Альберт Рудольштадт в тюрьме. Святой узник (гет)

— Эй, самозванец! Как тебя там — Рудольштадт, ты там ещё живой?! Рассудка не совсем лишился?!, — раздался среди тишины голос надзирателя, показавшийся из-за царившего здесь в последние несколько часов полнейшего безмолвия ещё громче, но Альберт не испытал ничего.

Только на этот раз он почему-то не услышал его шагов. Возможно, сознание Альберта перешагнуло ещё одну ступень восприятия. Но объяснение, собственно, не имело значения — главное, что теперь, как он надеялся, ни один лишний звук не потревожит его и тем самым высшие силы обязались ещё более трепетно хранить его рассудок.

С рассветом приносили еду, а точнее, то, что здесь так называли. На самом же деле это, наверное, могли бы употребить в пищу лишь вездесущие крысы — и то, если не отыщут что-то более достойное — но последнее здесь, вдали от кабинетов тех, кто правил этим, самым ужасным местом на земле, было едва ли возможно.

Альберт медленно, с трудом разомкнул тяжёлые, словно налитые свинцом веки, ощущая их так, словно проспал до этого три тысячи лет, и повернул голову, устремив свой погасший и почти пустой взгляд к двери. Кто знает, может быть, он и вправду провёл в летаргии несколько часов. Этого Альберт не мог бы сказать точно. Вроде бы, находясь в полусне, он даже на какое-то время перестал слышать звуки вокруг и ощущать что-либо. Альберт уже потерял счёт дням и даже неделям, временами погружаясь в какое-то беспамятство, где не было ничего — лишь серая тёмная пустота, но он совершенно точно мог сказать, что никто не заходил в его каземат, не пытался его разбудить, привести в чувство, тряся за плечи, не слышал разговоров о том, чтобы позвать врача, дабы тот определил, не умер ли он. Такого не было никогда.

— Эй, ты слышишь меня?! 

Вставать не было ни сил, ни желания, однако он попытался подняться, но едва удержался от падения. Всё тело болело, все мышцы были скованы, словно налиты свинцом. Да, должно быть, он или заснул, или впал в забытье на целую ночь.

— Эй, ты ходить-то можешь?

Не в силах заставить себя говорить с этим человеком, Альберт совершил над собой неимоверное усилие и, держась за стену, всё-таки пошёл к нему навстречу.

— Что-то ты совсем плохой, не хватало, чтобы ты тут душу богу отдал — потом хлопот не оберёшься — в последнее время по каким-то неведомым причинам нам пришлось похоронить здесь очень многих, а это ужасно утомительно. Или мне это только кажется, потому что один день похож на другой... В любом случае — будь любезен — пожалей старого человека — постарайся не доставлять нам лишних забот. Может, тебе доктора позвать на всякий случай, а?

Альберт, желавший только одного — чтобы этот человек поскорее ушёл — нашёл в себе силы отрицательно покачать головой не глядя на него.

— Ну, как знаешь. Держи своё варево. Да смотри, не расплещи — вторых порций для таких особенных, как ты, у нас тут не предусмотрено. А я смотрю, ты тут не одинок — разговариваешь с кем-то — таким же становишься, как и все здесь — разум теряешь. Ну-ну. А мы и не таких здесь видали. Слышал, небось, уже? Нас уже ничем не напугаешь. Но хоть не буйный — и на том спасибо. А зато не скучно — такого здесь бесплатно наслушаешься — в цирк можно не ходить. Мы таким людям кланяемся в пояс, — и надзиратель действительно карикатурно поклонился и глупая, злая усмешка мелькнула на лице надзирателя.

На лице Альберта всё ярче проступал гнев, однако он понимал, что этот порыв может лишить его сознания, но наконец он не выдержал натиска праведной ярости.

— Хватит!, — собрав все силы, очень тихо, но с беспредельной злостью произнёс Альберт, глядя на надзирателя исподлобья, отчего тот вздрогнул — ему действительно стало не по себе.

Альберт собирался прокричать это слово, но не смог. Его голос звучал хрипло и надломленно. После этого ему пришлось восстанавливать дыхание, отчего закружилась голова и он едва удержался на ногах, лишь чудом не ударившись о каменную стену.

— Да ладно, ладно, а то, чего доброго, и вправду окочуришься раньше времени. Держи, — всё ещё чуть испуганным голосом проговорил тюремщик.

Альберт взял дрожащими руками железную посуду, подходящую разве что для кормления бездомных собак, которых боятся не только из-за их агрессивности, но и по причине того, что их шерсть изуродована неизвестными болезнями, и потому, поставив миску на расстоянии, не забирают после — и поставил её у стены, где только что сидел сам.

Всё это время смотритель не сводил с него немного ошарашенного, непонимающего и всё ещё чуть испуганного взгляда. Затем покачал головой, запер тюремное окно и, не оборачиваясь, ушёл.