Райтобрь 2024 (джен)

Нью-Провиденс почти плоский, и деревья здесь невысокие, а вода теплая даже зимой, но на материке, откуда родом её мать, многое по-другому. Там вода холодна, реки замерзают на зиму, а горные хребты вздымаются до небес, и могучие ветви дубов и сосен колышутся высоко над головами. Элинор знает это от моряков, что бывают в Нассау. Встречаются среди них люди совсем приземленные, но есть и такие, что, хлебнув кружку-другую рома, начинают рассказывать о местах, которые повидали, да так, словно в душе простого матроса просыпается поэт, и слова сами рвутся наружу — кривые, как мангровые корни, порой нескладные, но все же что-то в них цепляет, царапает душу, как давний грех, почти как красота родного острова с розовыми стаями фламинго и солеными озерами, с рассветами и закатами над бухтой Нассау. Сама Элинор не испытывает потребности говорить о том, что ей дорого в здешних местах — о том, как трели птиц вплетаются в её утренний сон, как зелень пальм режет голубое небо, о белом кружеве прибоя на золотом песке. Для неё это все само собой, куда же Нью-Провиденс от неё денется. И все же что-то откликается в душе Элинор, когда она слышит рассказы о других краях, какая-то часть неё, что разделяет любовь к красоте в любом проявлении.

Мама, наверное, любила те края, думает она. Может, скучала по ним. Мама была самая красивая, самая лучшая, самая умная, и когда её не стало, какая-то важная часть прекрасного в этом мире умерла — это Элинор знает совершенно точно, чувствует нутром. Может быть, надеется Элинор, деревья по берегам реки Чарльз еще помнят маму совсем молодой, и студеные воды хранят её отражение.

— Приснится же такая гадость, — трет Элинор глаза утром, в постели. Видно, что ей не по себе.

— Дурной сон? — Вудс знает: жена не склонна делиться тем, что снится ей по ночам. Она и о том, что мучает её днем, рассказывает неохотно, что уж говорить о такой зыбкой материи, как сны.

— Мне приснилось, что ты меня убил, — вырывается у неё нервный смешок. — То есть, не ты. То есть... Блядь, — она резко садится, закрыв лицо руками, трясет головой. — Я прямо поверила, что все по-настоящему. Еще успела подумать: «Вот мама так же умерла».

Мать Элинор убили испанцы, и это, знает Вудс, одно из худших воспоминаний в её жизни. Возможно, самое худшее. Неудивительно, что Элинор не по себе.

— Эй, это был просто сон, — он нежно обнимает её, целует в висок. — Все хорошо.

— Ага, — не очень уверенно кивает Элинор. — Просто сон, — и, словно устыдившись своей слабости, добавляет: — У нас же сегодня годовщина. Чертов торжественный ужин, мать его так разэтак.

— Элинор!

— Чертов торжественный ужин в честь годовщины твоего губернаторства. И рот мне не затыкай. Мы целый год протянули в Нассау — не так уж и мало, вообще-то!

— Именно, — кивает Вудс. — Так что к черту все дурные сны.

Алисент не считает себя глубоко верующей, но религия с детства приучала её к дисциплине, помогала привести мысли в порядок. В септе, среди песнопений и горящих свечей, её разум проясняется, и она становится свободной от страстей настолько, насколько это возможно для женщины её амбиций. Она приходит сюда помолиться, подумать, побыть в одиночестве, просто отдохнуть от суеты и интриг Красного Замка, где каждую минуту тебе могут всадить нож в спину, не переставая улыбаться. Интригами и искусством любезничать с врагами Алисент овладела в совершенстве, но иногда ей хочется от этого отдохнуть. Тогда она говорит, что идет молиться, приходит в септу, становится на колени — и, как ни странно, молится. О себе, о близких, о тех, кто умер.

— Алери Флорент, — зажигает Алисент свечу. Она была достаточно взрослой, когда потеряла мать, чтобы в ней уже не видели нуждающегося в утешении ребенка, и в своем горе оказалась предоставлена самой себе. Отец замкнулся, оплакивая любимую жену. Брат, как она теперь догадывалась, по-мальчишески считал проявление эмоций не подобающим мужчине. Он был тогда сопляком и с тех пор поумнел, этого не отнять. «Нам стоило быть ближе друг к другу, когда матушка умерла», — признал Гвейн в одном из писем.

— Визерис Таргариен, — теплое пламя вспыхивает во мраке. Алисент никогда не любила супруга — как мужчину уж точно. Но он был неплох для мягкосердечного подкаблучника, позволяющего вертеть собой слишком многим. В чем-то Гвейн был прав: слабость мужчине не пристала. А Визерис был слаб почти во всем, и единственной его страстью — единственной оставшейся страстью — была любовь к старшей дочери. Это раздражало. Много раз муж приводил Алисент в бешенство, когда прощал все Рейнире и пренебрегал своими детьми от второго брака («Моими детьми!»). Теперь Визерис мертв, скончался, так и не соизволив назначить Эйгона своим наследником (он был слишком слаб, чтобы лишить трона не интересующуюся политикой любимую дочурку), и Алисент придется делать грязную работу за него. Но при жизни он был не так уж и плох.

— Люцерис Веларион, — чуть поколебавшись, Алисент зажигает третью свечу и поневоле не может сдержать дрожь в голосе. Она не испытывала теплых чувств к сыночку Рейниры — столь же явно незаконному, сколь очевидно законным был Эйгон — но и радости из-за его смерти не ощущала. Дурной знак — такое начало войны. Их многие осудят и, быть может, не могла не признать Алисент, даже будут правы. Одно дело — предьявить обоснованные притязания на трон, и совсем другое — убить посланника, почти ребенка. Эймонд имел право на месть, но лучше бы в этом не была замешана политика. Отец уже высказал свое недовольство, и Эймонд, обиженный, замкнулся в себе. Будь проклята Рейнира и её потомство! Даже сейчас из-за них страдает её семья.

«Семеро! — молится Алисента, — Мое дело правое. Помогите мне и моей семье!»

В лике Матери ей видится полузабытое лицо Алери.

— Родители отправили мои документы в английскую школу. Хотят, чтобы я закончил семестр там, — сообщает Поло.

— Но как же?.. — вырывается у Кайе.

— Ты, конечно, едешь со мной, — заверяет её Поло.

Он выглядит смущенным. И Каэтана, и Валерио понимают, как он был бы рад оказаться подальше от Лас-Энсинас, только вот Валерио на мели, а значит, их странной дружбе пришел конец — учебу Кайе родители Поло готовы оплачивать, но Валерио?.. Отец выгнал того из дома и лишил наследства, он живет на деньги Поло и в его доме. И вот — опять искать жилье.

— Ясно, — усмехается Валерио. — Ну что ж, удачи!

— Я что-нибудь придумаю. Я уговорю их оплатить и твою учебу тоже, обещаю. Еще есть время до отъезда. Объясню им, что вы двое — мои единственные друзья, что только вы меня поддерживаете . Друзей ведь не бросают в беде? Разве могу я оставить тебя на произвол судьбы сейчас, когда твой папаша взбесился и лишил тебя без крыши над головой?

Кайе в панике переводит взгляд с одного любовника на другого. Без Валерио с его веселым раздолбайством они с Поло останутся наедине с их мрачной тайной. «Он меня бросит». Может, не сразу, но когда они окажутся в Англии, вдвоем, Поло точно её бросит. Они будут вставать по утрам, обмениваясь принужденными улыбками, отводить глаза за завтраком, натужно смеяться чужим шуткам. Какое-то время, может, будут разыгрывать праздных туристов в свободное от учебы время. Биг-Бена, Тауэра и прочих достопримечательностей хватит на какое-то время, чтобы растянуть агонию их отношений, отравленных чужой кровью и страданиями.

— Поло что-нибудь придумает, — заверяет Кайе, целуя Валерио в щеку. — По-другому и быть не может.

«Пожалуйста, пусть он что-нибудь придумает».

— Давайте отпразднуем! — хлопает она в ладоши с радостной улыбкой, как будто уверена: все будет хорошо.

— Давайте! — соглашается Поло.

Валерио обычно не надо долго просить присоединиться к веселью, но тут он хмурится, прежде чем кивнуть.

Они едут в кафешку со смешным названием «Кавалеры и круглоголовые», где стены увешаны аляповатыми картинами на сюжеты из английской истории (как заведение с таким названием вообще могло появиться в центре Мадрида?), пьют сидр, едят яблочные пироги и оба, Поло и Валерио, рассказывают про Лондон никогда там не бывавшей Каэтане (Валерио, строго говоря, тоже там не бывал, но слышал кучу баек про Англию от знакомых отца-дипломата).

— Я был ребенком, когда родители потащили меня отдыхать в Англию, — кривится Поло. — Мне было лет десять. Они таскали меня по музеям, мы даже на Стоунхендж съездили полюбоваться. Мне, помнится, было ужасно скучно большую часть времени, но очень понравилось, как экскурсовод рассказывал о казнях.

Кайе улыбается и старается не показывать, что ей страшно.

Первый раз, когда Кристон увидел Алисент, она показалась ему, воевавшему в Дорнийских Марках, привыкшему смотреть смерти в лицо (не чета этим турнирным рыцарям, которых он в душе презирал) совсем юной. Тоненькая рыжеволосая девушка в голубом платье рядом с принцессой Рейнирой, одетой в красное. Только это он и запомнил об Алисент в день памятного турнира — слишком занят был, пялясь на принцессу, почтившую его, простого рыцаря, своим вниманием. Как можно было быть таким слепым, недоумевал он потом много раз, но это «потом» наступит очень не скоро — а пока Алисент оставалась для него лишь тенью Рейниры и позднее — женой Визериса, молодой женщиной в броских черно-красных платьях, делавших её старше, чем она была на самом деле, часто — с младенцем на руках.

В день именин Эйгона Алисент была одета в красное — тяжелый бархат, спадавший складками по рукам и огромному животу. Она была беременна во второй раз и степенно восседала в палатке с другими дамами. Казалось странным, что они с пылкой Рейнирой ровесницы. Удивительно, что Кристон запомнил, как она выглядела — он ведь тогда еще был ослеплен принцессой. Серебристые волосы Рейниры сияли, как нимб, в глазах были злость и задор, а на губах — кровь заколотого вепря. Ему хотелось попробовать, каковы эти губы на вкус, но он был рыцарем, давшим обет оберегать принцессу и хранить целомудрие.

Когда Алисент вызвала Кристона к себе поговорить о Рейнире, а он каялся ей в грехах, она была в синем платье, которое носила в девичестве. Он еще удивился — надо же, а он помнит, как она одевалась в то время. И отчего-то не мог выбросить эту глупую мысль из головы, пока рассказывал ей, как согрешил с принцессой Рейнирой. Вот уж глупее не придумаешь: его, верно, жестоко накажут за нарушение обетов, и повезет, если смерть будет быстрой, а он думает о чужих нарядах. Королева сдержанно поблагодарила его за честность. Дневной свет падал сквозь решетчатые окна, делая её лицо особенно нежным. Он оставил её покои, гадая, что за судьба его ждет, и все же на душе у него отчего-то стало чуточку легче.

Отметить свадьбу принцессы собрались самые знатные лорды королевства, и не было среди дам женщины прекрасней королевы Алисент. Когда она появилась на пороге пиршественной залы в обхватывавшем тонкий стан зеленом платье, казалось, то вспыхнул маяк Хайтауэров. Даже Кристон, чье сердце и мысли были заняты Рейнирой, не мог не восхититься красотой королевы, когда она шла мимо — стройная, гордая. «Истинная королева», — подумалось ему. Рейнире такой никогда не стать. Вон как флиртует со своим дядей, а ведь сегодня ночью она должна возлечь с Лейнором. Посмотрим, получится ли у того хоть что-нибудь! Кристон невольно сжал кулак, и именно в этот момент Джоффри Лонмаут решил, что им жизненно необходимо поговорить о том, что творится у принцессы в опочивальне.

В богороще было темно и тихо. «Лучше так, чем ждать, пока за мной придут». Кристон до сих пор не понимал, каким чудом ему удалось ускользнуть из хаоса пиршественной залы. Джоффри мертв, наказания за убийство ему уж точно не избежать, как будто он и без этого недостаточно нагрешил. Так или иначе, его судьба предрешена. Ему бы помолиться, но в голову ничего не шло. Он положил на землю меч, обнажил кинжал. Если выбирать между пытками и быстрой смертью от своей руки, уж лучше второе. Хорошо, что он не пил вина сегодня, и его рука тверда.

— Сир Кристон, — окликнул его тихий голос.

В тусклом свете луны он скорее угадывал облик Алисент, чем видел её — тонкий силуэт с длинными рукавами до земли и высокой прической. Даже лица не разглядеть.

— Моя королева, — невольно вырвалось у него.

— Я никому не сказала, — произнесла Алисент и сделала шаг к нему.

Исабела Мадригаль — совершенство, говорят все вокруг на разные голоса, и она улыбается, не желая разрушать их иллюзию. Она не идет, а скользит по земле — высокая, стройная, с длинными густыми волосами. Мужчины заглядываются на неё, женщины завидуют ей. Она — совершенство, она — цветок на древе семьи Мадригаль. Скоро она увянет, станет такой же, как бабушка, которая похоронила себя за стеной из скорби и долга, но это не имеет значения. Они обе делают все ради семьи.

Исабела — настоящая благородная сеньорита, образец хороших манер и просто красавица. Она ходит в церковь по воскресеньям и религиозным праздникам и заученно повторяет молитвы, которым её учили в детстве, до боли сжимая тяжелое распятие — фамильное украшение, которое бабушка торжественно надела ей на шею в день восемнадцатилетия. Скоро состоится её помолвка с Мариано, и она старается лишний раз не думать об этом. «Я должна, ради семьи». Мадригали и Гузманы породнятся, семейное древо Мадригалей станет еще прочнее, раскидистей, влиятельней, простирая свои ветви все дальше, и единственный цветок, который придется принести в жертву ради этого, не имеет значения.

Распятый Иисус в церкви оплакивает Исабелу, и концы её собственного серебряного креста, который она носит не снимая, до крови впиваются в руку — кап-кап, стекает по смуглой коже кровь. Исабела не хочет выходить замуж за Мариано, но это не имеет значения: самое важное — благо семьи. Она-то это понимает, не то что дурочка Мирабель, которая вечно мешается под ногами.

Мирабель — дурнушка в очках, с копной непокорных кудрей. Она уже взрослая, но её никому не сватают — то-то она ничего не понимает в долге перед семьей. В церкви она вечно вертится и елозит, болтает о чем-то с маленьким кузеном. Исабела не может удержаться, возводит очи горе: ну что за несносная девчонка!

— Кап-кап, — стекает кровь на плиты церковного пола.

— Исабела, ты поранилась? — обеспокоенно спрашивает Мирабель.

— Я? — надменно отвечает Исабела. — Ничего подобного, — и прячет окровавленную руку.

Капельки крови остаются на серебряном распятии, но этого никто не замечает.

За окном ветер швырял по асфальту облетающие листья, а Оксана сидела в кофейне и медленно пила остывающий тыквенный латте с пряностями. Порция большая, она всегда такие брала, обычных трехсот миллилитров ей не хватало, чтобы проникнуться вкусом. Рядом, у локтя, лежали папка с документами и смартфон. Она покосилась на пропущенный звонок на экране и усилием воли его проигнорировала. «Не смей брать трубку, тряпка». Как нужна для дела — так сразу ему понадобилась. А до этого все по Лизоньке своей, жене их общего шефа, вздыхал. «Лизавета Даниловна», — лепетал Коля, когда встречал её в коридоре и заливался краской — смех да и только, а ведь уже взрослый мужик.

В коллективе сплетни распространялись быстро, глаза и уши у всех тоже были на месте, над Оксаной уже подшучивали. Над Николаем тоже. Слепым и глухим оставался, кажется, только Данишевский, которого, похоже, ничуть не смущало, что подчиненный неравнодушен к его жене. Впрочем, почему бы и нет. Лизавета была с Николаем почти по-матерински ласкова, интересовалась его поэтическими опытами, но дальше дело не шло. Оксана себе все губы искусала, глядя, как Николай, словно преданная собачка, скачет вокруг Лизы, но Данишевский, похоже, за верность супруги не опасался. Только вот Оксане радости от этого было мало.

Еще один пропущенный. У Оксаны невольно дернулась рука. «Перетопчется».

«Оксана, перезвони, пожалуйста, это по работе», — высветилось на экране сообщение вотсаппа. Запрещенным мессенджером дружно пользовалась вся компания, и все рабочие чаты были исключительно в нем.

«Пошел к черту, у меня выходной».

Погода за окном была под стать оксаниному настроению, и латте не согревал.

Губернаторский особняк в Нассау выглядит солиднее, чем Вудс ожидал от такого места: каменный, двухэтажный, с высокими окнами, украшенным колоннами крыльцом и лепниной на фронтоне. Пальма отбрасывает тень на вход, поднимаясь выше конька крыши.

— Местные любят рассказывать, что этот дом проклят, — роняет Элинор Гатри, пока Вудс осматривается внутри.

Рядом суетятся люди — матросы, которых отрядили помочь перенести вещи с корабля, чиновники, прибывшие с ним из Англии. Переставляют мебель, выкидывают мусор, оставшийся от предыдущих хозяев. Повсюду, с неудовольствием отмечает Вудс, полно пустых и не очень бутылок, грязных стаканов, то и дело встречаются тарелки с недоеденной едой. Предыдущие жильцы бросили все и бежали, оставив его разгребать беспорядок. «Именно за этим я сюда и приехал».

— Я не верю в проклятия и призраков, — с улыбкой отвечает он.

— Николас Тротт, который построил этот дом, был чернокнижником, — смотрит прямо на него Элинор. — Так говорят.

— Зачем вы мне это рассказываете? Вы ведь тоже не суеверны. Какая разница, считал он себя колдуном или нет?

— Говорят, он захоронил что-то в фундаменте дома. Или кого-то. И никто, кто жил здесь после него, не был счастлив. Ричард Томпсон покинул остров, когда Тич убил его жену и сына. Торговец опиумом зарезал по пьяни любовницу и был убит её братом. Джек Рэкхем... — Элинор выразительно указывает на дверь. Где бы ни был сейчас предыдущий хозяин дома, ему не слишком весело.

— Разве вы не жили здесь ребенком? С отцом?

— Жила, — Элинор отводит глаза.

— И?

— Вы знаете эту часть моей истории.

«Остаться сиротой в тринадцать лет и быть затем брошенной отцом — и впрямь звучит как проклятье. Да и отец теперь мертв».

— Опасаетесь, что меня ждет столь же печальная судьба? Или что люди в это поверят?

Элинор зримо колеблется.

— Вы просили рассказывать обо всем важном, и я считаю эту деталь таковой, — отвечает, наконец, она.

— У казны колонии нет денег на новый губернаторский дом, а жить в другом месте будет неприлично. С солидными домами в Нассау неважно.

— В этом вся соль, — усмехается Элинор. — Даже Джек Рэкхем хотел иметь собственный роскошный дом, а не столоваться в борделе.

— Значит, — в тон ей отвечает Вудс, — в Нассау мы заложники своего положения. Придется жить в проклятом доме.

— Вот, сшей новое платье, — приехав из города, отец швыряет на стол бумажный сверток.

— В честь чего это вдруг? — подарки от отца такая редкость, что Лавинию его жест скорее настораживает — она даже руки не протягивает. Особой нужды в новых нарядах она не испытывает — для того, чтобы бродить летом по окрестным холмам, ей вполне хватает оставшихся от матери обносков, собственноручно перекроенных под себя, да пары дешевых платьев, купленных в местной лавчонке на сэкономленные от ведения хозяйства деньги. А зимой она носит перешитое ею самой отцовское пальто — в нем и уютно, и тепло. Вот новые башмаки бы не помешали — на большие, загрубевшие ступни Лавинии трудно найти хорошую обувь.

— Просто так, — пожимает плечами отец.

Лавиния разворачивает коричневую оберточную бумагу, достает лежащий внутри отрез ткани в синюю и красную полоску.

— Хочешь, чтобы я надела это для него? — спрашивает она.

— Ему, — отец выделяет это слово, — плевать будет, что на тебе надето, хоть голой приди. Это для тебя.

Проявления нежности со стороны отца столь редки, что Лавиния не знает, что ответить. Тому, кого она выбрала в отцы своего будущего ребенка, и впрямь не важно, что будет на ней, уж это-то Лавиния понимает. Обычные мужчины, что смотрят на наряды и смазливые личики, ей не интересны — не для того она с детства впитывала в себя крупицы секретных знаний. Но сможет ли она угодить тому, с кем хочет возлечь? Лавиния твердо решилась и отступать не намерена, но и ей, и её отцу не по себе. Как все пройдет? Получится ли у них? В книгах многое сказано, но отдельных фрагментов не хватает.

— Тебе поручено большое дело, Лавиния, будь молодцом, — странная сдержанная теплота в голосе отца мешается со страхом.

Ей хочется сказать что-то в ответ — «Я не подведу» или еще какую сентиментальную чушь — но выражения родственных чувств у Уэйтли не приняты, и Лавиния смущенно отводит глаза.

Мистер О`Лири пьян почти всегда, а когда не пьян — мучается похмельем.

Мистер О`Лири — скрипач. Он зарабатывает на жизнь (в основном, на выпивку) игрой на скрипке в таверне, на пляже, на местных праздниках — везде, где его готовы слушать.

Как этому жалкому старому пьянице удается после нескольких порций рома держать в пальцах смычок (некоторые уверяют, что еще и попадать в ноты), для Элинор загадка, но никто и никогда не видел его исполняющим что-либо на скрипке совершенно трезвым.

Элинор не платит ему за то, что он играет у неё в таверне, но и процентов за возможность такого заработка не берет — люди приходят послушать, как он выводит на своей скрипке печальные баллады и ирландские джиги, и станцевать под задорные мелодии. Музыка — роскошь, которую приходится оставлять дома: на просторах океана больше в почете плотники и мастера навигации. На иных пиратских кораблях есть музыканты, на других даже во время гулянок песни поют без аккомпанемента.

Иногда, правда, случаются неурядицы.

— Я не для того ушел в пираты, чтоб и здесь терпеть проклятых ирландцев. Еще поди и католик, — с отвращением сплевывает мистер Мейси, одноглазый пират с испитой рожей. Он квартирмейстер на «Морской звезде», известен дурным нравом, и с ним предпочитают не спорить. Еще у него дед сражался под знаменами Кромвеля, и мистер Мейси любит об этом рассказывать.

Он не единственный в Нассау, кто недолюбливает ирландцев, но все же в таверну люди приходят хорошенько надраться, повеселиться, потискать девок и послушать музыку. Иногда и сплясать, если ноги на месте и еще держат после выпивки. И многие — ирландцы ли, англичане — подпевают, когда мистер О`Лири наигрывает «Флягу с виски».⁽¹⁾ Так что большинству плевать, откуда старый скрипач родом, особенно когда он разбавляет свой репертуар чем-то более привычным английским морякам, чем песни его родины (африканцам и индейцам разницы и вовсе нет). Элинор вздрагивает, когда однажды вечером он внезапно начинает наигрывать арию из «Короля Артура» Перселла⁽²⁾ (даже с её посредственным музыкальным слухом она узнает мотив) — эту песню мама часто пела по вечерам, подыгрывая себе на клавикорде.

Скрипка мистера О`Лири рыдает, исполняя «Барбару Аллен»<sup>(3)</sup> на свадьбе Маргарет Хопкинс, вдовы кузнеца, и его подмастерья Тома Гордона, теперь унаследовавшего дело, и кто-то из местных кумушек шепчется, что провожать молодых к брачному ложу пристало с песней повеселее. Месяц спустя Маргарет находят задушенной возле кладбища старых кораблей. Вместо веревки использовали платок, который ей подарили на свадьбу, и почему-то никто не может вспомнить имя дарителя. Убийцу так и не находят, хотя одно время грешат на обитающего там полубезумного Израэля Хэндса. И тогда же начинают говорить, мол, было дурное предзнаменование, не стоило звать этого вечно пьяного музыкантишку-ирландца О`Лири на свадьбу.

Мистера О`Лири все реже приглашают куда-то, кроме пиратских вечеринок, но на жизнь и выпивку ему хватает. Он все также играет в таверне, и Элинор по-прежнему вздрагивает, когда среди народных мелодий проскальзывает что-то из того, что исполняла её мать на клавикорде. Выпивка в неумеренных дозах не щадит и молодых, а мистер О`Лири стар, и даже Элинор уже слышит, что он откровенно не попадает в ноты, и одобрительный гул голосов слушателей все чаще сменяется смешками.

— Шел бы ты проспаться, старик, — презрительно роняет кто-то, когда О`Лири спьяну чуть не роняет смычок, и эти слова сопровождаются свистом.

Однажды мистер О`Лири просто останавливается, прекращая играть на середине ноты, и морщит лоб, глядя в пространство, словно забыл что-то.

— Эй, музыкант! — окликают его. — Дальше-то будет?

О`Лири какое-то время молча смотрит перед собой, потом вздрагивает и как-то странно, пятясь, уходит, бормоча извинения. Никто и никогда раньше не слышал, чтобы он хоть за что-то извинялся.

Мистера О`Лири находят мертвым у кладбища кораблей — на том же самом месте, где нашли тело Маргарет Гордон, о чем тут же начинают шептаться. Следов насильственной смерти нет, и, скорее всего, у него не выдержало сердце, или от чего там обычно умирают насквозь пропитанные алкоголем старики. «Ему было не больше шестидесяти, — внезапно осознает Элинор, — возможно, пятьдесят, когда он только появился в Нассау». Просто она всегда думала о нем как о глубоком старике, потому что сама была молода.

1) «Whiskey in the Jar» — популярная ирландская народная песня. Текст песни представляет собой рассказ разбойника, который, совершив ограбление правительственного чиновника, оказывается предан женщиной по имени Молли, или Дженни. Стала популярна в североамериканских колониях благодаря мотиву противостояния английским чиновникам.

Вернуться к тексту

2) «Король Артур, или Британский герой» (англ. King Arthur, or The British Worthy) — семи-опера в пяти действиях на музыку Генри Пёрселла и либретто Джона Драйдена.

Вернуться к тексту

3) «Barbara Allen» — народная песня, популярная в англоязычном мире и за его пределами. В ней рассказывается о том, как одноименный персонаж отвергает любовь умирающего мужчины, а затем умирает от горя вскоре после его безвременной кончины.

Вернуться к тексту

Чтобы собрать вещи, которые Каэтана хранила в доме у Поло, много времени не нужно, но она тянет, перекладывая их в сумке с места на место. Больше Кайе сюда не вернется, она так решила. Даже если родители Поло будут приглашать её по старой памяти. Ни к чему ей сейчас такие искушения.

Завтра похороны Поло. Там, на кладбище, она окончательно попрощается с этой частью своей жизни, а сейчас ей так трудно уйти из дома, где со всех сторон ее обступают воспоминания.

«Я должна была быть с тобой честнее». Поло первый в этой чертовой школе для богатеньких принял её такой, как есть — дочкой уборщицы, а не миллионершей, — и вот чем она ему отплатила. Скверная из неё получилась поддержка и опора. Каэтана не может заставить себя выйти из гостевой комнаты, где ей стелили постель, когда она оставалась на ночь, и попрощаться с родителями Поло еще и потому, что ей стыдно смотреть им в глаза. Андреа и Бегония ведь искренне считают, что в английскую школу Поло отказались принять потому, что это Самуэль или Гузман туда написали. Им и в голову не приходит, что это дело рук Кайе.

У неё вырывается нервный смешок. Она опускается в кресло — на подлокотнике еще висит сложенный свитер Поло, который она как-то раз надела в прохладную погоду, да так и оставила себе. Каэтана разворачивает его, встряхивает. Зарывается лицом в узорчатый трикотаж. «Я скучаю». Еще и недели не прошло, как Поло умер, и она знает, со временем это острое чувство, будто внутри не хватает чего-то важного, какой-то части неё, притупится, когда-нибудь — исчезнет совсем. Даже скорбь не вечна, Каэтана достаточно цинична, чтобы это сознавать. Но сейчас ей слишком плохо. И ведь сама виновата — не напиши она в ту школу, Поло был бы уже в Англии. Может, одумался бы и со временем позвал бы её к себе. А если и нет — все лучше, чем сидеть и грызть себя за смерть человека, которого любила.

Он-то в конце концов решил, что она любила только его деньги. Кайе не чувствует себя уязвленной — она давала достаточно поводов думать о себе именно так, — но это еще один повод грустить: даже Поло в конце концов в ней разочаровался. И, умирая, считал, что она его подвела — подвела ведь, не поспоришь.

Что ж, вздыхает Кайе, наверное, она это заслужила (заслужил ли Поло, она не знает и не хочет решать). Надо было меньше лгать, хитрить, изворачиваться. Ни к чему хорошему это не привело. Надо было ей попытаться быть собой, но какова настоящая Каэтана, без всей этой лжи (да и существует ли она?), Кайе не знает.

«Но я хотя бы попытаюсь», — обещает Каэтана себе.

Когда она уходит, свитер Поло лежит в её сумке.

Октябрь⁽¹⁾ — осенний месяц, но на Нью-Провиденсе в октябре тепло, как в Англии летом, и можно любоваться женщинами в легких платьях — некоторые из них обнажают свои тела весьма вызывающе. На Элинор Гатри простого кроя красное платье с глубоким декольте, и Вудс не может отделаться от мысли, что в сочетании незатейливости кроя и броского цвета таится странное противоречие. Еще он не в силах перестать пялиться на вырез её платья, точнее на то, что этот вырез обрамляет — соблазнительная ложбинка между грудей так и притягивает взгляд. К чести мисс Гатри, она не пытается с ним флиртовать (строго говоря, это он пытается флиртовать с ней, причем не слишком умело, и от смущения говорит еще больше разной ерунды).

«Бессмысленно отрицать — ты попался». Причем именно в ту ловушку, от которой сам себя предостерегал в начале путешествия: поддаться чарам королевы воров — глупее не придумаешь. Одно дело видеть в Элинор Гатри делового партнера, советника — и совсем другое, повестись на её прелести. Хотя острый ум Элинор и сила характера, не мог не признать Вудс, возбуждали не меньше, а то и больше красоты.

* * *

Один день сменяется другим, красное платье — голубым. Элинор с её белокурыми локонами выглядит в нем почти ангелочком — ровно до тех пор, пока не начинает рассуждать о делах колонии с отнюдь не ангельской логикой. Её ум холоден, как английская ночь в октябре, и остер, как зубы акулы. Это завораживает. Их разделяет только столешница с разложенной на ней картой Багам, и когда их руки соприкасаются — где-то между Нью-Провиденсом и Элеутеррой — Вудс ощущает, как кровь приливает к щекам. «Не веди себя как глупый юнец, черт побери». Запоздалые сожаления — он уже сделал достаточно, чтобы о них сплетничали все его люди. Воспоминание об украденном поцелуе — там, над испанскими сокровищами — жжет огнем, но сейчас у них есть дела поважнее.

* * *

Нассау за окном тонет в непроглядной темноте. Пламя свечей танцует на стенах. Вудс читает заметки капитана Дампира о его путешествиях: в описаниях далеких земель есть что-то успокаивающее и одновременно будоражащее . По крайней мере, усмехается Вудс, подобные тексты не ставят перед тобой неразрешимых вопросов.

Тихий скрип двери прерывает его одиночество. Элинор — все в том же голубом платье — проскальзывает в комнату, словно воришка.

Вудс захлопывает книгу. Октябрьская ночь становится невыносимо жаркой, кровь стучит в висках. «Неразрешимый вопрос прямо передо мной».

В свете свечей волосы Элинор сияют, как нимб, а в глазах — океанские глубины. «Один глупый губернатор уже утонул».

1) В первой серии третьего сезона Джек читает номер "Ямайка Курант", датированный пятым августа. Скорее всего события эпизодов после прибытия Роджерса в Нассау имели место в осенние месяцы.

Вернуться к тексту

Каждый раз, когда они захватывали новый корабль, Тич первым делом интересовался книгами, которые есть на борту. Это уже было настолько само собой разумеющимся, что никто из команды — кроме совсем уж новичков, которых забыли предупредить, но такое случалось редко — даже не пытался сам исследовать эту часть добычи. Все книги, что стояли на полках в капитанских каютах и хранились в рундуках офицеров, Тич осматривал самолично. Пробегал пальцем по корешкам, жадно листал страницы, водил ногтем по строкам. Иногда его взгляд триумфально вспыхивал. Он уносил книгу к себе, и в такие дни был особенно довольным и щедрым с командой. Оставшиеся книги он сбывал скупщикам краденого или обменивал на ром и продукты в Нассау или на Тортуге, на борту не оставлял ничего — капитан Тич был против того, чтобы его люди забивали себе голову всякой ерундой.

— Понять не могу, зачем они тебе? — недоуменно морщил лоб Чарльз Вейн. В команду он попал, потому что приглянулся Тичу — поди пойми, чем. Кроме крепких мускулов и тучи вшей похвастаться Вейн ничем особо не мог: в навигации не разбирался, плавал до этого только на каноэ и рыбацких лодках. Топором, правда, неплохо махал, но плотницкого дела толком не знал — лесорубом он был. Тич обычно требовал от новеньких в команде каких-то умений, опыта в морском деле, а тут взял просто так и сразу же приблизил к себе. Команде это было не по нраву, но терпели — уж больно кулак у Вейна был тяжел.

Вейн, тот был благодарен, конечно, но кое-какие вещи его, так-то совсем не стеснительного, смущали. Не только внезапная благосклонность Тича — Вейн, конечно, не жаловался, просто непривычно и странно это было — но и некоторые его привычки. Книги эти: одни тяжелые, с разукрашенными корешками (когда Тич листал их, можно было разглядеть картинки), другие потертые, с заломленными и порванными страницами, с пятнами чернил и грязи. Вейн, пока не попал к Тичу, еле-еле знал буквы , только свое имя и мог написать, а теперь капитан принялся учить его грамоте, да так, что пот градом шел. Оно, конечно, понятно, вести судовой журнал — нужно грамоту знать, но к чему это пиратам? Они птицы вольные, куда хотят, туда и плывут, не отчитываются ни перед кем. Но Тич был неумолим, и Вейн, тяжко вздыхая, обмакивал перо в чернила и выводил буквы на дешевой бумаге, специально купленной для такого дела в большом количестве.

Книги и грамота — черт бы с ними. Были вещи хуже. Вейн, может, и был, когда попал к Тичу, считай, неграмотным, но кое-что о жизни знал. Видел всякое. Там, в джунглях, когда они рубили лес, Альбинус иной раз уходил в чащу и говорил... с кем-то. На незнакомом языке. Или языках? Вейн разобрать не мог. Но когда ему отвечали... Вейн был не трус, но от того голоса у него мурашки бежали по коже. Не человек это был, вот те крест. И Тич иной раз запирался в своей каюте и тоже с кем-то говорил. На незнакомом языке. Вейн не понимал, о чем, но глубокое звучание было на диво знакомым. Ночь. Джунгли. Альбинус. Страх, волной захлестывающий его, двенадцатилетнего парнишку, рискнувшего проследить за главным в лагере. Тич с его густой темной бородой до напоминал Альбинуса иной раз. И голос, который отвечал Тичу. Он был тихим — на корабле особо не пошумишь — но по-знакомому глубоким и говорил похожие слова. У Вейна, уже взрослого парня, мурашки бежали по коже, когда он их слышал.

«Капитана не беспокоить», — говорили люди из команды в такие дни и переглядывались. И старались Тича лишний раз не поминать.

Вейн был благодарен. И потому спросил Тича об этих голосах всего один раз. Страшно было до чертиков, но он набрался храбрости и спросил.

— Придет время, и я познакомлю тебя с ним.

— С кем?

— С хозяином, — Тич осклабился и ласково, и в то же время как-то угрожающе потрепал его по щеке.

Знакомиться с каким-то там хозяином Вейн совсем не хотел. Но, судя по тому, что он видел украдкой там, в джунглях, когда был помощником в лагере лесорубов Альбинуса, выбора у него особо не было. Или пока не было.

Он кивнул.

— Хорошо.

Любая благодарность однажды может закончиться.

Ночи в Петербурге после возвращения из Диканьки — одинокие, пустые. Николай пишет отчеты о происшедшем в Полтавской губернии — не все Гуро видел своими глазами, и точные свидетельства скромного писаря необходимы. Дотошное воссоздание всех деталей случившегося приносит странное, болезненное удовлетворение: Николай не имеет права говорить об этих событиях ни с кем, кроме узкого круга причастных к делу коллег, и люди эти уж точно не вызывают у него симпатии, Гуро в особенности. Хоть так излить душу — в сухих канцелярских оборотах, какими пристало писать отчеты, хотя порой Николая прорывает на поэтические описания и яркие эпитеты.

Марию он не видел с того дня, как Гуро усадил её в карету. О том, какова её участь, ему не сообщают. Николай однажды спросил. «Это дело секретное и вам пока не по чину, — усмехнулся Гуро. — Вот закончим с отчетами...»

И Николай пишет.

По вечерам, в своей холостяцкой квартире, он не знает, что делать. В прежние времена он писал, но вдохновения больше нет. Иногда он перечитывает старые стихи — но бог ты мой, как же они плохи! При мысли, что они нравились Лизе (или она только притворялась из вежливости?) становится особенно больно.

Сентябрьским вечером (все отчеты давно написаны, а Гуро, посуливший приобщение к служебным секретам, куда-то запропал — срочная командировка, будто бы), Николай сидит на кровати и пытается читать. В мутном зеркальце, висящем тут же, отражается пламя свечи. Буквы никак не выстраиваются в слова, и Николай откладывает книгу. Ему бы лечь пораньше, завтра на работу, но сон нейдет.

— А неплохо у вас тут, в Петербурге, — из зеркала на него смотрит Оксана. — Холодно только.

Николай подскакивает на стуле.

— Ты?!!

— Я! — передразнивает его мавка. Или уже не мавка? Второй раз Оксана умерла после того, как Всадник её воскресил. Кем её теперь считать?

— Но ты же...

— Ну, умерла, ну и что с того, — дует губы Оксана. — Первый раз, что ли?

— И давно ты здесь? — ум Николая, до того сонный, включается, начинает разматывать нить.

— Так тебе все и скажи, — тянет Оксана.

— Вместе со мной в Петербург попала? Позже? Раньше? — время, проведенное за расследованиями в Диканьке, не прошло даром: задавать вопросы Николай научился.

— А если отвечу, что мне будет?

— Оксана! Ну я же по-людски прошу.

— А я не человек, — снова дразнится она. — Расскажу — поцелуешь?

— Оксана!!

— Поцелуешь?!

— Ты же мертвая!

— Ой, ну как будто в первый раз!

«И впрямь, не в первый». Уж чем-чем, а поцелуями с нечистью и покойницами Николай похвастаться может. Отчего-то — в первый раз за много дней — ему делается почти весело.

— Поцелую, — соглашается он.

— Сначала поцелуй!

Николай наклоняется вперед и тут же проваливается в зыбкую поверхность зеркала. Губы у Оксаны теплые, и она тихо смеется, когда гладит его по щеке. И впервые за долгое время он чувствует себя живым.