Альберт Рудольштадт в тюрьме. Святой узник (гет)

Он сидел в одиночестве, в полумраке, прислонившись высоко запрокинутой головой и спиной к серой каменной стене, согнув ноги в коленях и сцепив вокруг них руки. Его длинные тёмные волосы в беспорядке разметались по плечам и груди, а тонкие, пересохшие губы, едва видные на бледной, почти побелевшей коже, были сомкнуты. Глаза Альберта были закрыты, поза расслаблена, но это была не беспечность, а вязкая, тёмно-синяя, почти чёрная безысходность, обступившая со всех сторон и заставляющая задыхаться, когда ничего сделать уже нельзя, обречённость, давившая на грудь огромным грузом, подобно гранитной плите.

Через закрытые веки проникал, едва уловимый, слабый свет тонких бледно-золотых лучей солнца. Это была горькая улыбка природы, лишь усиливавшая невыносимую тоску. Господи, лучше бы это светило погасло навсегда.

Нет, нет, не навсегда — что же это с ним? — лишь до того времени, пока он и Консуэло не встретятся, не увидят друг друга воочию.

Он вспоминал их прогулки меж дерев, росших у дома Ордена, как они шли, обнявшись, и голова Консуэло лежала на его плече, и сквозь ветви деревьев вот так же, как сейчас через прутья решётки, проглядывали лучи небесного светила, сверкая тусклым золотом, однако в то время этот блеск не вселял в его сердце невыразимую печаль, но даже напротив — был исполнен какого-то особого, скромного, не бросающегося в глаза благородства — подобно его возлюбленной, что не хвалится им на каждом шагу, а лишь следует врождённому кодексу — всегда поступать согласно велениям сердца. Альберт видел в этом своеобразную красоту, ту особую, благостную атмосферу, какой было проникнуто для него тогда всё вокруг. Ведь он был счастлив как никогда. Он ликовал. Но сейчас Альберт отчаянно пытался не дать погибнуть своей вере в то, что эти дни повторятся. Что когда-нибудь они станут бесконечным повторением друг друга. Не дать себе забыть об этом знании, не позволить силам зла уничтожить память о будущем.

Бездонная, невыразимая душевная усталость, безразличие и привычность ко всему читались в каждой черте его облика.

Лязг железных затворов, похожий на гром, уже не заставлял его вздрагивать — как в первый раз, когда его привели сюда, непрестанно подталкивая и дёргая, грубо втолкнули и с оглушительным грохотом захлопнули за плечами огромную тяжёлую стальную решётчатую дверь. Тогда он ещё с минуту стоял на месте, глядя прямо перед собой, будто окаменев, не видя, не замечая, не воспринимая ничего, словно не в силах, не в состоянии постичь только что произошедшее с ним, а затем принял вот такую же позу, которой был скован сейчас. Ведь, согласно божественным и человеческим установлениям наказаниям должны подвергаться не те, кто стремятся к добру и справедливости, всей душой жаждут мира и гармонии вокруг, но те, кто нарушают эти незыблемые установления мироздания, живущие в душах, сотворённых властителем этого мира — разве же это не так и не всегда было так? Но почему и, самое главное, когда всё вдруг перевернулось, переменилось? Кто теперь правит здесь вместо бога?

"За что?..", — звучал беспомощно и растерянно, почти детским голосом в его голове единственный вопрос.

Но с течением времени, в особенно опасные моменты, когда падение в пропасть казалось уже неминуемым, его сознание находило выход в отстранении от реальности. Тогда Альберт начинал видеть и слышать происходящее вокруг него словно сквозь какую-то прозрачную пелену, не участвуя напрямую, а как бы наблюдая за собой со стороны, не ощущая своего тела. Как будто бы говорили не с ним, а с каким-то двойником или, точнее сказать, близнецом… нет, всё-таки не совсем верно… он не мог бы точно назвать это состояние, но суть его была именно такова. И такое восприятие значительно облегчало его пребывание в несправедливом заточении, как бы набрасывая прозрачную завесу на все его чувства, и Альберт был безмерно благодарен за это провидению.

Но не всякий раз спасение приходило к нему вовремя — демоны преисподней уже дважды предпринимали старания взять верх над его душой, сгущая мрачный туман, приближаясь и тем самым с каждым разом всё яснее проявляя свои лики и вырывая из неё память о Консуэло вместе с любовью к ней, пытаясь препятствовать её возвращению на место, занимаемое там по праву. Однако любовь Консуэло стояла подобно несокрушимой стене — прозрачной и хрупкой на вид, но крепости которой, наверное, могли бы позавидовать самые именитые архитекторы, сотрясаясь от свирепых порывов адских ветров, изредка падая и разбиваясь на осколки, но неизменно возрождаясь из пепла, чтобы, если понадобится, вновь встать на защиту того, кто стал смыслом её жизни.

Ещё одной несомненной приметой стойкости рассудка Альберта после нескольких месяцев нахождения в этом месте была способность отличать обращённую к нему речь от дальних, порой безумных возгласов других заключённых, и из этого он мог с величайшей уверенностью прийти к пониманию, что небесным и земным силам, берегущим его разум, дан неисчерпаемый запас твёрдости.

Да, он и раньше понимал, знал, что в таком месте немудрено лишиться рассудка, и порой очень легко и быстро можно было потерять его, читал многочисленные книги, где описывались сцены нестерпимых терзаний тех, кто был обречён провести многие годы в заточении — и потому подчас искренне поражался тому, что он сам, зная свои черты и склонности, до сих пор способен сохранять здравомыслие, и это было тем более удивительно, что существовали и живые свидетельства этому — другие, на свободе, несомненно, бывшие неуязвимыми, начисто лишённые чувства раскаяния, начинали здесь кричать звериными, какими-то, потусторонними, неестественными голосами, не в силах вынести оглушающей тишины и редких, неожиданных и оттого ещё более устрашающих звуков запираемых и открываемых в ней дверей. Один из тех людей, кто находился здесь уже очень долго, научился отличать, первый звук от второго, и, если кого-то выпускали, то Альберт слышал как из груди узника вырывался стон, похожий на вой, полный невыразимой тоски и заполнял собой всё пространство широкого длинного пустого каменного коридора. Иногда ему начинал вторить ещё кто-нибудь, но скорее уже инстинктивно, бессознательно, бессмысленно, и вот это было уже истинным, бесповоротным безумием — тем, что давно возымело власть над сознанием узника. И последние впервые оказавшемуся здесь пленнику бесспорно представятся страшнее, нежели вопли, куда были вложена вся невыразимая скорбь о безотрадном будущем — они дышали какой-то запредельностью, напоминавшей сонмы адских чудовищ на картинах художников древности и были подобны "Медузе Горгоне" Караваджо, или "Страшному Суду" Питера Брейгеля, или полотну с таким же именем кисти Иеронима Босха… Но всё это со временем всё чаще стало проходить перед ним словно во сне, проносясь мимо, не проникая внутрь и не задевая. Однако поначалу ему приходилось зажимать уши руками и подавлять собственные крики, вместо которых из груди Альберта всё же исходил слабый стон — с детства имея свойство ощущать чужие чувства как свои, к тому времени он так и не лишился этого качества. Но Альберт понимал, что если уступит в этой борьбе, в конце концов устав бороться с происходящим с пугающим постоянством штурмом непереносимых человеческих страданий, грозивших затопить его собственный рассудок — он просто не выживет — все рыдания сольются воедино, мир навсегда померкнет перед глазами, тьма покроет его сознание до конца дней и тогда долго он не проживёт. Да и Консуэло не заслужила бы такой судьбы: тщетно — но не ведая о последнем — прилагать усилия к тому, чтобы вернуть того Альберта, которого она любила, с кем вела беседы, наполненные невероятной мудростью и удивительных открытий — доброго и благородного — и с каждым днём теряя надежду, но не прекращая попыток — если бог к тому времени ещё оставит его на этой земле. Даже душа его избранницы не смогла бы выдержать таких испытаний и высшие силы вскоре бы забрали её к себе, проявив милость и причислив к сонму святых мучениц.

Бесцеремонные оклики надзирателей также больше не пугали его и даже не были неожиданными, но лишь возвращали в настоящее, заставляя слегка пошевелиться, чуть сменив позу — да и то исключительно тогда, когда обращались к нему — он вновь чувствовал под ногами холодный каменный пол, а спиной — неприступные стены, подобные несокрушимым безбожным законам, правившим на этом свете.

Сколько ещё он выдержит? Альберт не знал. Да и не хотел знать и даже думать об этом.

Господи, да что это с ним? Как же, по какому дьявольскому искушению в этом мгновение он забыл о той, что хранит его подобно ангелу? Однажды это случилось с ним в первый раз. И он с ужасом думал о том, что это может повториться. И это значило, что его рассудок на сей раз действительно пытается похитить враг рода человеческого. Но он не позволит — чего бы это ему не стоило.

Ради Консуэло. Конечно же. Да, он должен выстоять ради неё. Они ещё встретятся. Должны встретиться. Он знал это. Но только вот когда — это обстоятельство было от него сокрыто и тем самым причиняло страдания.

«Скажи мне, почему ты таишь от меня тот час, когда мы будем вместе? А если это не ты, то почему позволяешь злым силам заслонять от меня это знание? Не дай мне забыть о своей любви. Здесь мне остаётся помнить лишь о ней. Только это спасёт меня. Я должен сам призвать её душу, и тогда она будет рядом в каждое из мгновений, отпущенных мне здесь», — эта ясная мысль, прозвучавшая в его голове, говорила о том, что рассудок Альберта отчаянно борется, держится за последнюю, тонкую нить, связывавшую его с этим, земным миром — где осталась та, во имя которой он обязан выжить, хоть эта нить уже дважды истончалась так предательски, что стала почти невидимой и была готова вот-вот порваться.

Каждый вечер сострадательный, утешительный, нежный голос Консуэло — так, как будто она была рядом, стояла за плечами — говорил с ним. И таким образом он мог понять, что она тоже жива и по-прежнему томится жаждой встречи, не зная, не будучи уверена, произойдёт ли их воссоединение в этой жизни. Но одно Консуэло знала точно — им суждено быть вместе. На небесах или на земле, но суждено. Ему чудились её объятия, он брал её руки в свои, подносил к губам, был обуреваем порывом обнять её в ответ, крепко-крепко прижав к себе и не отпускать, ощущая её тепло, зарыться в её густые чёрные волосы, чтобы не видеть и не слышать больше ничего, почувствовать их аромат — порывисто оборачивался, открывал глаза — но сзади не было никого. И его настигало горькое понимание того, что его любимая, как и он — в тюрьме — и не может сейчас оказаться здесь.

А потом являлась его мать и произносила своим печальным, надтреснутым, тихим, сухим, жёстким, но глубоким и мужественным голосом, всё с тем же пылом — словно впервые — те истины, что проповедовали они оба, тем самым не давая Альберту забыть об их силе, о надежде и о том, что это обязательно закончится. Призывая его не сдаваться, она всякий раз подбирала самые нужные слова, убеждая Альберта в том, что они по-прежнему сильны и ничего не потеряно, что всё ещё впереди. И он также чувствовал её руки на своих плечах и груди, но не мог увидеть лица той, что подарила ему жизнь, которую господь, ведя извилистыми путями его дух, наполнил и вселенской скорбью о судьбах народов, и блужданием во мгле, где смутные силуэты были сплошь обманчивы, и зло часто выдавало себя за добро, причиняя тем самым в будущем страдания, и небесно, ангельски чистым счастьем.

Но, стремительно обернувшись, так же видел перед собой лишь пустое пространство каземата и с мучительным чувством понимал, что она далеко и не может быть с ним — их разделяет расстояние в несколько стран.

По ночам, если Альберт не мог заснуть, терзаем приближением кошмарных призраков или новым приступом отчаяния, бросающим на самое дно, когда он уже не надеялся на то, что сможет оттуда выбраться — Консуэло пела ему колыбельные — те прекрасные песни, что помнила из своего безмятежного детства, и волнение утихало в сердце Альберта, чтобы дать отдых душе, готовой утонуть в этом шторме.

Он всегда знал, что эти испытания предстоят ему, но оказался не готов к ним до конца. И в том числе для этого бог послал ему Консуэло.

"Говори со мной, не уходи ни на мгновение. Только так я смогу выжить здесь. Я должен чувствовать тебя рядом всё время, — молил он, — Мы будем живы благодаря друг другу. Только вы — моя Консуэло и та, что подарила мне жизнь — можете придать мне сил".

И она услышала его.

Теперь и его любимая и Ванда Подебрад были с Альбертом каждый миг. Они могли безмолвствовать, но он чувствовал их присутствие. Когда страдания становились особенно невыносимыми, они, ощущая, как он приближается к грани отчаяния, начинали говорить и обнимать, плакать вместе с ним.

— Нас нет здесь, но наши души всегда с тобой, — однажды осознав, к какому ужасному заблуждению привёл Альберта его подорванный рассудок, произнесли обе женщины.

И теперь он всегда знал, что физически они не присутствуют здесь, и не испытывал жестокого разочарования. Он не искал их взглядом. Он просто знал, что обе они рядом и никогда более не покинут его, пока не прекратится это самое беспощадное насилие, какое только оказался придумать человек — венец творения божьего. А потом произойдут две встречи, что соединят эти три души навеки. Сначала — первая — с его любовью. Потом — вторая — с той, что привела его в этот мир.

— Эй, самозванец! Как тебя там — Рудольштадт, ты там ещё живой?! Рассудка не совсем лишился?!, — раздался среди тишины голос надзирателя, показавшийся из-за царившего здесь в последние несколько часов полнейшего безмолвия ещё громче, но Альберт не испытал ничего.

Только на этот раз он почему-то не услышал его шагов. Возможно, сознание Альберта перешагнуло ещё одну ступень восприятия. Но объяснение, собственно, не имело значения — главное, что теперь, как он надеялся, ни один лишний звук не потревожит его и тем самым высшие силы обязались ещё более трепетно хранить его рассудок.

С рассветом приносили еду, а точнее, то, что здесь так называли. На самом же деле это, наверное, могли бы употребить в пищу лишь вездесущие крысы — и то, если не отыщут что-то более достойное — но последнее здесь, вдали от кабинетов тех, кто правил этим, самым ужасным местом на земле, было едва ли возможно.

Альберт медленно, с трудом разомкнул тяжёлые, словно налитые свинцом веки, ощущая их так, словно проспал до этого три тысячи лет, и повернул голову, устремив свой погасший и почти пустой взгляд к двери. Кто знает, может быть, он и вправду провёл в летаргии несколько часов. Этого Альберт не мог бы сказать точно. Вроде бы, находясь в полусне, он даже на какое-то время перестал слышать звуки вокруг и ощущать что-либо. Альберт уже потерял счёт дням и даже неделям, временами погружаясь в какое-то беспамятство, где не было ничего — лишь серая тёмная пустота, но он совершенно точно мог сказать, что никто не заходил в его каземат, не пытался его разбудить, привести в чувство, тряся за плечи, не слышал разговоров о том, чтобы позвать врача, дабы тот определил, не умер ли он. Такого не было никогда.

— Эй, ты слышишь меня?! 

Вставать не было ни сил, ни желания, однако он попытался подняться, но едва удержался от падения. Всё тело болело, все мышцы были скованы, словно налиты свинцом. Да, должно быть, он или заснул, или впал в забытье на целую ночь.

— Эй, ты ходить-то можешь?

Не в силах заставить себя говорить с этим человеком, Альберт совершил над собой неимоверное усилие и, держась за стену, всё-таки пошёл к нему навстречу.

— Что-то ты совсем плохой, не хватало, чтобы ты тут душу богу отдал — потом хлопот не оберёшься — в последнее время по каким-то неведомым причинам нам пришлось похоронить здесь очень многих, а это ужасно утомительно. Или мне это только кажется, потому что один день похож на другой... В любом случае — будь любезен — пожалей старого человека — постарайся не доставлять нам лишних забот. Может, тебе доктора позвать на всякий случай, а?

Альберт, желавший только одного — чтобы этот человек поскорее ушёл — нашёл в себе силы отрицательно покачать головой не глядя на него.

— Ну, как знаешь. Держи своё варево. Да смотри, не расплещи — вторых порций для таких особенных, как ты, у нас тут не предусмотрено. А я смотрю, ты тут не одинок — разговариваешь с кем-то — таким же становишься, как и все здесь — разум теряешь. Ну-ну. А мы и не таких здесь видали. Слышал, небось, уже? Нас уже ничем не напугаешь. Но хоть не буйный — и на том спасибо. А зато не скучно — такого здесь бесплатно наслушаешься — в цирк можно не ходить. Мы таким людям кланяемся в пояс, — и надзиратель действительно карикатурно поклонился и глупая, злая усмешка мелькнула на лице надзирателя.

На лице Альберта всё ярче проступал гнев, однако он понимал, что этот порыв может лишить его сознания, но наконец он не выдержал натиска праведной ярости.

— Хватит!, — собрав все силы, очень тихо, но с беспредельной злостью произнёс Альберт, глядя на надзирателя исподлобья, отчего тот вздрогнул — ему действительно стало не по себе.

Альберт собирался прокричать это слово, но не смог. Его голос звучал хрипло и надломленно. После этого ему пришлось восстанавливать дыхание, отчего закружилась голова и он едва удержался на ногах, лишь чудом не ударившись о каменную стену.

— Да ладно, ладно, а то, чего доброго, и вправду окочуришься раньше времени. Держи, — всё ещё чуть испуганным голосом проговорил тюремщик.

Альберт взял дрожащими руками железную посуду, подходящую разве что для кормления бездомных собак, которых боятся не только из-за их агрессивности, но и по причине того, что их шерсть изуродована неизвестными болезнями, и потому, поставив миску на расстоянии, не забирают после — и поставил её у стены, где только что сидел сам.

Всё это время смотритель не сводил с него немного ошарашенного, непонимающего и всё ещё чуть испуганного взгляда. Затем покачал головой, запер тюремное окно и, не оборачиваясь, ушёл.

Альберт вновь тяжело опустился на каменный пол.

Он бы предпочёл никогда не слышать этого постылого голоса, не видеть этого лица, искажённого непостижимым сочетанием крайнего презрения и жалости, вызывавшей лишь горький и недоуменный смех — но тогда он умрёт от голода, а он не может себе этого позволить, пока жива Консуэло. Он должен жить ради неё. И значит, нужно терпеть. Всё закончится. Рано или поздно. Но это обязательно произойдёт. Здесь, на земле.

Альберт понимал, что отсутствие движения — даже через дикую боль — только усугубит его физическое и душевное состояние, и нужно любой ценой поддерживать в себе те искры жизни духа и тела, что ещё теплятся внутри, что даже если смерть подойдёт к нему вплотную, если он ощутит её дыхание рядом со своим лицом — нужно, собрав все силы — даже тогда, когда будет казаться, что они растаяли — бороться до самого конца.

Но, в сущности, можно было сказать, что он уже вступил в битву с той, что была готова унести его в горний мир — безмолвный холод и мрак голых стен стали для него земным воплощением преисподней. Но вот только чем он заслужил пребывание в месте, предназначенном для самых жестоких грешников, взявших на себя великую дерзость определять сроки чьего-то пребывания на этой земле, подвергать насилию так часто беззащитные тела и души, неспособные одолеть всесильного в их глазах противника и отнимающих последнее у бедных?..

Альберт вновь, уже с меньшим трудом поднялся с пола и медленно пошёл вдоль стены. Его голова была опущена, а спина чуть сгорблена, но он почти сразу же заставил себя выпрямиться. Надежда — нет, правильнее будет сказать — убеждённость в стойкости идей Ордена вопреки всему — должна быть вечной спутницей тех, что верят в свою миссию и оправдывают ею свою жизнь на этой земле. И потому его взгляд сейчас был исполнен гордости и решимости пережить самое страшное испытание в своей судьбе. Да, перед ним была лишь пустая стена, но он не видел её — он видел свет будущего, свет всех своих великих свершений — в конце той дороги, что сейчас казалась кромешно мрачной и бескрайней. И сразу за этим светом начнётся новый путь, озарённый негасимыми лучами, вперёд по которому они пойдут вдвоём, улыбаясь друг другу и всему миру, полной грудью вдыхая свободу, радость и счастье.

* * *

Встретившись, не успев сказать ещё ни слова, не думая о словах, они бросились в объятия друг друга и, плотно закрыв глаза, простояли так несколько минут.

Альберт зарылся лицом в тёмные волосы своей любимой, вдыхая их аромат, и теперь это было не видение, не иллюзия — она была перед ним, живая, он мог видеть и ощущать, целовать её по-настоящему. Отведя волосы Консуэло назад, он целовал её лоб, глаза и щёки, гладил их руками и не мог насытиться, насладиться. Он изголодался по этим прикосновениям к её светлой, нежной, гладкой коже, не потерявшей своей нежности и свежести.

Движения Альберта немного пугали и волновали, беспокоили Консуэло, но она знала его натуру и понимала, что это совершенно естественное поведение для него сейчас — ведь она могла представить, что он пережил, бесчисленное количество раз пройдя через ад, и испытывала то же самое, и обнимала и целовала его почти с таким же неистовством, но всё же была чуть более сдержанна по своей натуре. Это просто различие в темпераменте, и ничего больше.

А потом он рассказал ей, как призывал её душу, и Консуэло тоже поведала ему, что видела его, говорящего с ней во снах и наяву и пыталась утешить, надеясь, что он её услышит.

И всё сбылось.