Без благословения церкви (джен)

— Беги, рыжий!

— Ставлю на рыжего андалузца! На рыжего!

— На Гато!

— Два против одного! — кричит Гато, воздев над головой пальцы на манер рогатой козы, и жмётся спиной к ограде, пропуская вперёд себя быка: загнанный бык мычит, и с его рта капает пенная слюна, и Гато, хмыкнув, пихает его сапогом в бок. — Да разве ж это хвалёные памплонские быки? Коровы в моей деревне — и те злее! Я таких обгонял, когда у меня был полон рот молочных зубов!

Миловидная девица за оградой смеётся и взвизгивает, когда нить раскрашенных бус цепляется за подпиленный рог быка: Гато наваливается на шею быка локтями, и девица пытается сдёрнуть украшение с рога, но нить рвётся, и цветные бусины рассыпаются по песку, — под оградой, копытами, сапогами, чьими-то босыми ногами.

— Ох, — жалобно говорит девица.

— Я соберу, Лала, не горюй, — оживляется один из парней подле неё, чернявый и безусый, торопливо бухается на колени и роется в песке. — Все-все соберу!

Вздыхает по ней, поди. Бедняга, вряд ли это взаимно, — Лала вместо благодарности лишь закатывает глаза, подхватывает юбку и наклоняется, чтобы сгрести бусы в передник.

Гато, чуть-чуть помедлив, склоняется следом, не очень-то ненароком ткнувшись лбом в её лоб, и загребает последнюю бусину в горсть с песком прямо из-под её пальцев: Лала отвечает на это сердитым «эй!», а Гато стреляет взглядом исподлобья, цокает через щель меж клыком и зубом, кладёт добычу Лале в ладонь, зажимает пальцы, накрывает их своими и выдыхает «простите, сеньорита» прямо в её губы.

— Нахал, — заливается румянцем Лала.

— Вы когда-нибудь ели настоящий гаспачо?

— Прекратите, сеньор!

От Лалы пахнет женщиной, пóтом и кислым сыром, и Гато, живо сообразив, что к чему, решает, что сейчас не время её целовать. К чему, если он выиграет последний забег на энсьерро, и Лала сама его обнимет, если ей захочется?

— Выводи Куцего, Лоренсо! Не подходи близко!

— Два к одному, помнишь? — игриво напоминает Гато, подкрутив выгоревший ус: Гато молод, ему идёт девятнадцатый год, и усы у него редкие, как у мальчишки, — и бежит прочь, подметив ревнивый взгляд кавалера.

— Выпускай!

Гато не спешит, пока бык бежит всё ближе, ближе, ближе, — Гато милостиво позволяет себя обогнать и перемахивает через Куцего, по-кошачьи ловко скакнув через хребет, чтобы тут же отшатнуться, опереться на ограду, отвести дух и кинуться вслед.

Гато кричит «ха!», обойдя быка в очередной раз, и с гордым видом оборачивается, — Лала тревожится, навалившись локтями на ограду, и не сводит с него глаз.

Гато умолкает, когда Куцый бьёт его лбом в бок, затем — в грудину, выбивая весь крик тяжестью бычьего тела, с хрустом разрывает рубаху и, дёрнув шеей, вскидывает его на рога: рога у Куцего не спилены, и лишь на песке, пытаясь вдохнуть полной грудью и пялясь в небо, Гато слышит плач и крики, жалко всхлипывает и давится слюной.

— Рыжий!

— Мг-гх-р-р, — урчит Гато, подразумевая под этим «ишь, ещё чего», переваливается на живот и, дрожа, пытается ползти на четвереньках.

— Повезло, — говорит кто-то, протягивая обе руки, и Гато вцепляется в них, как младенец — в материнскую грудь, ногтями и чуть ли не зубами. — Ну-ну, не кусайся, лезь к нам. Жить будешь.

— Подойди, поцелуй храброго андалузского тореро, Лала, — смеётся женщина.

— Тётушка!

Худые руки чужака обмотаны тряпьём от ногтей до локтей, лицо — шарфом, под которым не видать ни носа, ни глаз, а босые, жилистые, дочерна загорелые ноги зарываются пальцами в пыль.

«Прокажённый!» — вздрагивает Гато, брезгливо отталкивает его, обмякает и, облизав губы, пялится на пропитанный кровью подол рубахи. Красная, как маков цвет, — значит, печень цела: Гато молод, но ему уже доводилось смотреть на то, как жизнь капает сквозь пальцы через проколотое ножом брюхо.

— Покажи-ка, — садится перед ним небритый цирюльник и, задрав рубаху по грудь, так давит костяшками по рёбрам поверх ссадин, что Гато шипит, скалит зубы и пытается вцепиться ногтями в его лицо. — Ишь, и рёбра-то не переломаны. Вперёд ногами родился, поди?

— Прокажённый…

— Что?

— Прокажённый, — хрипит Гато, тыча пальцем в плечо цирюльнику. — Он… он…

— О, господи! — визжит кто-то.

Босой прокажённый уходит тенью, никем не замеченный, ссутулив крепкую спину и широкие плечи.

— Бог с тобой, Марсело, где ты нынче видел прокажённых? Тут и бога, и чёрта увидишь, когда бык на рогах протащит.

— Да, — отвечает Гато, снова облизывая губы, и кладёт ладонь на грудь, слушая, как колотится сердце, — пустое это всё, привиделось.

— Ох, сеньор, с ним ведь всё будет в порядке, правда? — допытывается перепуганная Лала. — Сеньор, год назад на празднике святого Фермина погибли двое. Он не умрёт? Столько крови!

— А то! — без раздумий отвечает цирюльник. — Лет через сорок, когда у императора Филиппа родятся внуки. От царапин и ушибов у меня ещё никто не умирал, Лала!

— О-о-ох, господи!

Гато вытирает разбитый рот, ощутив на дёснах привкус железа, и смотрит на девицу с видом победителя. Плевать, кто сегодня первым добежит до площади: сегодня он, Гато, напоролся на рога и отделался лишь разорванной рубахой, а ссадины — чепуха, заживут к воскресенью.

— Так ты любишь гаспачо, Лала?