Мальчик, который отказался быть богом (джен)

Платформа 9¾ встретила Гарри не гудком, а вздохом. Тяжёлым, как дыхание подземного дракона, сонного, уставшего и подозрительного. Лондон был мрачен, как похмелье. Кирпичная стена между платформами 9 и 10 казалась особенно кирпичной, как будто знала, кого сейчас впустит.

— Дорогуша, вперёд, — сказала Маргарита, поправляя его воротничок. На ней был плащ цвета переливающегося пепла, глаза скрывались под вуалью, а в голосе было столько прощаний, сколько в письмах с фронта. — Не забудь… — начала она и замолчала.

— Что? — спросил Гарри.

— Не забудь, что здесь тебе нельзя забывать. Это — самое опасное место. Не из-за чудовищ, а из-за нормальности.

Азазелло, стоя рядом, хрустел леденцом, который подозрительно напоминал высушенное человеческое ухо.

Гарри усмехнулся, в последний раз взглянул на Маргариту — и шагнул сквозь кирпич. Поезд дышал. Он стоял, как древний зверь, чёрный, глянцевый, с окнами-глазами. Из его нутра вырывались завывания и аромат угля, ржавчины и заваренного детства. Дети бегали, кричали, прощались, теряли клетки с жабами. Всё было… слишком реальным.

Но Гарри прошёл мимо толпы. Он сел в пустое купе. За окном мир терял чёткость. Всё начинало казаться нарисованным плохо отретушированным гуашью. Внутри — лампа мигала, как совесть у колдуна. Воздух пахал анисом, старым деревом и предчувствием.

И тогда дверь купе открылась. Вошёл Воланд. Не внезапно. Не торжественно. А естественно, как будто просто вернулся с вокзальной скамейки.

— Надеюсь, не занято, — произнёс он, снимая цилиндр. Он не спрашивал — он констатировал.

Он сел напротив. Его пальцы постукивали по трости, не спеша, как будто отмеряли время до чего-то, чего лучше не дожидаться. Гарри молчал. И всё внутри него замерло, но не от страха — от ожидания.

— Ты когда-нибудь хотел, чтобы всё было иначе? — вдруг спросил Воланд, глядя в окно, где уже мелькали поля, похожие на неудавшиеся мысли художника.

Гарри не сразу ответил. Но когда ответил — сказал честно:

— Всегда.

Воланд кивнул.

— Прекрасно. Значит, ты — уже преступник. Добро пожаловать в клуб.

Он щёлкнул пальцами, и на столике появилось блюдце с чайником и конфеты с печеньем. Из носика валил пар, в котором можно было рассмотреть лица, сцены, и… похоже, налоговую декларацию министра магии, запачканную чем-то алым. Воланд налил Гарри чай. Тот был горяч, крепок и пах гвоздикой.

— Ты сейчас едешь в Хогвартс. Думаешь — в школу. На самом деле — в театр. Там будут роли: Герой, Приятель, Злодей, Предатель, Жертва. Угадай, кого тебе назначили?

Гарри молчал.

— Подсказка: у роли всегда есть дублёр. А режиссёр пьесы — тот, кто никогда не выходит на сцену. Только аплодирует в финале. И не факт, что тебе.

Он откинулся на спинку. Поезд крякнул. Мир за окном начал сгущаться. Казалось, они мчались не по рельсам, а по записям чужих воспоминаний.

— А теперь — внимание, — Воланд посмотрел на него пристально. — Я предлагаю тебе не ехать. Остановить поезд. Спрыгнуть. Пойти туда, где нет репетиций. Где ты — не текст, а автор. Хочешь?

Гарри смотрел в его глаза — два колодца с разной глубиной. Один видел правду, другой — причины.

— Нет, — выдохнул он.

— Нет? — Воланд вскинул бровь. — Какая скука.

— Пока нет, — уточнил Гарри. — Я должен… Я должен понять, как здесь всё устроено.

Воланд кивнул. Ласково. Как кот, отпустивший мышь — только ради следующей игры.

— Раз так, тогда, полагаю, могу составить тебе компанию на пути к школе. Всё равно делать нечего. Азазелло уехал за душами в Марсель, Бегемот занят пирогами, а Коровьев решил освоить балалайку. Скука смертная. — Он откинулся назад, достал трубку, набил её, и задымил.

Поезд мчался сквозь леса, которые наблюдали, и через поля, которые знали слишком много. В небе вспыхивало что-то похожее на вспоминания. Лица исчезали в окнах. Тени бежали рядом.

В купе Воланд тихо насвистывал мелодию. Гарри смотрел в окно. Так начиналось его необратимое детство. И поезд, вопреки расписанию, мчался вглубь.

— Прекрасно, — Воланд откинулся назад, затянулся, и дым, вырвавшийся из его ноздрей, обвил потолок купе, превратив его в звёздное небо с одной луной. — Тогда слушай, раз у нас с тобой впереди несколько часов, чай и, что особенно важно, — молчание. Оно ведь, мой мальчик, нынче такая редкость, как совесть у банкира. — Он хрустнул печеньем, которое попыталось сбежать. — Замок. Хогвартс, как они его называют. Название, кстати, придумала ведьма с аллергией на хмель и бородавкой. Не суть. Это не школа, Гарри. Это… чудовищный организм. Портреты там живут лучше, чем преподаватели, а лестницы сменяют направление чаще, чем политики свои лозунги. Там стены — слушают. Потолки — помнят. И даже крысы, поверь мне, знают три языка, хотя ни одного не признают официальным.

Воланд подался вперёд. Лицо его было теперь иронично, как у адвоката, поймавшего судью на запятой.

— В подземельях пахнет плесенью, страхом и чем-то… знакомым. Будто кто-то умер там дважды, но остался жить. Башни же — наоборот. Там летают мечты. Но с мечтами, Гарри, нужно поосторожнее. Они, как горячий воск: пока теплый — можно лепить, а остынет — и всё, форма останется, как ни бей.

Он вытянул руку, и дым с потолка спустился, свернувшись в миниатюрный замок. Гарри видел движущиеся лестницы, сверкающие окна, сползающие по стенам лозы. Из башни вылетели совы.

— Там, в библиотеке, книги закованы цепями. Потому что, Гарри, знания — это не свобода. Это ответственность. А люди — существа, которые путают одно с другим. — Он щёлкнул пальцами, и замок растаял, оставив после себя привкус мха и пергамента. — А теперь… друзья.

Воланд посмотрел на него с прищуром, будто взвешивал, не дать ли Гарри попробовать свою сигарету, а потом передумал — то ли из жалости, то ли из расчёта.

— У тебя будут друзья. Не сразу. Дружба, Гарри, как вино — сперва терпкая, потом дурманит, а под конец — оставляет пятна. Их будет двое. Девочка с голосом командирским и волосами, как пороховой фитиль. И мальчишка — весь в веснушках, смехе и бедности. — Он поднял бровь. — Девочка знает всё. Даже то, что не стоит знать. Особенно это. Её ум — как зеркало: отражает всех, но видит в себе только трещины. Она будет с тобой до конца. Потому что не умеет предавать. И потому, что верит, что ты — лучше, чем есть. Это, между прочим, самая жестокая вера из всех. — Он откинулся и посмотрел на потолок, будто вспоминал, как там было, когда его самого впервые предали. — А мальчишка… Он — смех в пустом коридоре. Он — лояльность без условий. Он будет завидовать тебе, злиться, спорить, но если кто-нибудь посмеет тронуть тебя — он вцепится, как голодный пес. Он прост. И это его сложность. — Воланд усмехнулся. — Но знай: ты не узнаешь их по моим рассказам. Как не узнаешь вкус яблока по отчёту агронома. Это они узнают тебя.

Он снова затянулся, и дым вышел из его рта в форме львиной головы. Гарри нахмурился. Он смотрел на Воланда внимательно, слишком внимательно для ребёнка — и слишком уставшие для тех лет, что ему отпущены.

— А вы?.. — негромко спросил он. — А как же вы?

Воланд чуть склонил голову набок, будто не ожидал этого вопроса — или, наоборот, ожидал именно его. Потом откинулся назад и расхохотался. Смех был не громкий, но тяжёлый, как кожаный чемодан с костями. Он взял чайную ложку, медленно выковырнул из неё каплю сиропа и облизал, словно пробовал чужую ложь.

— Маргарита, — протянул он, как будто имя это пахло цветами и порохом одновременно. — Ах, эта знойная ведьма… Явно будет к тебе приходить. Иногда. С тенью. Ну или с чем-то похожим. Не вздумай её звать — придёт только тогда, когда сама решит. — Он посмотрел на потолок, где снова клубился дым, теперь в виде тонких женских силуэтов, танцующих на грани пепла. — Бегемоту… этому чудовищу в кошачьем фраке… нужно забрать один должок. Так что, думаю, пересечётесь. Только постарайся не играть с ним в карты. Особенно на желания. Бегемот всегда сдаёт снизу, да так, что проигравший в итоге остаётся без чувств, штанов и самоуважения. — Он фыркнул, будто сам проигрывал не раз. — Азазелло… Ах, Азазелло, мой хмурый миляга с вечным стоном виски. Он к тебе придёт. Даже если не будет повода — придумает. Ему ты нравишься. Он, конечно, никогда не скажет. Его лицо на это не подписывалось. Но если вдруг почувствуешь, что кто-то наблюдает за тобой с крыши соседнего здания, с арбалетом за спиной и фляжкой крови в кармане — не пугайся. Это — он. — Воланд сделал паузу. — Ну а Коровьев… — Он тихонько захохотал, щёлкнул пальцами — и из ниоткуда, прямо на подлокотник, плюхнулась маленькая фиалка в пыльной шляпе, на которой сидел комар и курил папиросу. — Поверь, этот пройдоха обязательно что-нибудь придумает. Он не может не появиться. То костюм потеряет, то дирижёрскую палочку забудет, то решит, что ты — внебрачный внук императора Бирмы, и устроит тебе коронацию в школьной столовой. — Он провёл рукой по воздуху, и фиалка вспыхнула, оставив лёгкий аромат бессмыслицы и марципана. — Мы не прощаемся, Гарри. Мы расходимся во времени. А оно, как ты поймёшь позже, — не прямая линия. Это скорее змея, кусающая себя за хвост, и вечно обиженная, что у неё нет рук. Ты нас не жди. Мы — сами придем.

Гарри молчал. Он не понимал до конца, что именно это значит. Но сердце стало теплее, будто кто-то только что прикрыл его шерстяным платком. А поезд всё шёл. А ночь надвигалась, как спектакль без афиши.

— Конечная. — Голос Воланда прозвучал буднично, как гудок старого трамвая на кольце. Но прозвучал он внутри Гарри, а не снаружи.

Мальчик прижал нос к стеклу. За окном блеснуло озеро — чёрное, как чернила, и в нём отразилась башня, покосившаяся вбок, будто сама себе не верила. Потом поезд дёрнулся, и стекло стало дрожать, как в момент прозрения. Он обернулся — кресло было пусто. Ни чайника, ни конфет, ни следа от пепла, ни запаха лаванды и серы. Как будто и не сидел здесь никто. Как будто Воланд был сном, накатившим в полудрёме, когда за окном мелькали поля и ограды, как мысли у рассеянного шизофреника.

Поезд остановился. Вдоль коридора затопотали шаги, будто где-то вдалеке сотни ножек тараканов устроили парад. Гарри поднялся, накинул мантию, взял чемодан и толкнул дверь. И вот тогда он их увидел.

Толпы детей. Гам, шорохи, голоса, будто полчище ворон спорят, кто займёт верхушку дерева. Кто-то смеялся, кто-то смотрел в пол, кто-то сжимал в руках флюидные, полураспавшиеся совы. Сотни. Десятки. Группками. В одиночку. Шепчущихся, смеющихся, толкающих друг друга. Все они были здесь, в этом поезде. Некоторые глазели на него, как на прокажённого ангела, некоторые просто смотрели мимо, но видели. Воланд не соврал — его узнавали. На перроне, под чёрным небом, их встретил огромный человек с голосом, будто он ел гравий, запивая его ромом.

— Первокурсники! За мной!

Рыжеволосый мальчик приблизился первым. Он пнул камешек, потом другой. Его веснушки блестели от пота и, возможно, зависти. Он повёл себя красиво, улыбнулся — криво, но искренне.

— Я — Рон. Рон Уизли.

Он протянул руку, и Гарри пожал её.

— Гарри Поттер.

Рядом стояла девочка с растрёпанными волосами и лицом, как у молодой библиотекарши, решившей, что все вокруг делают неправильно. Она что-то читала глазами: зал, потолок, колонны, выражения лиц, свет. Рон ткнул её в плечо.

— Гермиона, это Гарри Поттер!

— Очень интересно, — отозвалась она без энтузиазма

Их повели. Через темноту, через воду, через отражения замка в воде. Лодки покачивались, как сонные мысли. Гарри молчал. Всё казалось ему не новым — нет, не чужим — а сном, в который он уже когда-то падал, но никак не мог проснуться. Хогвартс поднялся перед ним, как шутка, рассказанная слишком серьёзно.

Они шли в зал. Впереди — стул, на нём — старая, почти мёртвая шляпа. Она вздохнула, хрипло, как орган, на который села сова. И когда Гарри сел и Шляпа опустилась на его голову… она замолчала. Молчание было долгим. Не торжественным. А таким, от которого всё внутри ползёт — как тень по стене без источника. Шляпа будто искала в себе то, что ей приказано найти в нём.

— Интересно… — шепнула она наконец, но не с радостью, а с сомнением. — Ты… снова? Нет… нет… иначе. Ты был… ты есть… ты будешь. Я не люблю такие конструкции.

Гарри молчал. В голове у него стучали рельсы. Шляпа продолжала:

— Слизерин тянет тебя, как воронка… но Гриффиндор держит тебя, как собака за штанину. Противоречие. Это вкусно.

— Гриффиндор, — сказал Гарри тихо. Без пафоса.

Шляпа фыркнула.

— Как знаешь, — и закричала на всю залу: ГРИФФИНДОР!

Он сел за стол. Рядом — Рон. Гермиона — напротив, уже устроившая мини-конференцию с каким-то старшекурсником по поводу несовершенства меню.

— От тебя пахнет чернилами — быстро сказал Рон, с трудом выдавливая улыбку, чтобы она не выглядела, как угроза.

Гарри смущенной кивнул и почесал затылок. Гермиона бросила взгляд в его сторону, сжала губы и вернулась к анализу пергаментов и портретов.

— Ты видел потолок? Он зачарован, — быстро пробормотала она, скорее в пустоту, чем кому-то конкретно.

— Ага, — Гарри кивнул. — Видел.

Первые уроки пронеслись, как сон. Трансфигурация, травология, перья, чернила, учебники, лица. Всё слишком… знакомое. Но не то. Как будто воспоминание решили перерисовать, но забыли про важную деталь в углу. И тогда — подвал. Камень, мрак, и голос:

— Я не ожидаю, что вы постигнете тонкое искусство варки зелий, — протянул Снейп голосом, будто варил саму речь в котле. — Однако…

Гарри слушал. Гарри писал. Гарри старался. Но всё пошло к чёрту. Снейп презирал его. Не просто как ученика — как явление. Как запах в замке. Как шум в тишине.

— Ответ неправильный, Поттер. Или вы предпочитаете не думать вовсе? Ах… наш знаменитый Гарри Поттер.

Ни звука. Ни смеха. Ни шепота. Только капля с потолка упала на пол — чпок.

— Скажите, мистер Поттер, чем вы отличаетесь от пустой бутылки? Ответьте, прошу вас. Только честно.

Гарри молчал.

— Ничем. Разве что шуму от вас больше, — заключил Снейп и повернулся к доске.

Это было хуже, чем крик. Хуже, чем драка. Это было — тонко. Тоньше иглы. И Гарри почувствовал, как внутри его сжимается не гнев, а стыд. Но слёзы не шли. Они застряли где-то в висках. Зато…

За окном поднялся ливень. Не просто дождь. А обрушение неба. Стихийное, как будто кто-то разбил аквариум богов. Сначала тонкий, как скрипка. Потом — тяжелый, как гвозди. Гермиона посмотрела на него. И вспомнила.

— Профессор! — резко сказала она, вставая. — Его ответ был правильный.

— Простите? — Снейп даже не поднял глаз.

— Я говорю, он прав. И если бы вы слушали, а не смотрели на его лицо, вы бы это заметили.

В классе наступила тишина. Густая. С неподвижным временем. Снейп медленно повернул голову к Гермионе. Его лицо не изменилось, но воздух потяжелел.

— Мисс Грейнджер, я рад, что у вас так много мнений. Давайте попробуем добавить их в зелье и посмотрим, что получится.

— Даже может, он и не знает, — спокойно парировала Гермиона. — Зато знает, как плачет небо.

Снейп опешил. Мельком. Только бровь дрогнула. Он долго молчал. Потом написал что-то в журнале и, не глядя:

— Садитесь, мисс Грейнджер. Пять баллов с Гриффиндора.

А дождь за окном все шёл.

Вечер окутал Хогвартс тяжёлым бархатом. В камине гостиной Гриффиндора полыхал огонь, потрескивая, как язык старого прорицателя. Комната напоминала брюхо какого-то зверя, в котором тепло, но тревожно — будто ты случайно оказался в укрытии не того существа. Гарри сидел на диване, уронив локти на колени. Рон ходил вокруг, как кот, принесший дохлую мышь и не понимающий, почему никто не благодарит.

— Хочешь посмотреть, как я изображаю тролля? — спросил он с нервным смешком, вытягивая шею и делая странный гортанный звук. — Ну давай, Гарри, я даже… смотри, вот так! — Он рухнул на пол, корча странные муки.

Гарри криво усмехнулся, но глаза остались теми же — стеклянными.

— Не смешно, да? — Рон вздохнул, плюхнувшись рядом. — Ну ладно… Я попробовал.

И тут она подошла. Гермиона стояла ровно, как свеча, с руками, сцепленными за спиной. Волосы — вихрем. Глаза — напряжённые, изучающие, будто всё ещё мысленно проверяющие домашнее задание. Но голос её был мягким, даже неуверенным.

— Гарри, — сказала она просто. — Можно?

Он кивнул. Она села рядом, не слишком близко, но достаточно, чтобы их плечи были на одной линии. Помолчала. И, словно сдавая самый важный экзамен, произнесла:

— Давай будем друзьями.

Гарри посмотрел на неё. Медленно. Будто не поверил сразу, что это было для него, а не для кого-то другого. Он кивнул ещё раз. Чуть-чуть. Но взгляд его впервые за день ожил.

— Ну наконец, — пробормотал Рон, откинувшись назад и закатив глаза. — А то я уже думал, вы оба заколдованы. Или прокляты. Или ещё что похуже.