Выздоровление Анны (гет)

* * *

«Она чувствовала себя столь преступною

и виноватою, что ей оставалось только унижаться

и просить прощения; а в жизни теперь,

кроме его, у ней никого не было, так что она

и к нему обращала свою мольбу о прощении.

Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение

и ничего больше не могла говорить»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я смотрела в окно на снег, и моё сердце сжималось от ужаса и отвращения.

Это случилось зимой.

Прошлой зимой, в декабре, когда так же болезненно шёл снег.

Я помнила этот день поминутно. Я помнила своё грехопадение в каждой детали. Я помнила каждый оттенок чувства. Я помнила и стыд, и ужас, и сладость, и страсть, и боль, и тоску. Я могла бы в деталях описать, какой костюм был на Алексее, какое платье — на мне. Моя память хранила каждую деталь.

Мне никогда не отмыться от этого.

Эта омерзительная грязь покрывает меня изнутри, и я не освобожусь никогда.

Я не понимаю, как он может шутить, улыбаться мне, смотреть на меня с такой теплотой. Разве он не видит, не чувствует всей глубины той грязи, в которой я вываляна своею волей с ног до головы?

Глубокий, всепожирающий стыд сжигал меня насквозь. Я была омерзительна сама себе. Я смотрела на свои прошлые поступки и не могла понять: как, как, как я могла? Как допустила? Я же знала, знала! Знала, что это невозможно, недопустимо! Я же могла этого не совершать! Почему, почему я сама на это согласилась, почему я добровольно легла в эту грязь?

Я не знала, как жить с этой тяжестью, с этим ужасным грузом на душе.

Алексей Александрович меня простил — но я не прощу себя никогда.

Не могу представить, чтобы наша семейная жизнь когда-нибудь вновь стала спокойной. Такие пятна не отмываются, такие раны не заживают. Он помогает мне оправиться — но он никогда не сможет любить меня, никогда не будет доверять мне. Да и я — я никогда не смогу приблизиться к нему. Мой стыд мне не позволит. Он свят в своём всепрощении — как я могу подойти к нему?

Между нами — пропасть.

И у этого преступления остался вечный плод — ребёнок. Вся наша будущая жизнь будет отравлена постоянным напоминанием о моём падении.

Я всем сердцем любила Анечку, и чувствовала, что Алексей Александрович не притворялся в своей нежности к ней. Но этот ребёнок будет всегда, всегда напоминать об этой связи.

Я не могла выносить груза вины. Я не могла принять доброты мужа. Я стала избегать его, избегать разговоров с ним.

Он не навязывал мне своего общества и вежливо ограничивался пустым набором французских фраз, приличных для внутрисемейного общения.

Я всё больше отдалялась, всё больше уединялась, я даже стала избегать детей. Моё болезненное состояние прогрессировало, но это только приносило мне странное удовлетворение. Так мне и надо! Я заслужила боль, я заслужила страдания. Это справедливый удел.

В один из вечеров, когда я в очередной раз погрузилась в воспоминания и муки стыда, глядя на снег в окно, Алексей Александрович зашёл ко мне с очередным дежурным разговором о детях. Я не замечала, о чём идёт речь, отвечала машинально. И вот — наконец, снова тишина, я снова смотрю в своё окно.

— Анна, — его голос прямо над моей головой заставил меня вздрогнуть — я была уверена, что он уже ушёл.

Я обернулась, стараясь сохранить приветливое и лёгкое выражение лица:

— Ты здесь? Ты напугал меня, Алексей Александрович. Подкрался так тихо. Я думала, ты ушёл, — и непринуждённо улыбнулась.

Он смотрел на меня таким странным взглядом, как будто видел моё притворство насквозь. Я смешалась, но старалась сохранить взятоё лёгкое выражение на лице.

Он вздохнул и потёр лоб.

— Анна, — вновь начал он, — что тебя гнетёт?

— Откуда такие мысли? — кажется, очень натурально удивилась я. — У меня всё хорошо, Алексей Александрович. — И улыбку побеззаботнее.

Дальнейший взгляд на меня был столь выразительным, что я задрожала и, не выдержав, отвернулась обратно к окну в полном смятении.

«Только б ушёл! Только б ушёл!» — молила я про себя.

Он не уходил.

— Что ж! — его голос был сух. — Придётся, видимо, мне проявить некоторую настойчивость.

— К чему этот разговор? — начала сердиться я. — Пустое! Идите спать, Алексей Александрович, час уж поздний! Я тоже уже ложусь!

Я выразительно встала, доказывая мою готовность немедленно начать приготовления к отходу ко сну.

Он не сдвинулся ни на волос, загораживая мне путь.

— Сядь, Анна, — велел он, и я села, подчиняясь металлическим ноткам в его голосе.

Я старательно смотрела в сторону, но чувствовала, что он в упор смотрит на меня. В конце концов я не выдержала и вскинула на него взгляд, смутилась, снова отвела глаза, начала ёрзать. Он просто спокойно стоял рядом и смотрел на меня, а я нервничала всё больше и больше.

— Вы что же, не уйдёте, пока я не скажу! — зло воскликнула я, бегая глазами по комнате и теребя платье в поисках выхода из этой ловушки.

— Совершенно верно, дорогая, — подтвердил он, окончательно выведя меня из себя этим ma chere.

— Что ж, извольте! — я вскочила в бешенстве и чётко сказала, глядя ему куда-то в лоб: — Это случилось прошлой зимой. В декабре.

Я без сил рухнула обратно в кресло, отвернувшись. Он молчал. Мне было всё равно. Скорее всего, он даже не понял, что я имела в виду.

— Это многое объясняет, — просто заметил он спустя некоторое время. — Во всяком случае, теперь понятно, почему мне пришлось вытаскивать из вас ответ клещами.

Я презрительно фыркнула, готовясь в случае необходимости защищаться и всё ещё молясь, чтобы он уж ушёл, коль скоро всё равно вызнал, что ему было надо.

— Продолжим, — меж тем заговорил он. — Мы выяснили, что вас терзают воспоминания. Однако направление ваших терзаний от меня ускользает. Судя по вашей холодности, мне стоит ожидать очередных бурных протестов и попыток к отъезду в Ташкент?

— Что? — я даже повернулась к нему, настолько подобное предположение меня поразило.

По его лицу скользнула тень недоумения; он глядел на меня изучающим взглядом.

— Вы в самом деле удивлены! Вот видите, как нам необходим откровенный разговор. Я совсем разучился вас понимать; я был уверен, что перемены в вас вызваны вновь проснувшимся желанием соединиться с вашим любовником.

— Что? — совершенно глупым образом переспросила я и возмутилась: — Нет, конечно же нет! как вам пришло!...

Я замолкла, осознав, что его предположение вполне вписывалось в картину моих поступков и истерик.

— Нет, — повторила я, возвращая своё внимание снегу за окном. — Странно, но чувства к графу Вронскому совсем не мучают меня. Во всяком случае, сейчас.

— Но если не это, то…? — в его голосе звучал вопрос.

Неужели он не оставит меня в покое и так и будет мучить меня!

Я обернулась и умоляюще произнесла:

— Неужели вам непонятно? Неужели вы и впрямь не понимаете, что мне от этого не отмыться никогда, никогда?

Пришлось в который раз подавить рыдание. Я прятала взгляд, стыдясь взглянуть на него и боясь его реакции.

В этот раз тишина длилась с минуту. Из оцепенения и стыда меня вывел его тихий и мягкий голос:

— Анна. Посмотри на меня, пожалуйста.

Это было сложно. Но что-то в его голосе обещало мне поддержку, и я не имела сил отказаться от этой поддержки. Пусть я ещё больше возненавижу себя за то, что пользуюсь его добротой ко мне, — но сейчас я не могла отказаться от этого тепла в его голосе.

Я осмелилась поднять на него глаза и встретила уже привычный, ласковый взгляд, который ободрял меня и служил опорой.

Следующий его вопрос застал меня врасплох:

— Когда ты последний раз была на исповеди?

— Что?... — совершеннейшим образом растерялась я, не улавливая логики его мысли.

— Исповедь, Анна, — терпеливо повторил он. — Когда ты последний раз была на исповеди?

В недоумении я признала, что давно, очень давно. Он… что же, предлагает мне… что за глупости… мои мысли были в полнейшем смятении.

Он подал мне руку, и я машинально встала, опираясь на неё. Другой рукой он ласково пригладил мои волосы. Мы стояли рядом с минуту, потом он серьёзно и тихо сказал:

— Завтра вечером вы едете со мной к всенощной. Подготовьтесь.

После этого он к полной моей неожиданности поцеловал меня в макушку и ушёл.

Моя растерянность была неизмеримо велика.

Чего угодно я ожидала от него — но такой простой и ясный выход даже не приходил мне в голову.

* * *

«… и, главное, самая радость прощения сделали то,

что он вдруг почувствовал не только

утоление своих страданий, но и душевное спокойствие,

которого он никогда прежде не испытывал.

Он вдруг почувствовал, что то самое,

что было источником его страданий,

стало источником его духовной радости,

то, что казалось неразрешимым,

когда он осуждал, упрекал и ненавидел,

стало просто и ясно, когда он прощал и любил»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

В волнении я ожидал её возле дверей храма, вороша тонкий снег своими шагами.

Пред службой я пытался обговорить дело с отцом Сергием заранее, чтобы увериться, что он будет мягок с Анной и не оттолкнёт её строгостью. Он выслушал меня и посмотрел таким понимающим взглядом, что мне стало стыдно за попытку поучить священника любви и всепрощению; но он не сказал мне ни слова упрёка, поняв моё волнение, и только утешительно произнёс:

— Доверьте вашу супругу Господу и Его милосердию, Алексей Александрович.

Теперь же мне оставалось лишь ждать, вороша снег, да молиться за неё, прося Господа простить ей её грех и облегчить её страдания.

…когда она вышла, мой взгляд сразу метнулся к ней; я увидел, что она плакала, но теми светлыми, чистыми слезами раскаяния, которые умывают душу и очищают сердце.

Она сдержанно улыбалась мне, и я почувствовал, как облегчение и радость заполняют меня изнутри.

Я предложил ей руку; мы прогулочным неспешным шагом зашуршали снегом вдвоём.

За оградой, перекрестившись, она подняла на меня сияющие глаза:

— Как славно, Алексей Александрович!

— Славно! — согласился я, любуясь ею.

Больше мы ни о чём не говорили. Я чувствовал, что исповедь успокоила её и привела в то чистое, светлое состояние, которое испытывает прощённый человек, снявший тяжёлый груз с души. Даже её походка стала другой, а движения утратили нервную резкость. В этом новом её состоянии слова были излишними. Я рекомендовал ей завтра быть на обедне и причаститься — она посмотрела на меня ясно и радостно и согласилась.

Впервые за долгие месяцы моё сердце наполнилось тихим покоем за неё. Она выздоравливала от своей страсти, и я чувствовал глубокую и искреннюю радость за неё. Не оттого, что она была моей женою и этот вопрос имел прямое отношение до меня; но оттого, что она была несчастна и унижена, а теперь оправлялась и оживала. Я видел, как менялась она, и вся красота Промысла Господня являлась мне в этих переменах. Я мог только дивиться и благодарить Бога, что Он направил меня на путь помощи ей.

Приближалось Рождество и многие торжества по этому случаю. Мне подумалось, что Анне пора уже выезжать. Стоял вопрос о том, как снова укрепить её репутацию и пресечь злые сплетни — хотя информация о моём намерении развестись была известна только нашему ближнему кругу, общие толки о близости нашего брака к разрыву ходили повсеместно, и мне случалось получать неудобные вопросы на этот счёт.

Моей целью было вывести Анну в свет вновь таким образом, чтобы сплетники и злые языки не коснулись её. Подумав, как решить эту задачу, я пришёл к выводу, что неплохо бы заранее подготовить почву к её возвращению в общество.

Хотя по случаю поста приёмы и балы были прекращены, частные вечера за чаем проходили во многих домах. Для меня не составило труда посетить некоторые из них — по случаю моего положения при министре в обществе я был желанным гостем. Потихоньку я готовил эти кружки к возвращению моей жены, то там, то здесь оговорившись о моём волнении по поводу тяжести её болезни и о моей радости по случаю её восстановления. Слухи о её связи с графом Вронским хотя и ходили ранее в нашем кругу, но отъезд графа, исчезновение Анны и моё спокойствие сделали своё дело — всюду я встречал достаточно тёплый приём, и расспросы о здоровье Анны казались мне искренними. Разве что княгиня Бетси отозвала меня для приватной беседы и заметила по-французски:

— Вы благородный человек, Алексей Александрович, и Анна заслуживает вашего великодушия.

Позже я узнал, что княгиня пару раз шепнула в нужный момент, что никогда не верила в серьёзность отношений между Анной и графом Вронским, и, по ёё мнению, реакция на возникшие слухи в виде отъезда графа и затворничества Анны как нельзя лучше доказывает, что эти честные люди не были замешаны ни в чём предосудительном и постарались сделать всё, чтобы опровергнуть несправедливую молву о них.

Услуга княгини была услугой такого рода, благодарность за которую оказывается трудно выразить в рамках обычных светских реверансов. Я не знаю, отчего княгиня решила употребить своё влияние на восстановление доброго мнения о нашей семье — возможно, в ней говорила природная симпатия к Анне, а может, она надеялась на мою протекцию в дальнейшем. Так или иначе, я был благодарен княгине, чьё мнение задавало тон среди петербуржских сплетниц.

Почва была подготовлена. Я известил Анну Аркадьевну, что желал бы её возвращения в свет после Рождества. Она со сдержанной радостью заверила, что это вполне отвечает и её желаниям.

Что ж! Кажется, в нашем доме всё снова возвращалось к старому порядку. Я чувствовал удовлетворение, как от хорошо сделанной работы. Напряжение отпустило меня.

* * *

«Анна говорила, что приходило ей на уста,

и сама удивлялась, слушая себя,

своей способности лжи. Как просты,

естественны были её слова

и как похоже было, что ей просто хочется спать!»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я чувствовала себя так, словно заново родилась; либо начала совсем новую, чистую жизнь. Мне казалось, всё вокруг наполнилось каким-то особым смыслом, приводило в умиротворение. Мне было радостно вставать по утрам, мне было легко засыпать. Я не могла поверить, что это всерьёз.

Грядущее возвращение в свет вызывало у меня сильное волнение. Я отвыкла от общества и боялась тех толков, которые могли ходить обо мне. В то же время возможность активной светской жизни возбуждала во мне эмоции, рождала предвкушение.

Первым моим выходом должен был стать поход в оперу. Я волновалась так сильно, как будто была робкой девочкой, которую впервые выводят в общество. Я тщательно подбирала наряд и украшения, придумывала, что делать с причёской. Много смотрелась в зеркало и убеждалась, что я хороша. Мне хотелось быть особенно красивой, поразить всех, очаровать всех, испытать полный триумф.

Мы отметили Рождество в узком семейном кругу: обедня, завтрак, подарки для детей. А к вечеру нас ждала опера! Я в нетерпении кружилась, весь день проведя за хлопотами и приготовлениями. Финальный взгляд в зеркало доказал мне — я ослепительна хороша!

Моё мнение о моём внешнем виде стало ещё выше, когда в холле меня встретил восхищённый взгляд Алексея Александровича. Без слов было понятно, что я ослепительна. Он проговорил все полагающиеся по случаю комплименты, но лучшим комплиментом был его открытый, сияющий взгляд, которого он не отводил от меня.

Любая давно замужняя дама знает, каких усилий стоит добиться такого взгляда от мужа. Я была довольна и покойна.

В опере тотчас ко мне стали подходить знакомые, спрашиваясь о моём здоровье. Много было и поздравлений — и с Рождеством, и с моим возвращением в свет, и с прибавлением в нашей семье. Многие заходили к нам, не дожидаясь антракта, чтоб поприветствовать и заверить, что ждут нас у себя.

Алексей Александрович ободрял меня молчаливой поддержкой, и я интуитивно почувствовала, что он имеет какое-то отношение к столь тёплому приёму. Это открытие тронуло меня. Я не ожидала, что такой человек, как мой муж, способен самым светским образом настроить общество на нужный ему лад. Это было неожиданное открытие в нём, и я была благодарна, что он ради меня сделал это.

Я почувствовала потребность сделать и для него схожую услугу, но не могла придумать, как. Случай выдался в антракте, когда Алексей Александрович высказал намерение поздороваться с несколькими важными ему людьми. В былые времена в это время мы разделялись с ним; он занимался своими деловыми связями, я поддерживала беседу со светскими друзьями. Это было обыкновение, всем известное, и ничего не могло лучше служить моим целям, чем нарушение этого обыкновения.

Как только муж мой собрался идти, я обратилась к нему:

— Алексей Александрович, позволите вас сопровождать?

Он предложил мне руку; я видела, как он весь засветился от удовольствия. Он знал, что мне обыкновенно скучно с полезными ему людьми, и никогда не настаивал на моём участии в его визитах вежливости. Кажется, мне удалось сделать ему приятное своим решением.

Наше совместное появление не осталось незамеченным. Во втором акте ко мне подсела княгиня Бетси и доверительно зашептала по-французски, не обращая никакого внимания на происходящее на сцене:

— Дорогая, ваша пара нас покорила! — её глаза лукаво блестели. — Вокруг только и говорят, что о вас с мужем. Каренины беседовали с князем таким-то, Каренины посетили графа такого-то! — хрустально смеялась она. — Я уже трижды слышала от разных лиц, что вас нашли совершенно влюблённой в собственного мужа. Браво, дорогая! Какой удар для наших сплетников!

Почему-то её бесцеремонность раздражила меня, хотя я и была благодарна за своеобразную попытку оказать поддержку. Я наклонилась к ней с видом, что открою важный секрет:

— Почему ж мне и не быть влюблённой в собственного мужа? Вам не кажется, княгиня, что если и есть здесь человек, достойный таких чувств с моей стороны, так это Алексей Александрович?

Княгиня была поражена моим откровением, минуту она рассеяно махала веером, по лицу моему пытаясь понять, серьёзно ли я говорю. Затем рассмеялась:

— Ах, Анна, вы очаровательны! Как нам не хватало вас! — затем послала мне взгляд заговорщика. — Жду вас на моём рождественском балу непременно. И только попробуйте отказаться от танца с Алексеем Александровичем! Вы редко танцуете, и все это знают, вы будете королевой сплетен!

— Алексей Александрович! — тут же обернулась я к мужу. — Княгиня зовёт нас на бал и просит непременно танцевать! Вы окажете мне эту радость?

Он улыбнулся мне весьма тепло и перевёл взгляд на Бетси:

— Княгиня, мы с благодарностью принимаем ваше приглашение. Разве могу я отказать моей соскучившейся в болезни жене в такой малости?

— Вы очаровательны, очаровательны! — засмеялась Бетси. — как вам удаётся флиртовать так, будто вы здесь одни! Пожалуй, мне стоит покинуть вас, я лишняя в этой галантной беседе! — уже уходя, он шепнула мне: — Как радостно снова видеть ваши глаза сияющими!

Кажется, это была одна из лучших опер в моей жизни, хотя мне и не пришлось ни разу взглянуть на сцену.

По возвращении домой я всё ещё была переполнена радостью этого вечера. Не успела я начать совершать свой вечерний туалет, как ко мне зашёл Алексей Александрович, несколько смутив меня — хотя для мужа и было естественно видеть меня в столь простом уборе, меж нами такого давно не случалось.

— Я пришёл поблагодарить тебя, — сразу начал он с цели своего позднего визита, — ты сегодня доставила мне большое удовольствие своей чуткостью.

Я послала ему смущённую улыбку и ответила:

— Это мне следует благодарить вас за тот тёплый приём, что мне оказали в свете.

Он расстроено потёр лоб:

— Как ты догадалась?..

Было что-то бесконечно трогательное в том, что он по деликатности пытался скрыть от меня свои хлопоты и огорчился, когда оказался раскрытым.

Я подошла к нему и посмотрела прямо в глаза:

— Я знаю, какие слухи ходили обо мне. Они не были бы так приветливы, если бы кто-то не склонил их мнение в мою пользу, — я положила свои руки ему на плечи. — Я тебе благодарна, Алексей Александрович, — и я осмелилась поцеловать его в уголок губ.

Он обнял меня и спрятал своё лицо в моих волосах. Я чувствовала теплоту его дыхания на макушке, и это было очень уютно.

Мы простояли так долго, прежде чем он отстранился, поцеловал меня в лоб и ушёл, пожелав спокойной ночи.

Я чувствовала облегчение, что мой порыв не привёл к чему-то большему и Алексей Александрович проявил деликатность по отношению к моим чувствам; но к облегчению примешивалась тонкая нотка разочарования.

...уже несколько недель я выезжала в свет, и жизнь моя вошла в привычную колею. Я снова сошлась с кружком графини Лидии Ивановны и с удивлением почувствовала интерес к разговорам, что там велись. Чтения с Алексеем Александровичем дали мне новую пищу к размышлениям, и мне удавалось поддерживать беседу на достойном уровне. Также больше внимания я стала уделять людям, с которыми муж сталкивался по работе. Особенно мне удавались обеды, на которые приглашалось то одно, то иное лицо. Эти люди не стали для меня менее скучными, но я видела, как Алексей Александрович светится удовольствием, когда мне удаётся расположить их к нам, и это было мне наградой. Конечно, не оставила я и свет с его балами и развлечениями, хотя и стала реже появляться там.

День наполнился успокоительным смыслом: занятия с детьми, совмещённый с приёмом гостей обед, чтения с Алексеем Александровичем и вечерний выезд. Я была постоянно в делах, но эти хлопоты не тяготили меня, всё словно обрело другой, важный смысл, хотя я и не могла уловить, в чём этот смысл состоял.

Но с таким трудом достигнутый мир не продлился долго. В феврале на вечере у княгини Бетси я услышала новость, которая лишила меня покоя.

Новость та касалась помолвки графа Вронского.

Сначала мне даже показалось, что я ослышалась, но дальнейший разговор не оставил сомнений. Графиня Вронская давно планировала брак своего сына, и наконец невеста была выбрана и одобрена. Я не запомнила её имени — это мало волновало меня — но мне сделалось столь дурно, что княгиня забеспокоилась о моём здоровье. Я воспользовалась недомоганием как предлогом и уехала домой, чтобы в тишине осознать случившуюся драму.

Я не могла, не могла в это поверить.

Алексей женится!

Мой Алексей — женится!

Человек, который так уверял меня в своей любви! С которым я была так счастлива!

В одно мгновенье я осознала, что жила последние месяцы как во сне. Разлука с Алексеем лишила меня жизни. Всё утратило смысл, и я стала лишь заводной куклой, которая делает, что ей велено. Ах, Алексей Александрович желает, чтоб я занималась детьми? Пожалуйста! Ах, Алексей Александрович изволит, чтоб я снова вышла в свет? Уже бегу, теряя туфельки! Ах, Алексею Александровичу нужно то, Алексею Александровичу нужно это... я всё и делаю, как ему нужно, потому что мне всё равно, всё равно, всё равно!

От унижения и боли я расплакалась. Теперь жизнь моя виделась мне совсем в другом свете. То, что составляло смысл моей жизни, то, что было мне дороже всего, — отняли у меня. Вырвали мне сердце, лишили меня дыхания. Что оставалось мне, сломанной, пустой?

От жалости к своей судьбе я рыдала всю ночь. Я была не в силах поверить, что Алексей изменил мне, что он забыл нашу любовь. Наверняка это мать его принудила! Меня принуждает муж, его — мать; мы оба невольники. Все против нашей любви. Нас разлучили и обманами заставили играть по их правилам; но разве для любви могут быть настоящие преграды? Нет, нет, совершенно, совершейннейше невозможно, чтоб он женился! Я должна остановить это, предотвратить! Это роковая ошибка! Мало нам того, что я уже связана этими рабскими узами — они хотят ещё больше разлучить нас? Нет, нет!

С трудом забывшись сном перед самым рассветом, я встала гораздо позднее обычного, и мой распорядок существенно сдвинулся. Я отменила вечерние мероприятия, сославшись на недомогание. В голове моей созрел новый план: немедленно писать к нему! Сейчас же! Моё письмо остановит это безумие. Я скажу ему, что люблю его как прежде, что не в силах жить вдали от него, что прошу приехать и забрать меня к себе. Он отменит эту чудовищную помолвку и спасёт меня. Я уверена в Алексее. Только бы он узнал, что я люблю его по-прежнему! Только бы узнал, что я не забыла и томлюсь без него в этом плену! Он тотчас же, тотчас бросит всё и приедет!

Письмо не давалось мне. Слишком многое нужно было сказать; эмоции и чувства переполняли меня. Я орошала бумагу слезами и поминутно зачёркивала написанное. Я потеряла счёт времени, пытаясь облечь свои чувства в подобающие случаю слова. Передо мной лежал уж восьмой вариант письма, как, к полной моей неожиданности и страху, моё занятие было прервано визитом Алексея Александровича.

Я вздрогнула и постаралась закрыть своё дело маловажными бумагами, которые нашлись под рукой. Впрочем, было поздно: он уж видел, что я писала, и видел, что я испугалась его прихода. Что же соврать, что же соврать, чтоб он поверил? Мысли лихорадочно скользили в моей голове, но я ничего, ничего не успевала придумать.

Он смотрел на меня грустно и строго, словно видя насквозь:

— Во всяком случае, не унижайте себя ложью, — холодно произнёс он, едва я всё же открыла рот, чтобы высказать нелепое оправдание о неожиданности его появления.

Я смешалась и почувствовала, как щёки мои неудержимо краснеют.

Он подошёл и сухо произнёс:

— Судя по тому, как лихорадочно вы пытались спрятать то, что писали до моего прихода, это не было подобающее честной жене и матери письмо. — Затем мягко добавил: — Или я ошибся, Анна, и ты не занималась ничем предосудительным? Следует ли мне извиниться за моё недоверие?

Я краснела всё сильнее. Затем обвиняюще воскликнула:

— Вы за мной следите!

Я не отважилась посмотреть на него. Он некоторое время молчал, потом тихо и спокойно ответил:

— Вы отложили все дела из-за недомогания, и я пришёл справиться о вашем здоровье.

Ситуация становилась совершенно нестерпимой.

— Вернёмся к моему первоначальному вопросу, Анна, — безжалостно продолжил он. — У нас с вами два варианта. Вы либо требуете извинений за мои несправедливые подозрения, либо отдаёте мне компрометирующие вас бумаги.

Логика его мысли несколько ускользнула у меня, и против воли я спросила, глянув на него исподлобья:

— Что же мешает мне обмануть вас? Я предпочту первый вариант вне зависимости от того, что писала.

— Оставляю это на вашей совести, — со странным безразличием сказал он.

— Неужели? — язвительность так и пронизывала мой тон. — Разве не проще забрать эти бумаги и убедиться самому? Едва ли я способна вам помешать!

Он облокотился бедром на мой секретер и сложил руки на груди, глядя на меня с каким-то исследовательским интересом, почти с любопытством:

— Итак, дорогая, вы ожидаете, что я буду тиранствовать и отнимать ваши бумаги силой? — насмешливо уточнил он. — Вынужден вас разочаровать, моя дорогая Анна, я не дам вам повода обвинить в ситуации меня. Это останется только и исключительно делом вашей совести.

Кажется, я покраснела ещё сильнее. Это обличение, сказанное пусть шутливо, попало в цель. Мне действительно хотелось обвинить мужа в тиранстве и насилии, и я искала к тому повода, потому что это обелило бы меня и сделало бы меня жертвой его произвола.

— Вы невыносимы! — я отвела взгляд, не в силах справиться со своими чувствами.

Некоторое время длилось молчание. Потом он напомнил, что ждёт моего вердикта.

Я была не в силах выдержать этой ситуации. Я была уже совсем не так горячо уверена в истинности моих чувств к Вронскому. Я совершеннейшее смешалась и запуталась. Я была не в состоянии лгать и защищаться. Он обезоружил меня полностью, и всё, что оставалось — сдаться на милость победителя.

Не глядя на него и не говоря ничего, я выбрала из своих бумаг недописанные листы письма и протянула ему на суд. Рука моя заметно дрожала, и это злило меня. В то же время я чувствовала и странное облегчение тоже, но понять его причин не могла.

Краем глаза я следила за ним, ожидая реакции. Он только пробежал глазами исписанные листы, не вчитываясь в них, затем с тяжёлым вздохом положил их обратно на мой секретер, потёр лоб знакомым движением и задумался. Это молчание нервировало меня больше любых упрёков; видимо, его задумчивость не помешала ему заметить это, потому что он с некоторым раздражением сказал:

— Анна, напомните мне, что из моих прошлых поступков заставляет вас бояться моих реакций.

Я смешалась и неожиданно осознала, что, действительно, в нашем прошлом не было ситуаций, которые подтверждали бы мне, что я должна его бояться.

— Позвольте мне попробовать угадать, — прервал мои размышления его голос. — Ваша совесть обличает вас, но вы пытаетесь заглушить её обличения, а невыносимый супруг является живым укором и раздражает вас, не позволяя обманывать себя.

— Я не собираюсь оправдываться, — я резко встала и отошла к окну, зябко обхватив плечи руками — уже настал вечер, а я и не заметила. — Делайте что вам угодно, вы в своём праве.

Этот человек глубоко нервировал меня. Только сегодня я так хорошо всё решила и поняла — но вот снова появляется он и путает мои мысли! У него какой-то странный талант воздействовать на меня.

Сейчас он стоял за моей спиной; я чувствовала это, и волнение охватывало меня с ног до головы.

Когда он наконец заговорил, голос его звучал приглушённо и немного напряжённо, отчего по телу моему отчётливо побежали мурашки:

— Мы поговорим об этом в другой раз. Когда ты успокоишься.

Он ушёл, а я в бессилии упала в кресло. Это было психологической войной, в которой я неизбежно проигрывала каждое следующее сражение; но каждый следующий проигрыш почему-то приносил мне успокоение.

В большом волнении я припоминала, что он мне говорил сейчас, и каждый его жест и взгляд почему-то так и стояли перед моим внутренним взором. Глубокий трепет охватил всё моё существо. Я поняла, что у меня нет ни одного шанса заснуть.

Не давай себе времени испугаться и раздумать, я отправилась к нему.

* * *

«Анна, думавшая, что она так хорошо знает

своего мужа, была поражена его видом,

когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен,

и глаза мрачно смотрели вперёд себя,

избегая ее взгляда; рот был твёрдо и презрительно сжат.

В походке, в движениях, в звуке голоса его

была решительность и твёрдость,

каких жена никогда не видала в нём»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Что ж, что ж, незачем накручивать себя. Я ждал этого. Оно не могло забыться так просто в её душе. Конечно, известие о женитьбе графа всколыхнуло в ней переживания. Досадно, что она до сих пор не научилась доверять мне, но стоит проявлять терпение.

Терпение и твёрдость — вот мой девиз сейчас. Только терпением и твёрдостью я помогу ей победить эту болезнь.

Казалось бы, простое решение, но как сложно его соблюдать. Ни терпения, ни твёрдости не было в моей душе в отношении её. Наоборот, я не хотел ждать и терпеть, я хотел, чтобы она моментально и навсегда выкинула из головы и сердца эту блажь и вновь стала моей женой. А твёрдость — каких усилий мне стоит проявлять твёрдость, когда она глядит на меня такими беспомощными, глубокими глазами!

Она красива, она моя жена, она трогает меня до глубины моего существа, и мне известно, какой неистощимый источник нежности и какая глубинная потребность в ласке дремлют в ней.

Терпение и твёрдость! Я повторял эти слова сам себе, расхаживая по своему кабинету в волнении.

После очередного захода я неожиданно встретился глазами с нею.

Когда она успела войти?

Почему она вообще пришла сюда? Я, кажется, оставил её в совершенно растрёпанных чувствах, чтобы дать возможность оправиться.

Напоминание о терпение и твёрдости стёрлось из моих мыслей под действием её удивительных, умоляющих глаз. Я не мог выносить этого взгляда; в три быстрых шага я преодолел разделяющее нас расстояние и крепко прижал её к себе, целуя столь сильно и порывисто, как никогда не целовал.

Я совершенно забыл себя и очнулся лишь тогда, когда почувствовал её лёгкий стон. С изумлением я обнаружил, что она горячо откликнулась на мой призыв и отвечает на мою страсть. Это открытие вызвало у меня радостное удивление и желание забыть все на свете размышления о терпении.

Я с восторгом и упоением всматривался в черты её лица, сознавая, что теперь она снова моя, наконец-то моя, гораздо полнее моя, чем когда бы то ни было. Собственнический инстинкт призывал меня немедленно утвердить свою власть над ней во всей полноте; но сила тех чувств, которые я испытывал, пугала меня. Это был ураган, способный смести со своего пути всё живое; способный тем более смести собою мою не оправившуюся, нервную жену, которая и сама ещё толком не осознала происходящего с ней.

Воспоминание о хрупкости Анны отрезвило меня. Мой второй поцелуй был гораздо спокойнее и размеренней. Я словно испытывал её, позволяя в любой момент уклониться и с тайным восторгом замечая, как она жадно тянется ко мне. Не было никаких сил оторваться от её настойчивого поиска ласки, но всё же я отстранился, приложив ладонь к её губам, предупреждая новый порыв:

— Для первого примирения достаточно, любовь моя, — объяснил я свою остановку.

Её огромные глаза сверкали удивлением; она потёрлась щекой о мою ладонь, как кошка трётся о руку в поисках ласки. Было сложно поверить, что эта очаровательная в своей нежной покорности женщина ещё несколько часов назад строила планы о воссоединении со своим бывшим любовником.

Теперь уж точно — бывшим. Не отдам.

Рассеяно гладя её щеку, потом шею, я повернул её голову ко мне, вынуждая посмотреть мне в глаза, и совсем неподходящим к ситуации официальным тоном сказал:

— Давайте договоримся сразу, Анна Аркадьевна, — недоумение и настороженность читались в её взгляде на меня; я приблизил лицо к ней и прошептал почти в её губы: — Когда вы в другой раз почувствуете потребность строчить письма графу Вронскому — вы сразу придёте ко мне.

Её глаза были близко-близко ко мне.

— Дай мне слово, Анна, — потребовал я, гипнотизируя её.

— Обещаю, — прошептала она и потянулась к моим губам.

Я не стал её останавливать.

…в женской природе есть что-то странно-непоследовательное. Только привыкнешь к одной стороне её поведения — как она уже демонстрирует другую.

Только этими философскими размышлениями я и удерживался от того, чтобы назавтра на обеде не вскочить и не потребовать объяснить, в чём дело.

Что творится в голове у этой женщины? Сперва она ревнует графа Вронского и рвётся к нему, потом прибегает ко мне, теперь же ведёт себя так, будто мы совершенно чужие люди, и меж нами ничего вчера не произошло.

Я всего лишь хотел поцеловать её в лоб после возвращения из министерства, как часто делал это в последнее время! Однако ж она отшатнулась от меня с видом столь холодным, как будто я, по меньше мере, незнакомец с улицы!

Весь обед не смотрела на меня, выглядела идеально-прекрасной и неприступной.

Что творится у неё в голове?!

Вечером не пришла читать, умчалась куда-то на ужин без меня, явилась за полночь!

Должен был признать, что такое поведение не только меня задевало, но и обескураживало. Мне казалось, наши отношения начали налаживаться. Трудно ошибиться в таком, знаете ли, когда женщина целует вас с таким пылом!

Я терпел эту странную холодность три дня, а после не выдержал и поймал её после обеда с требованием объясниться.

— Что с тобой, Алексей Александрович? — спросила она меня искренне недоуменно и наивно. — Каких объяснений ты ждёшь? Я чем-то провинилась, друг мой?

Со смесью недоумения и разочарования я потёр лоб. Выразить то, что я чувствовал, прямо, казалось мне неизмеримо жалким и невозможным. Я лишь махнул рукой и отпустил её.

Увы, но я лишился столь любимого мною покоя. Жена и её странное поведение не шли у меня из головы. Я чувствовал обиду, довольно сильную обиду, огорчение и разочарование. Понять, что творится с ней, почему она вдруг замкнулась в себе, у меня не получалось.

Она не то чтобы избегала меня, но вела себя со мной столь формально-дружелюбно, что и придраться не к чему, и понять ничего невозможно. Если я чем-то и обидел её — она ничем не выдавала этого, ни в её интонациях, ни в жестах не было видно обиды.

Я предположил, что её всё же мучает её чувство к графу Вронскому — но это было серьёзное и неправдоподобное допущение, потому что её поведение отнюдь не говорило о таком. Едва ли ей удалось бы так тонко сдержать это в себе — обычно терзания такого рода были написаны на её лице отчётливо и ясно.

Ещё через неделю я заметил, что эта проблема лишила меня сна. Пытаясь понять мотивы поведения собственной жены, я постоянно думал об этом, и это мешало как моим дневным занятиям, так и сну.

В конце концов я сам с собой постановил сесть, уделить время этому вопросу и путём аналитики хотя бы выдвинуть несколько гипотез, которые могли бы пролить свет на дело.

Первым делом я постарался понять, какие события привели к такой резкой перемене в её поведении. Сперва я видел причину её отторжения в случившихся меж нами поцелуях — но версия это не выдерживала критики. Право, женщины так себя не ведут, когда им не нравятся чьи-то поцелуи! Зная характер моей жены, она не стала бы вводить меня в заблуждение фальшивыми порывами и фальшивой нежностью. Анна была не из тех женщин, кто умеет хорошо притворяться, и если ей и удавалось долго скрывать от меня свою связь, то лишь оттого, что я сам в упор не желал её замечать. Шевельнись у меня хоть подозрение — она не сумела бы скрыть этого от меня.

Может, её действительно вывела из равновесия помолвка графа? Это правдоподобная версия, но только с чего бы это должно было сказаться на её отношении ко мне? Нет, здесь связь не прослеживается никак.

Я был слишком груб, когда разоблачил её письмо? Право, в первый раз история вышла ещё хуже, но помниться, её реакции были совсем другими.

Что за загадка в этой женщине! Почему она не может быть хоть немного последовательной?

Я напрасно мучился размышлениями на эту тему в течение нескольких часов; к разгадке я не приблизился ни на шаг.

Разгадка сама нашла меня через пару дней, когда я истерзался вконец.

Мы собирались ехать в оперу и были уже в холле, но замешкались — у неё всё никак не удавалось застегнуть перчатку, так неудобно там располагались мелкие пуговки.

— Позволь мне! — я решил помочь ей в этом непростом деле.

Эти мелкие пуговицы и впрямь были неудобны до крайности; пока я возился с ними, стоя вплотную к ней и невольно касаясь кожи на её руке, я с удивлением обнаружил, как сильно отдаётся быстрый стук сердца в жилке на её запястье.

Застегнув перчатку, я провёл по всей её длине, разглаживая складки, и почувствовал, как её рука дрожит под моим прикосновением.

Я не глядел на неё и знал, что она не смотрит на меня. Я знал, что она знает, что я не мог не почувствовать её волнения от моей близости, но я не сказал ни слова. Она также молчала.

Картинка встала на своё место. Анна не обижена, не переживает очередной приступ чувства к любовнику и не испытывает ко мне неприязни. Она просто боится — боится тех чувств, которые начинает испытывать ко мне. Отсюда и холодность, и игры в безразличие — она пытается скрыть свои чувства даже от самой себя, а ещё паче боится, что их обнаружу я. Стоит в которой раз отметить прискорбное отсутствие доверия ко мне.

В этот вечер я чувствовал такое воодушевление, какого не знал уже долгие годы. Сама того не зная, моя жена признавалась мне в любви — странным женским способом, недоступным прямой аналитике, но древним, как мир.

Невозможно было враз привыкнуть к мысли, что я любим ею; но я уже ощущал, как эта любовь наполняет меня силой и готовностью к большим свершениям.

С этого дня я почувствовал под ногами твёрдую почву и позволил себе психологические игры с ней. Теперь я знал, что творится с нею, и мог помогать ей и твёрдой рукой направлять её, ненавязчиво и деликатно открывая ей её чувства.

Наши игры начались с одного моего визита к Серёже. Я вернулся с министерства и прошёл в комнату сына поздороваться с ним. Она была там же, читала ему истории вслух. Я поздоровался с нею, приласкал Серёжу, велел продолжать чтения.

Я заметил, что в комнате прохладно, а шаль Анны осталась лежать рядом с нею — то ли она забыла о ней, то ли не замечала прохлады за чтением. Я сам взял шаль и накинул на её плечи, а чтобы ей не было нужды отрываться от книги, оставил руки на её плечах, придерживая тёплую ткань. Она была занята Серёжей и чтением, поэтому ей было не до разыгрывания холодности.

Она читала, а я придерживал шаль и пользовался этим удобным положением, ласково поглаживая её нежную, тонкую кожу, находившуюся сейчас под моими руками. Я чувствовал, что это смущает её, по некоторому напряжению в её голосе. Однако она не делала попыток избавиться от моих рук, и моя ласка заметно волновала её. Временами я задевал пальцем жилку на её шее и улавливал бешеный стук её пульса. Очарование этой игры было в том, что она не могла не знать, что я заметил её волнение. Это осознание волновало её ещё больше, краска смущения заливала её шею, выдавая переживания с головой.

Перед своим уходом от Серёжи я смутил её ещё больше, наклонившись запахнуть шаль на её груди и поцеловав при этом в висок.

Когда я увидел её в следующий раз за обедом, она явно всё ещё находилась в волнении и избегла смотреть на меня. Её смятение доставляло мне большое удовольствие. Мне нравилось наблюдать за ней и понимать, что она чувствует мой взгляд.

На следующий день я снова пришёл в детскую и обнаружил предусмотрительное отсутствие шали. Её сопротивление доставило мне ещё большее удовольствие, но я не собирался оставлять это поле за ней. Я снял свой сюртук и встал вновь за её спиной, накинув его ей на плечи и прошептав на ухо:

— Впредь не забывайте о здоровье, душа моя.

Она дрогнула под моими руками и тихо ответила:

— Я поняла, Алексей Александрович, — и вернулась к чтению.

С тех пор я всегда находил её шаль, заходя здороваться с сыном.

Я знал, что своим поведением загадываю ей загадку, которая лишает её покоя, и мне было непривычно приятно осознавать, что её мысли заняты мною. Следующим шагом нашей игры стали переглядки за обедом. Сперва она, слишком смущённая, старательно смотрела куда угодно и на кого угодно, лишь бы не на меня, но вскоре первое смущение прошло, и она стала отваживаться бросать на меня беглые взволнованные взгляды. Когда бы ей ни вздумалось это сделать, она встречала мой спокойный взгляд. Осознание того, что я наблюдаю за ней, буквально не свожу с неё глаз, явно глубоко смущало её.

По первости она отводила глаза сразу, но уже через пару дней она решилась задержать на мне взгляд на несколько секунд. Я спокойно удерживал зрительный контакт, наслаждаясь зарождающимся доверием с её стороны. Она всегда отводила глаза первой и смущалась, но постепенно у нас вошло в привычку обмениваться достаточно длительными взглядами. Кажется, больше всего её обескураживало отсутствие с моих сторон попыток поговорить и объясниться. Было совершенно очевидно, что между нами что-то происходит, и она прекрасно знала, что и я замечаю это. Это чувство волновало и меня: у нас появилась общая тайна, которую мы не обсуждали, но о которой оба знали.

Через неделю после начала этой игры я впервые предложил ей совместную прогулку после обеда. Она отговорилась подготовкой к вечеру у графини N.

Я был настойчив и повторял своё предложение каждый день. Всегда у неё находились новые отговорки, от которых она краснела до ушей, понимая, что я вижу необоснованность предлогов, под которыми она отказывает. Я видел, что каждый раз, произнеся очередную жалкую фразу о незаконченном вышивании, она замирает в страхе, ожидая разоблачения. Но всякий раз я уверенно и спокойно говорил:

— Что ж. Возможно, в другой раз.

Наконец она не выдержала этой психологической игры и сдалась, согласившись. Я чувствовал, что она вся трепещет, опираясь на мою руку, когда я вёл её в ближайший сквер. Было заметно, что она ждёт от меня какого-то решительного разговора, объяснения. Однако я не оправдал её ожиданий и всю прогулку сдержанно обсуждал по-французски абсолютно нейтральные вещи. Мы гуляли с полчаса, после чего я вновь отвёл её домой. Она была в явном недоумении, моё поведение её обескуражило. Она бросила на меня несколько непонимающих взглядов, но всё же не решилась ни о чём спросить прямо.

Назавтра она была уже спокойнее, согласившись на прогулку, и вполне живо обсуждала со мной светские пустяки.

Через пару дней она стала чувствовать себя вполне свободно и легко со мной, словно и позабыв, что между нами что-то происходит. Пора было делать следующий шаг, и это меня волновало. И азарт, и страх наполняли меня эмоциями, которых я прежде не знал. Мой следующий ход планировался быть довольно смелым, и я надеялся лишь на то, что она и сама уже слишком увлеклась нашей игрой, чтобы остановиться.

В этот раз я позволил нашему пустому разговору заглохнуть и не пытался возобновить его, продолжая гулять в тишине. Затем я остановился в живописном месте и слегка развернулся к ней, посмотрел в её глаза, заметил её удивление и волнение. Не отрывая взгляда, я наклонился к ней, на секунду прервал зрительный контакт, чтобы слегка прикоснуться к её губам своими — это был даже не поцелуй, а невесомая, лёгкая ласка — и тут же отстранился, продолжая смотреть в её глаза, полные волнения и смущения. Затем, как ни в чём ни бывало, я завёл новый светский разговор и повёл её домой.

Когда я звал её на прогулку на следующий день, у неё вновь нашёлся предлог не идти. Я видел, что она и напугана, и смущена, и пытается избегать меня. Но это был не тот случай, когда я согласен был дать ей передышку. Нет, дорогая жена, даже не думай ускользнуть от меня! Я знал, что и почему с ней происходит, и поэтому чувствовал себя уверенно.

Спокойно выслушав её робкий и жалкий предлог отказать, я повторил всё те же слова:

— Что ж. Значит, в другой раз, — после чего поймал её взгляд и так же, как и вчера, почти не отрывая от неё глаз, прикоснулся к её губам своими.

Она пришла в совершенное смятение, а я тихо прошептал ей на ухо, как тогда, с шалью:

— Даже не надейся убежать.

К моей неожиданности, она смело и доверительно ответила:

— Я и не хочу убегать, Алексей Александрович. Просто…

— Просто смущена и напугана, — дружелюбно помог я найти слова, после чего погладил её по волосам и поцеловал в лоб, добавив: — Ну, иди, иди, что там у тебя было? Вышивание?

— Довязать Анечке чепчик, — смущенно повторила она свой предлог.

— Чепчик так чепчик, — легко согласился я.

У дверей она обернулась. В её взгляде я прочитал ласковое благодарное чувство.

Когда на завтрашней прогулке я наклонился к ней, она сама потянулась ко мне с поцелуем.

* * *

«Она не могла слушать и понимать их:

так сильно было одно то чувство,

которое наполняло её душу и всё более и более усиливалось.

Чувство это была радость полного совершения того,

что уже полтора месяца совершилось

в её душе и что в продолжение

всех этих шести недель радовало и мучало её»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

Я пребывала в полнейшем смятении, но это чувство приятно будоражило меня, не вызывая страха. Я понимала, что между мной и мужем происходит что-то необычное, очень глубокое и важное, но непонятное вполне. Мои собственные реакции пугали меня своей неожиданностью и силой. При этом я не могла не отметить, что это был не тот страх, который разрушительно действует на психику. Это был незнакомый мне ранее вид какого-то волнительного страха, который не столько тревожил, сколько возбуждал эмоции и обострял восприятие.

Спокойствие, всегда сопровождающее Алексея Александровича, передавалось и мне. Сперва, обнаружив в себе новое чувство к нему, изведав силу своих реакций на него, я очень испугалась и замкнулась в себе от этого страха. Но он уверенно и твёрдо выводил меня на новый уровень отношений между нами, и его твёрдость успокаивала меня и заставляла чувствовать себя в безопасности.

Он вёл со мной какую-то странную, незнакомую мне игру, непохожую на обычный светский флирт, к которому я привыкла в том числе и в отношениях с ним. Это не был флирт, потому что в его словах и поступках не было ни тени притворства или игры; игра была в каком-то странном умолчании, оно делала нас словно бы сообщниками.

Я раньше не знала Алексея Александровича таким и была уверена, что таким он быть никак не может. Я привыкла знать его сухим, рассудочным человеком, несколько занудным в своей обстоятельности. Меня раньше раздражало, что я могу легко предугадать его слова и поступки; сейчас я не могла бы похвалиться такой прозорливостью. Напротив, он вновь и вновь удивлял меня и задавал всё новые загадки своим поведением.

Алексей Александрович всегда хорошо знал, что делает и всегда соизмерял свои действия с конечной целью; именно за эту педантичность и вдумчивость его так высоко ценили на службе. Я слыхала об этом не раз, но впервые мне случилось увидеть эти качества в жизни. Я не знаю, почему этого не было в наших отношениях раньше; возможно, Алексей Александрович никогда не смешивал свои служебные дела и семейную жизнь. Сейчас же его манера именно в отношениях проявила себя: он явно имел цель и твёрдо и последовательно вёл нас к ней. Мне было странно и дико чувствовать себя ведомой, но именно таковым было положение дел. Он ни в коем случае не пренебрегал моими чувствами и не пытался меня к чему бы то ни было принудить — но он столь мастерски раскрывал мне мои собственные желания, что у меня не былого иного пути, кроме как следовать за ним.

Я ещё боялась назвать мои новые чувства к мужу любовью — но я отчётливо и ясно видела, как любовь зарождается во мне. Меня смущало и волновало, что и он это видит. Я бы предпочла скрыть от него; не знаю, почему, из стыдливости ли или из упрямства. Мне было неловко, что он видит меня насквозь. Но я не могла не отдать должного деликатности Алексея Александровича — ни одним словом, ни одним поступком он не обидел меня. Напротив, с того момента, как возникшие у меня чувства стали очевидно заметными, он только и делает, что ободряет меня, поддерживает и помогает мне принять и понять эти чувства.

Это не было ни в малейшей степени похоже на то, что я испытывала когда-то к Алексею. Там была вспышка, там были стихия, поглотившая меня враз с головой, подчинившая себе мою волю. Чувства к Алексею сломали меня, разрушили изнутри, сделали своей рабыней. Это было ярко, безмерно ярко, уничтожительно.

То, что зарождалось во мне сейчас, даже отдалённо не было похоже на мою страсть. Та лишала меня покоя и рождала многочисленные истерики — эта успокаивала, утишала переживания, мягко обволакивала сердце. Та горела, рвалась и неслась как бешеная — эта зарождалась медленно и робко, неспешно, последовательно. Та сводила меня с ума и лишала воли — эта укрепляла и давала сил.

Я не знаю, было ли любовью это новое, незнакомое мне ранее чувство, но это было что-то неизмеримо прекрасное, что-то лучшее из когда-либо происходившего со мной.

Я иногда ещё пыталась сопротивляться этому новому, незнакомому чувству — из страха, что оно овладеет мною и сведёт с ума, как было в тот раз. Но всегда рядом оказывался Алексей Александрович, и его спокойствие передавалось мне. Я чувствовала, что он по непонятным мне причинам вполне контролирует ситуацию и лучше знает, что происходит со мной, чем я сама знаю. Впервые в жизни мне хотелось просто безоглядно довериться. Сердце моё нестерпимо замирало от этой мысли — просто довериться и позволить вести себя, куда он хочет. Мне ещё было страшно передавать ему такую власть над моей жизнью и судьбой, но внутри души своей я уже понимала, что однажды этот день наступит, и я полностью вверю себя ему.

Сегодня я проводила вечер у княгини Бетси, но мысли мои постоянно возвращались к мужу. Я предвкушала. Я знала, что он вернётся сегодня домой раньше меня; что, как только я приду, он непременно выйдет встретить меня в залу. Он будет стоять у дверей в непринуждённой позе и смотреть на меня тепло и с иронией. Сам он не сделает ни шага мне навстречу — это была его новая игра со мной — но я сама подойду к нему и… мои мысли были более чем далеко от темы светской беседы.

Тем полнее и неожиданнее был удар. От моих мечтаний меня отвлёк знакомый голос, который здоровался со мной по-французски.

Я вздрогнула и подняла глаза.

Передо мной стоял граф Алексей Вронский и в самой вежливой светской манере осыпал меня любезностями.

Я перевела ошеломлённый взгляд на Бетси; та удивлённо приподняла брови:

— Что с вами, дорогая Анна? Мы уже минут десять обсуждали, что мой кузен на днях вернулся в Петербург, и вы даже кивали с весьма заинтересованным видом!

— Простите, я задумалась, — непринуждённо улыбнулась я. — Рада снова видеть вас в Петербурге, граф! — выдавила я, со страхом чувствуя, как его знакомый глубокий взгляд затягивает меня и заставляет сердце биться гулко и тревожно.

Я выдержала четверть часа этой пытки, после чего поспешно сбежала, сославшись на поздний час.

Пока я ехала домой, меня лихорадило. Я была не готова, совсем не готова к встрече с Алексеем!

Мои мысли путались, мои чувства неслись бешеным вихрем.

Кошмар снова ворвался в мою жизнь, разрушая всё на своём пути.

В глубочайшем нервном волнении я шагнула на порог своего дома — и вздрогнула, увидев Алексея Александровича. Я и забыла, что он будет ждать меня.

Он с первого взгляда угадал, что со мной что-то произошло; с чувством беспокойства и заботы на лице он первым подошёл ко мне, помогая освободиться от верхней одежды.

— Анна? — позволил он себе вопросительные и тревожные интонации.

— К тебе, — нервно ответила я, — к тебе, там расскажу.

Он под руку довёл меня до своего кабинета; я знала, что он чувствует моё напряжение и волнуется.

Я не знала, куда деть себя, и не имела сил сесть: нервное возбуждение кипело во мне и требовало выхода. Я прошла на середину его кабинета, теребя рукава платья, взглянула на него исподлобья:

— Я видела его сегодня.

Мне не потребовалось уточнять, кого именно: я почти уверена, что он угадал это ещё до моего признания.

— Следовало ожидать, что однажды это произойдёт, — аккуратно заметил он, глядя на меня внимательно и с некоторой опаской.

Я скорее инстинктивно почувствовала, чем поняла, что он ожидает от меня какой-то бурной реакции, истерики, требований немедленно отпустить меня к нему. Всего того, к чему он привык по моему прошлому поведению. Я видела его ожидание такого поворота событий в его собранной позе, словно он был готов в любой момент броситься мне наперерез, если я помчусь к выходу. Я чувствовала это в решительной складке на лбу, которая словно бы расписывалась в его твёрдом намерении не отпускать меня к Вронскому. Я чувствовала это в его напряжённом, выжидательном взгляде, с каким он следил за мной, готовясь в любой момент реагировать на малейшее изменение в моём настроении.

И вдруг мне стало и смешно, и легко-легко. Напряжение оставило меня враз, ещё мгновение назад терзавшие меня страх и чувство роковой неизбежности отпустили моё сердце.

Не выдержав этого облегчения, я упала на софу, смеясь и не имея сил прекратить.

— Анна? — несколько тревожных шагов в мою сторону, но он не рискнул подходить ко мне близко и тем более прикасаться ко мне.

Я отсмеялась и смотрела на него с чувством глубокой, искренней радости. Видимо, я улыбалась; ответная лёгкая улыбка мужа указывала на это.

Это был момент редкого, сверхчеловеческого понимания между нами. В будущем такие моменты станут возникать чаще, но теперь, в первый раз, это глубинное понимание потрясло нас обоих. Я отчётливо видела, что он понял всё обо мне, как я минуту назад поняла всё о нём.

С заметным облегчением он сел рядом со мной и взял мои руки в свои.

— Значит, всё, кончено? — удивлённо, не веря, спросил он.

— Кончено, — так же удивлённо, тоже не веря, ответила я.

Его улыбка сияла совершенно по-солнечному, и я впервые осознала, как тяжело ему далась вся эта история.

Благодарность переполняла меня с головой. Я прижалась к его груди, с восторгом чувствуя, как прошлое отпускает меня. Теперь я верила, что кошмар позади, и мне нечего больше бояться.

Он обнимал меня очень бережно, и в этих объятиях я была в полной безопасности.

* * *

«Он не верил, не мог верить, что это была правда.

Только когда встречались их удивленные и робкие взгляды,

он верил этому, потому что чувствовал,

что они уже были одно»

Л.Н.Толстой, «Анна Каренина»

В этот день я сразу понял, что у неё произошло нечто важное. Едва я вошёл к Серёже — её взгляд метнулся ко мне, умоляя о помощи. Я в который раз поразился, как я стал чувствовать перемены в её настроении — или же это она сама, проникаясь доверием ко мне, стала более открыта в проявлении своих чувств.

Я слегка кивнул, давая ей понять, что заметил её состояние. Свою тревогу я выразил лишь в том, что позволил себе вместо привычной ей невесомой ласки более интенсивные успокаивающие движения, похожие на массаж.

— Мне надо сегодня поговорить с тобой, — сказала она перед тем, как я собрался уходить.

— После обеда у меня, — назначил я ей.

Она пришла взволнованной и словно опрокинутой. Видно было, что ей тяжело и трудно. Я усадил её на софу и использовал старый проверенный способ успокоения — массаж рук. Наконец, после недолгого обмена взглядами, она заговорила:

— Сегодня ко мне приехал граф Вронский.

— Вот как! — удивился я. — Без приглашения?

Её ответный возмущённый взгляд меня изрядно позабавил, однако моя подколка скорее способствовала снятию напряжения.

— Без приглашения, — язвительно подтвердила она, а в глазах её я прочёл гораздо больше чувства, чем она пока решалась выразить мне прямо.

— Устроил неприятную сцену, — пожаловалась она, сникнув. — Я… я вся в смятении.

Я легонько нахмурился, но тут же угадал, что смятение её не имеет под собой оживших чувств к бывшему любовнику. Меж тем она отважилась быть более откровенной:

— Я… я не ожидала, но это так… так… — она не нашла подходящего слова и жалобна посмотрела на меня: — он говорил, что жить без меня не способен и грозил стреляться, если я не уеду с ним; а я… — тяжёлый вздох. — Я, наверно, совсем бесчувственна…

Конечно, глупо было ожидать от графа Вронского более разумного поведения, но всё же он вызвал моё раздражение тем, что привёл в расстройство мою жену.

— Анна, — мягко заметил я, — уж не считаешь ли ты себя виноватой в том, что не ответила на этот страстный порыв?

Она неловко передёрнула плечами, отведя взгляд, и я понял, что попал в точку в своих подозрениях. Что ж! По крайней мере, вместо того, чтобы терзаться в одиночку, как раньше, она пришла ко мне.

— А теперь слушайте, Анна Аркадьевна, и постарайтесь понять, — мягко и медленно заговорил я. — Страсть тем и отличает от любви, что в основе своей имеет эгоизм. Граф Вронский может сколько ему угодно называть свои чувства к тебе любовью — этими красивыми словами он не прикроет той истины, что им движет лишь эгоизм. Он ищет удовлетворения своей страсти, а тебя пытается вовлечь в это с помощью громких и красивых слов. Подумай сама, много ли любви в том, чтобы пытаться увести женщину из семьи, от детей и от мужа, принудив её к тому угрозами самоубийства!

— Мне показалось, он был искренен, — смешалась она.

— Никто не отрицает, что он сам не замечает подоплёки своих чувств и уверен в их святости. Нынче многие принимают страсть за любовь, потому что просто не знали второй никогда, — строго отметил я.

Она подняла на меня удивлённые глаза:

— Так вот почему… — оборвала фразу, задумалась, потом сказала ещё раз: — Так вот почему я так обманулась, приняв то за любовь.

Я ободрил её рукопожатием. Она надолго задумалась, потом призналась с видимым трудом:

— Он был весьма настойчив в своих попытках заставить меня уехать с ним. Как я ни говорила с ним, он не верил моим словам. Он даже… — она покраснела и безмерно смешалась, снова спрятав глаза, — он даже… пытался меня поцеловать... — совсем прошептала она, низко опустив голову.

— Что ж, этого следовала ожидать, — я старался говорить мягче, чтобы ободрить её. — Анна, ты позволила этому человеку сделать тебя своей любовницей. Откуда в нём возьмётся уважение к тебе?

Она покраснела, потом подняла взгляд и нервно спросила:

— А вы?

— Что — я? — не уловил я резкости перехода.

Она краснела и смущалась всё больше, но всё же расшифровала свой вопрос:

— А вы — если я вам позволю сделать меня своей любовницей, вы тоже перестанете меня уважать?

Я ничего, ничего не мог поделать с собой и искренне рассмеялся от её формулировки, хотя и знал, что мой смех может её обидеть.

Вопреки моим опасениям, она надулась чисто формально:

— Вольно вам смеяться надо мной!

Всё ещё посмеиваясь, я привлёк её в свои объятия.

— Любовь моя, только не говорите, что вы и в самом деле не знаете, чем муж отличается от любовника, — пожурил я её.

Она прижалась ко мне вполне искренне и доверчиво, затем тихо призналась:

— Я теперь всего боюсь.

Я гладил её по волосам и в упоении слушал быстрый стук её сердца.

— Анна, Анна, — с нежной любовью сказал я ей, — у тебя есть только один способ убедиться, что бояться тебе совершенно нечего.

Хоть я и не видел сейчас её лица, я чувствовал, что она улыбнулась.

Затем она немного отстранилась, чтобы взглянуть на меня. С восторгом я прочёл её решение в её глазах ещё до того, как она заговорила.

— Кажется, я готова рискнуть, — улыбнулась она.

— Всего лишь «кажется»? — поддразнил я её

В ответ она посмотрела на меня столь глубоким и затягивающим взглядом, что я позабыл обо всём, с головой уходя в долгий и нежный поцелуй.

Это уже не было игрой, но это было победой.

Нашей общей победой.