Райтобрь 2024 (джен)

Алисент не считает себя глубоко верующей, но религия с детства приучала её к дисциплине, помогала привести мысли в порядок. В септе, среди песнопений и горящих свечей, её разум проясняется, и она становится свободной от страстей настолько, насколько это возможно для женщины её амбиций. Она приходит сюда помолиться, подумать, побыть в одиночестве, просто отдохнуть от суеты и интриг Красного Замка, где каждую минуту тебе могут всадить нож в спину, не переставая улыбаться. Интригами и искусством любезничать с врагами Алисент овладела в совершенстве, но иногда ей хочется от этого отдохнуть. Тогда она говорит, что идет молиться, приходит в септу, становится на колени — и, как ни странно, молится. О себе, о близких, о тех, кто умер.

— Алери Флорент, — зажигает Алисент свечу. Она была достаточно взрослой, когда потеряла мать, чтобы в ней уже не видели нуждающегося в утешении ребенка, и в своем горе оказалась предоставлена самой себе. Отец замкнулся, оплакивая любимую жену. Брат, как она теперь догадывалась, по-мальчишески считал проявление эмоций не подобающим мужчине. Он был тогда сопляком и с тех пор поумнел, этого не отнять. «Нам стоило быть ближе друг к другу, когда матушка умерла», — признал Гвейн в одном из писем.

— Визерис Таргариен, — теплое пламя вспыхивает во мраке. Алисент никогда не любила супруга — как мужчину уж точно. Но он был неплох для мягкосердечного подкаблучника, позволяющего вертеть собой слишком многим. В чем-то Гвейн был прав: слабость мужчине не пристала. А Визерис был слаб почти во всем, и единственной его страстью — единственной оставшейся страстью — была любовь к старшей дочери. Это раздражало. Много раз муж приводил Алисент в бешенство, когда прощал все Рейнире и пренебрегал своими детьми от второго брака («Моими детьми!»). Теперь Визерис мертв, скончался, так и не соизволив назначить Эйгона своим наследником (он был слишком слаб, чтобы лишить трона не интересующуюся политикой любимую дочурку), и Алисент придется делать грязную работу за него. Но при жизни он был не так уж и плох.

— Люцерис Веларион, — чуть поколебавшись, Алисент зажигает третью свечу и поневоле не может сдержать дрожь в голосе. Она не испытывала теплых чувств к сыночку Рейниры — столь же явно незаконному, сколь очевидно законным был Эйгон — но и радости из-за его смерти не ощущала. Дурной знак — такое начало войны. Их многие осудят и, быть может, не могла не признать Алисент, даже будут правы. Одно дело — предьявить обоснованные притязания на трон, и совсем другое — убить посланника, почти ребенка. Эймонд имел право на месть, но лучше бы в этом не была замешана политика. Отец уже высказал свое недовольство, и Эймонд, обиженный, замкнулся в себе. Будь проклята Рейнира и её потомство! Даже сейчас из-за них страдает её семья.

«Семеро! — молится Алисента, — Мое дело правое. Помогите мне и моей семье!»

В лике Матери ей видится полузабытое лицо Алери.