на потасовку с Хагридом, но эта процедура имела для него какое-то особое, сакральное очарование, и Том сидел, улыбаясь своим мыслям, коих, надо сказать, было немало, и думал, думал…

Тишина опустилась на замок. Никто его не тревожил.

Как тихо. И очень спокойно.

И хорошо.

Крови, к слову, на мантии не обнаружилось. Только пыль и чернильные разводы на воротнике, но это, верно, еще с прошлой ночи, когда заснул лицом на пергаменте. Подойдя к зеркалу, Том не менее внимательно осмотрел лицо (то самое, которое Эйвери назвал «страшным»), но ничего страшного не увидел, зато увидел, как блестят глаза на бледном лице — лице, которое многие находили красивым, а он не до конца понимал, в чем эта красота заключалась. При ближайшем рассмотрении все люди одинаковы, и неочевиден сей факт лишь тем, у кого в мыслях столь пусто, что приходится забивать голову ничего не значащими глупостями. С серой массой всегда так. За что еще им цепляться, как отличить себя от другого, если все они — кишащая толпа, ничто? Внешность, благосостояние, статус — все это бесполезно перед лицом смерти, а значит — и жизни, потому что одно неразрывно связано с другим. У того, кто получит власть над смертью, власть над чужими жизнями не будет знать границ. Чего ему бояться? Если смерти больше нет.

Да, смерти нет

и жизни почему-то тоже

и Тома

и

Когда он остановился у кабинета Дамблдора, то увидел, что свечи уже затушили, а в коридоре темно, как в любой другой части замка. Удивляться было нечему — час поздний, а ночных дежурств, по всей вероятности, больше не предвидится. Что бы там ни думал Дамблдор, кого бы ни подозревал, время от времени ему тоже нужно спать.

«Я скажу ему… как все это понимать, профессор? Кто дал вам право… Нет, сперва — добрый вечер, а уж потом — про права. И про то, что не позволю над собой смеяться и что не боюсь… да, не боюсь…»

Том стоял, считая камни под ногами, зная, что не скажет ничего из придуманного. Все равно никто не выглянет в коридор, потому что таких совпадений не бывает. Свечи потушены, и тишина стоит за дверью.

Но у воображаемых монологов был привкус вызова, и ему нравилось развивать их, распаляясь, как нравилось пересчитывать трещины на плитах и, сбиваясь со счета, начинать заново; в трещинах жили сомнения и малодушное упование на что-то, чего Том не понимал; а время шло.

«Пусть скажет в лицо! Всяко лучше, чем подбираться через друзей».

Тишина становилась все тяжелее, а трещин — все больше.

Том подумал, что еще немного — и не выдержит, постучит.

И скажет — на самом деле он скажет…

Дамблдор открыл дверь.

Целое мгновение они взирали друг на друга, а затем Дамблдор вскинул кустистые брови:

— Ты ко мне?

Том медленно покачал головой.

— Нет.

Его словно обухом по голове огрели. Неужели сигнальные чары? Но Том бы первым услышал, нет, здесь не было никаких чар, он знал это…

— Нет? Полагаю, что-то все же случилось, раз ты не спишь в такое время? Помнится, я просил тебя не злоупотреблять ночными прогулками.

— Простите, сэр. Этого больше не повторится.

— Ну, зачем же давать обещания, которые ты не собираешься выполнять? — Дамблдор чуть посторонился, будто приглашая, причем ни единого намека на укор или недовольство не поступило на его нимало не сонном лице. — Я подумывал сходить за горячим шоколадом. Ученикам его сейчас, конечно, не дают, но если ты правда хочешь поговорить, я мог бы и тебе…

Том отступил. Непонятно, почему, непонятно, что стало тому причиной, но его обуял страх. Не разоблачения, не того, на что способен прославленный герой войны, не питавший к нему приязни — нет, чистый страх как он есть. Подлинный страх не знает причины.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр.

Дамблдор просто стоял на пороге и смотрел на него. Глаза у Дамблдора голубые, почти как у Эйвери, только не глуповато-водянистые, а пронзительно-ясные, глядящие прямо в душу. Ледяные глаза.

— Я пойду.

— Что ж, иди, — сказал Дамблдор. Он не сдвинулся с места.

— Спокойной ночи, сэр.

— И тебе спокойной. Это был утомительно длинный день, а утро вечера мудренее.

От этих слов по спине пробежал холодок. Лицо Дамблдора оставалось непроницаемым, и сейчас, в полутьме, он выглядел гораздо старше — еще не стариком, но уже рукой подать, и Том вспомнил…

— Что означают слова «Vita aeterna», профессор?

Дамблдор, казалось, удивился вопросу.

— Vita aeterna? Дайте подумать. М-м… Бессмертие?

Стянувший желудок тугой узел ослаб, как не бывало. Какой бы глупой или бессмысленной ни казалась эта сцена со стороны, Том почувствовал тень облегчения.

— Понятно. Спасибо, сэр.

— Не за что. К чему это? Ты бы перевел иначе?

«Я видел сон, в котором вы блуждали в пустоте, как по свежевыпавшему снегу, а я задыхался под ним, забытый и брошенный»

— Я бы перевел так же. Хотел убедиться, что правильно понял.

Да, со стороны эта сцена показалась бы бессмыслицей — но только не для них двоих. И Дамблдор понимал это ничуть не хуже.

Хотел убедиться, что

(Палочка, мне нужна палочка. Своей? Ха-ха! Скажешь тоже!)

смогу

(Тогда куда — обратно? Да, пожалуй, только нужно поспешить, пока ночь в своем праве, пока настрой под стать, и Дамблдорово лицо стоит перед глазами)

и все нипочём!

Лёгкие горели, будто после марафона, хотя Том, раз уж на то пошло, никогда не бежал марафонов и в квиддич не играл, на пару с Блэком попав в категорию «бесталанных», к которым метлы наотрез отказались прыгать в руку. Отсиживались на скамейке, пока остальные на уроках полетов…

«Что у меня с мыслями? Это какая-то каша — впрочем, неважно, неважно! Где же Блэк?»

У лестницы Том едва не налетел на Лестрейнджа — тот сидел прямо на ступеньках в компании одной из своих четвероюродных (пятиюродных, десятиюродных?) кузин и вытирал ей лицо платком. На платке оставались темные следы.

— Меня родители убьют, если узнают, что ты опять в драку полезла, — выговаривал Лестрейндж насупленной сестрице. — И твои, и мои. А если в письме упомянут, что ты при том ещё и мантию порвала, засветив все, что можно, так вообще на ближайшем дереве повесят. Вот сразу как домой вернусь, так и повесят. У парадного входа, у всех на виду, чтобы остальным неповадно было. Вот справедливо это, как думаешь? Позоришь нас ты, а отвечать мне.

— Меня тоже выпорют, не волнуйся, — буркнула сестрица. — Тебе следы с прошлого раза показать? А Уизли напрашивалась. Они-то ничего не боятся — их родители за драки по головке погладят, не сомневайся — а на школьные наказания им плевать. На них заживает как на шишуге. Меня спровоцировали, ясно?

Лестрейндж вздохнул.

— А эта маггловская дрянь, которой ты лицо мажешь?

— Это модно!

— Это маггловская дрянь, — терпеливо повторил Лестрейндж. — Откуда она у тебя? Если твои родители узнают…

— Можно достать через подружек, — надув губы, девчонка прислонилась к стене и закинула ногу на ногу, демонстрируя худые коленки. Поскольку они были одни (вернее, так им казалось), Лестрейндж смолчал. — Много ты понимаешь! Почему какой-то полукровке можно, а мне нельзя? Я, может, тоже хочу быть красивой!

— Ты и так очень красивая, — сказал Лестрейндж, вытирая ей губы — к серым пятнам на платке добавилось одно розовое. — И гораздо красивее без всех этих маггловских глупостей.

Она захлопала ресницами — такими же длинными и чёрными, как у Лестрейнджа — и польщенно зарделась. Вынужденный ждать, когда они закончат и освободят наконец лестницу, Том смотрел, как эти двое целуются на ступеньках, тихонько посапывая, будто их разом одолел один насморк на двоих.

Странно. Лестрейндж не упоминал, что у него есть подружка, или, что даже более вероятно с учётом их происхождения — невеста. Или упоминал, а Том позабыл?

В любом случае, сейчас было не до них, и Том раздраженно постучал палочкой по бедру — что прикажете с голубками делать? Не с лестницы ведь спустить?

— Так ты не расскажешь родителям, что я красилась? — зашептала девчонка, когда они отлипли друг от друга. — Как маггловка?

— Я что, похож на самоубийцу?

— Не-е-ет! — Она захихикала. — Тогда смотри, что еще покажу!

Она молниеносным движением распахнула мантию и тут же, заливисто рассмеявшись, запахнулась обратно и побежала прочь, красная как рак, но донельзя довольная собой, а следом выскочил не менее красный Лестрейндж с выражением вселенского потрясения на вытянувшемся лице.

— Что это? Что это?! Ты знаешь, кто такое носит?! Вернись, я тебя безо всяких родителей отлуплю!

Убедившись, что Лестрейндж занят попытками вскарабкаться вслед за сестрой по отвесной горке, в которую незамедлительно превратилась лестница, ведущая в женские комнаты, Том прошмыгнул мимо, стараясь ничем себя не выдать — ни движением, ни звуком. Не доходя до спален, наткнулся на остальных ребят, расположившихся на подоконнике и пересчитывающих монеты.

— Я могу заложить, если не хватает. Это там что, Лестрейндж опять со своей поцапался?

— Он самый. Она у него — знамо! Та еще… — Эйвери паскудно захихикал. — Зато мирятся бурно. И вообще не соскучишься. Мне б такую… кузину. — Он откинулся на стекло, продолжая глуповато посмеиваться, и глаза его самую малость косили — интересно, остальные тоже заметили? — Так о чем это мы?

— О профессии. Кто куда пойдет после школы?

— Я Слагхорну сказал, что подамся в авроры, а он, чесслово, так раскричался, мол, зачем нам, «глупым мальчикам» сейчас идти в авроры, их не сегодня, так завтра отправят на фронт, а война эта долгая… — Мальсибер ссыпал деньги в карман. — Заботливый, понимаешь. Переживает.

— Я бы за тебя тоже переживал. Из тебя солдат как из Риддла Министр Магии. В том смысле, что оно-то возможно в теории, только долго не протянешь.

Том, уже собравшийся пройти мимо, замер.

— Кстати, о Риддле. Слагги сказал, он единственный не определился.

— Ясен хрен — не определился! А куда ему деваться? Я летом у папы так и спросил — вот есть у меня товарищ, нищий сирота, зато лучший ученик на курсе, все такое, чуть ли не гений волшебной мысли — да не ржи ты — так вот, какие у него шансы найти сейчас хорошую работу? В науке там, магических искусствах. Отец сказал, почти никаких, сейчас время такое, что не до мыслителей. Нынче работяги на вес золота — нужно экономику поднимать, а мыслителей этих и так навалом, девать некуда. Родовитые уже застолбили места потеплее, их работать не заставишь, сами понимаете… Остается медицина — им таланты нужны — но вы же знаете, что Риддл в жизни не согласится денно и нощно людям кишки вправлять. Тут нужно людей любить, а он гордый и брезгливый.

— Вот отсюда все и растет, что гордый, — согласился Блэк. — Не будь этого, он бы и помощь Слагхорна принял, тот бы что-нибудь сообразил. А он не может. Гордость не позволяет.

— Нам, значит, позволяет, а ему нет. — Эйвери сплюнул на пол, и Мальсибер с Блэком обменялись удивленными взглядами. Эйвери продолжало клонить в бок, чего он, судя по всему, вовсе не замечал. — Сдохнет в подворотне с голоду с таким отношением.

— Сдохнуть не сдохнет, но что жизнь ему рога пообламает — в этом отец прав, мне кажется. Риддл же и в финансах ничего не смыслит. Даже просто в деньгах. Может, это обычное дело для приютских, не знаю… Хотел бы я знать, что у него в голове. Он же вечно в своих мыслях, заметили? И ничем не делится. А когда делится, то лучше бы молчал, ей-богу. Ботанская муть! Взять Эйвери. Вот что у тебя в голове, Эйвери?

— Э-э…

— Дай угадаю: все на Лестрейнджеву милашку облизываешься?

— Какого…

— Да ты не отпирайся, я ж не в упрек. — Мальсибер пихнул Блэка в плечо. — А у тебя… ну, типа квиддич, ты ж следишь, ничего не пропускаешь, твоя девчонка, как ее… Короче, все как у всех! Риддл же не заметит, даже если мы все друг с другом перетрахаемся. Нет, он заметит… но легилименцией своей, а это не в счет.

— Почему не в счет?

— Потому что он просто смотрит на готовые картинки. Смотрит — но не понимает.

— Квалиа, — промычал Эйвери, и все снова повернулись к нему. Однако объяснений не последовало, и Блэк кивнул:

— Он жутковатый, Риддл. А вы ему руки подставляете.

— Да это ерунда, — смутился Мальсибер. — И в целом — жалко! Талант пропадает. Нормальному чистокровке бы такой — ух, что было бы…

— А ничего бы не было, — возразил Блэк, сурово сдвинув брови. — Нормальный — он нормальный и есть. Мне вообще кажется, он нас боится.

— Нас?

— Не тебя и меня, а в целом. Всех. Остальных. Ты не обращал внимания, как он спит?

— Ты прикалываешься, что ли? Делать мне больше нечего, кроме как дрыхнущим Риддлом любоваться.

— А помнишь, вы на первом курсе встали посреди ночи, чтобы облить его какой-то дрянью? Он еще моментально проснулся, вы и подойти не успели. Вы очень тихо себя вели, я помню.

— А-а… ну да. Так это, наверное, потому, как мы его достали. Дерганный был, но потом прошло.

— Может, — негромко согласился Блэк. — Но тогда у меня было стойкое ощущение, будто он ждал, что его в любой момент прибьют.

— Чего-о?

— Того. Я бы на вашем месте не давал ему на руках малевать. И в других местах тоже.

Том попятился, едва не споткнувшись — так уж вышло, что на пути оказалась ступенька — и, опомнившись, помчался наверх, в спальню. И столь сильным оказалось накатившее вдруг ощущение отчуждения — от этого момента, места, да хоть от самого тела — что он вновь видел себя будто со стороны: взбудораженным донельзя, с рваными движениями, но лицом застывшим, как у мертвеца, а руки хоть и не тряслись, но блуждали по чужим вещам с остервенением, по резкости мало уступающим тремору. И в этом состоянии к нему пришёл образ матери (подсмотренный в сознании директрисы еще прошлым летом), ведь было в том снежном, предновогоднем дне кое-что, что от него утаили, или позабыли, или не посчитали нужным сказать. Его мать, колдунья, не просто умерла, что само по себе было бы простительно; она обмолвилась, что не хотела жить, что ей нет, ради чего… Нет, ради чего! Но она более чем «хотела жить», пока развлекалась со своим магглом, на которого, как надеялась, Том будет похож — даже последние слова и те о нем. Выходит, ради маггла стоило жить, а ради него, Тома, нет. Вот как интересно выходит! И даже смерть предпочтительнее, и имя — очередное напоминание, и само его существование не что иное, как досадное, ничего не значащее приложение к их драгоценной связи. Ей не было дела, она ничего не могла ему дать — только жизнь, да, жизнь, то единственное, что…

Вот Том и забрал ее.

За стеной засмеялись; где-то вдалеке громыхнули восторженные голоса.

Том замер посреди комнаты, как громом поражённый, и незримая пропасть между ним и внешним миром ширилась с каждым ударом сердца.

«Я один» — пронзила опустошающая мысль. Пронзила, чтобы мгновенно потонуть в потоке бесполезного, отброшенного в сторону за ненадобностью. Что ж в ней нового? Он всегда знал. Стал бы он тем, кто он есть, если б не знал? И главное: не будь у него внутри этой алкающей пустоты, разве не уподобился бы он остальным в их сытом, беспечном бездействии, пожелал бы пойти дальше, чем другие? Конечно, нет. Конечно…

Удача улыбнулась ему и на этот раз: палочка была на месте — прямиком под сложенным на тумбочке Проповедником. На первой полосе Геллерт Гриндельвальд — грозит читателям своей несуразной волшебной палочкой, при нем бессменная кривая ухмылка и надменное выражение — справедливости ради, тоже бессменное, будто приросшее к лицу. Обрадовавшись, как хорошо все складывается, Том поспешил к выходу, где чуть не столкнулся нос к носу с Мальсибером.

— Том? — испуганно спросил тот, застыв на пороге, пока взгляд перебегал из одного угла пустой комнаты в другой. Том обогнул его и без единого слова покинул спальню, оставив гадать, а не померещилось ли ему часом присутствие кого-то невидимого в полушаге от него. Этот испуганный тон не мог в полной мере компенсировать всего, что они наговорили, но, как ни странно, Тома он позабавил. Кто кого боится, спрашивается?

Боятся.

Как те магглы?

Выходит, что так.

И пожалуй, не зря.

Не это ли подразумевал Дамблдор, когда говорил, что я не умею дружить?

«Но ведь иначе не получается, — рассуждал Том, спускаясь под школу, где серый мрамор вытесняют изумрудные, поросшие мхом плиты, где на стенах пляшут золотистые блики, и слышно дыхание огромной твари, некогда облюбовавшей это место и оставленной здесь на долгие века своим первым хозяином. — И с Дамблдором так же. Он просто враг и все. И ничего не попишешь!»

Тайная Комната распахнула ему свои гостеприимные объятия, встретив заболоченным разломом на подступах, горечью канувших в небытие знаний и треском костей под ногами. Когда-то здесь было что-то вроде библиотеки, но некто, будь это сам Салазар или один из его наследников, изъял все книги, оставив Тому пустые каменные полки. Может статься, это было мудрое решение: с тех пор Комната пережила не один потоп, обросла мхом и местами искрошилась до зияющих прорех в стенах, но видит небо, Том не отказался бы от возможности прикоснуться к древним знаниям, завещанным самим Слизерином.

Он поднял палочку — хотел убедиться, вот и все. И ничуть не удивился, когда полыхнуло зеленым — изумрудное к изумрудному, благородный, истинно слизеринский цвет.

«Вот что у меня в голове», — подумалось.

И какое облегчение.

Будто камень с души.

Том захрипел, мелко дрожа. Его душил смех. Болотная гладь расходилась кругами.

Хозяин умирает.

Нет, возразил Том. Совсем наоборот.

Василиск побудет рядом, если хозяин не против. Посмотрит… Я видел много смертей на своем веку. Хозяева приходят и уходят, а Василиск остается.

Может, ты уже и на труп мой имеешь планы?

Если хозяин не возражает.

Иди спать, рассердился Том. Я же велел тебе ложиться спать, почему ты все еще…

У него перехватило дыхание. Он ждал боли — но не того, что пришло следом. Что такое боль? Сигнал плоти, призванный предупредить о повреждениях бренной оболочки. Но ведь душа заключена не в сердце, и не в голове, и очень похоже, что даже не в пределах собственного тела. И сигналы у нее иные. К такому нельзя привыкнуть.

Как темно!

Акромантул называл его — «темный человек». Но что он мог знать? Акромантулы не дементоры, они не могут заглянуть под фасад из плоти и не видят душ.

Или в какой-то момент внутренней тьмы стало так много, что она уже попросту не помещалась внутри?

«Я ничего не вижу. У меня получилось?»

«Ну еще бы! Чтобы у нас — да не получилось?»

«У нас?»

Том не видел — чувствовал, как на разбухших от влаги страницах распускались чернильные кляксы, напоминающие цветы. Или сплетения пульсирующих вен. Живой черной массы, выстилающей изнутри готовое к перерождению тело.

Все верно — одному из них придется остаться, и пускай это будет та часть, что отвечала за пресловутого, не раз выручавшего пай-мальчика Тома; он давно вызывал беспокойство, и лучше избавиться, пока не стало слишком поздно. Он останется здесь, на разбухших от влаги страницах, чтобы настоящий Том мог двигаться дальше. А с самоконтролем он сладит и так, и очаровывать умеет на отлично. Да что там уметь! Дело техники. А вот напоминания о слабости ему ни к чему. Как и о том, что он сам почти — почти — растворился в чужих ожиданиях, предав самого себя.

Прочь!

Палочка упала на пол. Свет померк, и Том, казалось, померк вместе с ним.

Он лежал, спелёнатый так туго, что и руку не выпростаешь, пока за стеной визгливо причитала прачка и недавно нанятая девка отвечала ей тоненьким голоском. Том не должен такого помнить, но почему-то помнил, а может, только воображал себе это. И лежал, не в силах пошевелиться, а в комнате, где их оставили до следующего обхода, было темно, так темно, что ему хотелось кричать, но он молчал, и час спустя, и после, ведь все равно никто не придет, лишь заголосят за далёкой стеною.

«Что вскочила? Сиди. У тебя работы непочатый край, придумала — бегать! Ради каждого бегать — ноги собьешь. Что им будет? Они, знаешь, тоже понимают, когда нет времени на их капризы, и быстро тишают. А ты с беготней детей портишь. Сейчас спит себе дите спокойно, а начнешь носиться — и оно начнет орать как резаное день и ночь. Оно ж не дурное, дите, разве что не разговаривает».

«Господи, — думал Том, корчась на грязном полу, увязая в кошмарах — и что-то ужасное близилось, сползаясь к нему из самых темных углов. — Как темно! Я вспомнил, я не хочу, не хочу, неужели это мое? Я призвал это?»

Ах, как хозяину плохо. Как больно! Но скоро все закончится. Хозяин умрет, и придёт новый, сильнее и опаснее прежнего.

Том зажмурился, сцепив зубы. Пол дрожал под тяжестью василиска, в лёгких плескалась отравленная вода. В черной воде угадывался едкий привкус чернил.

Сколько еще ждать?

Осталось немного.

Сколько это — немного?

Сейчас, изрек василиск. Это произойдёт сейчас.

Том открыл глаза.

За мгновение до того, как сделать первый вдох (как у заново рожденного, и вода обступала со всех сторон смрадной пародией на околоплодные воды), он еще помнил о своей утрате. Спустя секунду — уже нет.

Но спустя секунду это уже и не имело никакого значения.