Игры Пита (гет)

О чёрт.

Оглашённое имя сталкивается со зловещей тишиной, и я снова думаю: «Чёрт», а следующей мыслью идёт: «Это какая-то ошибка». Примроуз или Прим — младшая сестра Китнисс, которой всего двенадцать лет. Это её первая Жатва. И в том шаре от силы могло быть только четыре карточки с её именем, что очень вряд ли, учитывая то, как Китнисс её оберегает. Одна карточка, одна, в том шаре — и это всё, что грозит — грозило — Прим.

Тишина постепенно наполняется подавленными шепотками, и этот жаркий день обретает черты сюрреализма, когда хрупкая девочка, такая маленькая, что кажется восьми- или десятилетней, начинает медленный путь от дальних рядов. Она пошла в свою мать: тоже тонкая и бледная с яркими голубыми глазами. На самом деле я довольно хорошо знаю Прим. Она приходит к пекарне и рассматривает витрины, иногда с сестрой, иногда без. Однажды я слышал, как Китнисс громко и настойчиво объясняла моему отцу, что они не попрошайки — просто Прим любит смотреть на красивые вещи. Тем не менее, мой отец, как известно, даёт ей что-нибудь свежее с прилавка, когда никто не видит. Как-то я усомнился в разумности этого поступка, ведь мать ведёт строгий учёт, и он сказал мне, что как художник я должен быть благодарным своей публике. Немногие в Панеме когда-либо будут способны на такое.

Но это была всего лишь одна из его уловок. Мой отец питает слабость к хрупким вещам, несчастным людям и к маленькой девочке, которая так похожа на свою мать.

«Она мертва, — думаю я. — Эта маленькая девочка — она мертва». Скольжу взглядом вдоль ряда, чтобы посмотреть, как с этим справляется Китнисс. В школе её реакцию на те или иные ситуации было невозможно предугадать, особенно после смерти её отца, когда она получила не только огромную ответственность, но и обиду на весь мир. Я слышал, как она пререкалась с учителями, рявкала на более крупных и старших ребят, с насмешкой отклоняла приглашения. Она не всегда такая, но этого было достаточно, чтобы мы в целом просто оставили её в покое.

Прим проходит мимо нас; она приподнимает подбородок, подходя к сцене, и в этом движении есть что-то настолько отважное, что у меня на глаза всерьёз наворачиваются слёзы. Но, похоже, это ударило по её сестре иначе: совершенно внезапно на площади начинается волнение.

— Прим! — кричит она, проталкиваясь вперёд из ряда и направляясь прямиком к сцене за сестрой. — Прим!

На секунду меня настигает дикая мысль, что она собирается напасть на миротворцев или выдать ещё что-то в таком шокирующем духе, но нет — миротворцы останавливаются, как и её сестра, и все замолкают. Китнисс делает глубокий вдох, отчего всё её тело содрогается.

— Я доброволец! — выпаливает она сдавленным голосом. — Я доброволец и хочу участвовать в Играх! — повторяет она более решительно.

По толпе проходит волна потрясения, и когда оно доходит до меня, мне становится дурно — у меня буквально подгибаются колени. То, что сделала Китнисс, допускается: это единственная вещь в Жатве, на которую можно повлиять. Одна девушка может по желанию занять место другой, то же касается и юношей. Есть дистрикты, где дети начинают готовиться к Играм, едва научившись ходить, хотя технически это против правил, но восемнадцатилетние регулярно выступают добровольцами, а потом кто-нибудь из них обычно и выигрывает. Но чтобы в Дистрикте-12? Такое у нас никогда не происходило — за всю мою жизнь уж точно.

Гул толпы; то, что говорят на сцене; крики Прим, в то время как Гейл оттаскивает её — всё это отходит на второй план, пока я наблюдаю, как Китнисс поднимается на сцену и поворачивается к нам с бледным, но решительным лицом. Она окидывает взглядом толпу, и у меня всё расплывается перед глазами. Это невозможно, мой разум попросту отказывается это принять. Китнисс Эвердин не просто не избежала сетей Капитолия — она добровольно шагнула в них. Навстречу гибели. Намеренно. Меня наполняет невероятный трепет, и вместе с этим разрывает невыносимая боль в сердце.

Тем временем Эффи просит нас поаплодировать добровольцу, и это кажется такой странной, прямо неадекватной реакцией. Мои руки ни на миллиметр не сдвигаются, и на площади снова воцаряется молчание. А потом кто-то в толпе находит ответную меру, подходящую к случаю, и вот уже все мы подносим к губам три центральных пальца и поднимаем их вверх. Это прощальный жест, который мы иногда используем на похоронах, особенно если смерть была внезапной, травматической или в некоторой степени достойной восхищения. В любом случае это означает прощание навсегда: почтительное и настоящее, а не абсурдно праздничное. А ещё это протест — ну, своего рода. Это можно ощутить по дрожи в воздухе: возбуждение, смешанное со страхом, но безмолвное, совершенно безмолвное…

Тут вдруг оживляется Хеймитч и, игнорируя происходящее, бредёт, пошатываясь, к Китнисс, чтобы обнять её.

— Мне она нравится! — кричит он толпе. Может, считает, что нам следует аплодировать? — Такая храбрая! Не то что вы!

Он неопределённо указывает в нашу сторону, но выше наших голов, поэтому я не уверен, адресован этот укор нам или операторам, которые устроились с камерами на крышах вокруг площади. Но я согласен. Она намного храбрее нас.

И после этого Хеймитч падает со сцены. В толпе снова возникает волнение, когда группа восемнадцатилетних отступает, чтобы пропустить миротворцев: им необходимо убедиться, что единственный победитель Игр из Дистрикта-12 не убился в пьяном угаре. «Похоже, сегодня Дистрикту-12 выделят много эфирного времени», — приходит мне глупая мысль.

За это время Эффи уже успела добраться до шара с именами юношей и теперь нетерпеливо постукивает ногой. Мы определённо отстаём от графика, а Эффи крайне пунктуальна — это мы тоже узнали благодаря её выступлениям на телевидении за все эти годы. Так внезапно, что в этот момент осознание приходит уже запоздало, она достает карточку и возвращается к микрофону. Толпа всё ещё в движении, пытаясь прийти в себя после сегодняшних ошеломляющих событий, когда Эффи зачитывает второе имя.

Кто-то ахает. Мои друзья: Хендри, Квилл, Сэмми и Лили — все как один оборачиваются на меня. Я озадаченно кошусь на них в ответ.

— Пит Мелларк!

Слова Эффи наконец укладываются у меня в голове, закрепляя то, что произошло.

Делли тянется ко мне и сжимает мою руку, но я как-то нетерпеливо выкручиваюсь и отмахиваюсь, будучи в шоке, и ухожу от неё прочь. Ноги сами собой несут меня к сцене сквозь толпу, которая расступается передо мной. Я знаю, что они думают — то же, что я только что сам думал о Прим Эвердин: «Он мёртв». Я мёртв. Совершенно мёртв.

Но меня снимает камера. Я осознаю это неожиданно, как и свою смертность. Хоть и на короткое время, но трибуты — знаменитости. Моё лицо транслируется в прямом эфире в Капитолии, а Жатву покажут сегодня вечером по телевидению во всех дистриктах. Трибуты и их менторы, а также букмекеры будут оценивать мои возможности по этому моменту. Мне приходится стереть с лица всё, кроме решимости подняться на сцену, не потеряв самообладания. Так я смотрю на Китнисс —  у неё непроницаемый вид, и я пытаюсь его повторить. Затем занимаю своё место и вглядываюсь в море лиц — я знаю всех этих людей, но никто не кажется мне знакомым. С моим зрением что-то не так: всё кажется неустойчивым и тусклым.

— Кто-нибудь желает стать добровольцем и занять место мистера Мелларка? — спрашивает Эффи в микрофон, и её голос раздаётся повсюду.

Я думаю о Райане: объективно он единственный, кто может выступить добровольцем за меня. Но такое я бы не смог вынести, поэтому просто гляжу на толпу, надеясь не услышать его голос. Если он промолчит, то спасётся и будет вне игры, вне Жатвы.

Но когда это не происходит, я всё равно чувствую тяжёлое отчаяние и абсолютную покинутость. «Соберись. Будь мужчиной», — неожиданно возникает голос моей матери у меня в голове. Разве это возможно? Как? Я никогда не понимал этого выражения. Самым смелым человеком, которого я когда-либо знал, является хрупкая девушка, стоящая по другую руку от Эффи, и у неё была причина для храбрости, какой я не знал до сегодняшнего дня.

Смотрю на неё украдкой, пока мэр зачитывает «Договор с повинными в мятеже дистриктами» — по сути правовой вариант истории Панема; закон, который позволяет — нет, требует — чтобы это произошло с нами. Китнисс отводит от меня взгляд, и в этот миг на меня резко наплывают самые яркие воспоминания о ней…

— Пит!

Крик раздаётся из коридора, но я не сбавляю шаг — намеренно иду к дверям. Мне необходимо выйти наружу. И быстро.

— Ну же, Пит — нам нужен кто-то с руками.

— Сказал ведь: я под домашним арестом! — кричу через плечо. Около пятидесяти детей, столпившихся у выхода, чтобы одновременно покинуть здание, оборачиваются, вздрогнув от моего голоса. Но я пользуюсь возможностью пробиться через них из-за заминки и выбираюсь наружу.

Везде и всюду светит солнце. Как если бы вчерашний день с безжалостной стеной холодного ливня был миллион лет назад, в миллионах километрах отсюда. Солнце озаряет все цвета этого мира: голубое небо наполнено светом, зелёная трава его отражает, а маленькие жёлтые цветы, первые этой весной, прямо как капли солнечного света. Я вдыхаю его: он такой плотный и одновременно невесомый, пьянящий и ясный, и с ним я оживаю.

Веду взгляд от асфальта к игровой площадке. Она всегда ждёт там свою младшую сестру, прямо как Райан меня, когда я учился в младших классах. Яркий свет заставляет меня щуриться, и ушиб на моём лице ноет, напоминая, что я не состою из света и весны, а являюсь всего лишь одиннадцатилетним мальчиком из плоти и костей. Такова и она, Китнисс Эвердин. Слишком худая, слишком бледная в последнее время. Я видел её вчера, и, казалось, сам дождь едва не прибил её ломкое тело к земле. Её отец погиб в январе, и когда Китнисс наконец вернулась в школу после этого, то она словно угасла; осунулась — да, но было что-то ещё: что-то важное покинуло её. Свет в глазах. Прочность в походке.

«Пожалуйста, взгляни на меня, — думаю я. — Забудь вчерашнее: крики и ругань. Я только хотел…»

…И тут она смотрит на меня, и… это происходит машинально. Так было весь день. Так было всегда. Я отвожу от неё глаза. У меня возникает ощущение, будто она может прочесть мои мысли: и стыд, и интерес. Но ни с тем, ни с другим я пока не готов встречаться лицом к лицу.

Поэтому я отворачиваюсь.

Но за ту секунду зрительного контакта мне удаётся заметить кое-что: со вчерашнего дня взгляд Китнисс стал увереннее, а походка твёрже, как если бы с весной к ней вернулась жизнь. Удивительно, на что способна маленькая буханка хлеба.

И я оглядываюсь: любопытство всё-таки берет надо мной верх. Теперь к ней присоединяется бледная, как призрак, Прим, которая при виде сестры становится радостной и обретает блеск в глазах. На этот раз Китнисс отводит взгляд, встретившись с моим.

«Я только хочу быть прощённым».

Но она наклоняется к земле и срывает цветок — один из одуванчиков, пробившихся на игровой площадке — а затем подносит его к лицу.

— Пит! — этот зов я не могу игнорировать: это Райан, который следит за тем, чтобы я без промедлений вернулся под домашний арест. Мне редко приходится попадать в такие неприятности, причем настолько серьезные, что даже он не глумится над этим как обычно. Он такой же мрачный, как синяки на моём лице.

…После того дня я просто перестал даже думать о том, чтобы подойти к ней. По той или иной причине (или по всем сразу) для меня это было невозможно. Я смирился с тем, что у нас будет всего одно взаимодействие, единственный судьбоносный момент, когда наши жизни пересекутся — одна смена дождя на солнце, зимы на весну, голода на выживание. Китнисс, конечно, никогда не смотрела в ответ. Вскоре в нашей пекарне снова стали появляться белки. Она явно начала охотиться, как и её отец, когда ещё был жив. На первый взгляд в это сложно было поверить, но в то же время нет. Мятежный дух Дистрикта-12 перебрался за забор.

И вот теперь Китнисс идёт дальше. Я снова смотрю на неё — уверенно — пока она опускает взгляд. Неужели уже думает о будущем, об арене, гадая, кто из пока безымянных, безликих трибутов поджидает её там, чтобы прикончить? От этой мысли мне становится дурно. Так-то этим трибутом мог бы быть я.

Но это никогда не произойдёт. Если я и смогу кого убить — а я в этом совсем не уверен — то это будет точно не Китнисс Эвердин. Она была девушкой, которую я пытался спасти.

Эффи велит нам пожать друг другу руки. Как соперникам, которыми, как я полагаю, мы и являемся. Лицо Китнисс являет собой образец стоицизма и внутренней силы. Уверен, по сравнению с ней я выгляжу совершенно несобранным. Но когда я беру её маленькую, но крепкую ладонь в свою, то слегка сжимаю её для поддержки, на удачу. Ей это нужно.

Когда дело сделано, нас милостиво удаляют со сцены и сопровождают к Дому правосудия, потом ведут по его длинному коридору, чтобы после развести по разным комнатам. Я остаюсь один в изысканной комнате с обоями, толстыми синими коврами и камином, вокруг которого расставлены стулья и диван. Пробираюсь к окну и смотрю наружу: думаю, я в задней части здания, поскольку мне открывается вид на поросшее кустарниками поле и железнодорожные пути.

У окна располагается маленький столик из тёмного дерева, на котором стоит пара точно хрустальных бутылок и несколько пустых стаканов. Должно быть, это что-то вроде комнаты приёмов для гостей из Капитолия.

Окно искушает: поля заканчиваются забором, а за ним — дикая природа. Но соблазн этот кратковременный. Куда мне идти? А что случится с моей семьёй, если я сбегу?

Вдруг распахивается дверь, и заходят они: мои отец, мать и оба брата. Я знал, что это произойдет, но никак не был к этому готов. У мамы и папы красные и мокрые глаза, а братья выглядят потерянными и бледными. Вначале я иду к матери — я её знаю, она та, кто отпустит меня первой. Должна. Она жёсткий человек и не любит эмоциональные сцены и переживания, поэтому я обнимаю её первой, прежде чем она успевает это осознать. В последний раз мать может позволить себе проявить любовь ко мне, и я принимаю это без остатка. При виде её слёз мне хочется плакать сильнее, чем от любых других — они завоёваны с трудом.

Я чувствую, как она отстраняется от меня, и даже когда мы расстаёмся, я вижу по её лицу, как она замыкается. Жизнь будет продолжаться. У неё есть два других сына: оба взрослые и теперь навсегда свободные от Жатвы. Более чем достаточно лишних рук, чтобы держать пекарню на плаву, и на один голодный рот меньше. Такова жизнь, и раз не повезло мне, то для семьи, наоборот, всё сложится удачно, и оставшиеся её члены будут жить и жить, Жатва их не потревожит, по крайней мере, пока не появятся внуки. В этом плане она прагматична, и я знаю почему. Я её знаю. Это ранит, но так было всегда, и сегодняшний день не исключение.

С папой другая история. Его мягкая и спокойная натура располагает богатым — иногда бурным — запасом эмоций. Он заключает меня в крепчайшие объятия. Никогда раньше я не чувствовал, чтобы мышцы в его руках были такими: они напряжены и сжимают меня, будто заключая в ловушку. Из него вырывается звук, мягкий, как низкий, сдавленный плач.

Затем к объятиям присоединяются мои братья. Я погребен под руками и весь в слезах. Мне кажется, что время скоро выйдет, и никто так ничего и не скажет, а я хочу оставить им что-нибудь: то, что заставит их думать, что я храбрый. В конце концов я отстраняюсь от отца и братьев, сглатываю и говорю:

— Я постараюсь не опозорить вас.

— Постарайся выжить, — отвечает мой отец напряжённым голосом.

Я улыбаюсь.

— Я даже не самый сильный участник от Дистрикта-12, — вырывается у меня.

— У Дистрикта-12 и правда может быть победитель в этом году, — говорит моя мать, на миг не на шутку удивляя меня, а затем добавляет: — Та другая умеет выживать.

Это звучит куда больнее, чем должно было быть, учитывая, что я думаю точно так же.

— Я хочу поговорить с Питом наедине, — хмурясь в ответ на её слова, говорит мой отец.

Все хором начинают возражать, но он настойчив, и, как бы то ни было, это слишком тяжело. Они ещё увидят меня в течение недели: я буду жив и иногда стану появляться на телевизионных экранах Панема. Но я их больше не увижу… Внимательно смотрю на них, пока они уходят — Райан бросает на меня последний выражающий боль взгляд с оттенком вины, которая, возможно, будет преследовать его какое-то время — и так я запоминаю их всех.

Вопросительно смотрю на отца, но он просто вздыхает.

— Вот, — он протягивает маленький белый свёрток.

Сахарное печенье. Причём свежее — настоящая роскошь. «Как…необычно», — отрешённо думаю я, уставившись на кулёк. Это напоминает мне о том, что в пекарне совсем скоро начнется ажиотаж, и люди станут сочувствовать семье пекаря, но вместе с тем испытают облегчение и радость за судьбы своих близких — а отцу придётся печь для них сегодня весь день, на скорбь у него не будет времени до самой глубокой ночи.

— Может, ты хочешь, чтобы я передал какие-нибудь послания? Или ещё что-нибудь сделал?

На секунду задумываюсь над этим причудливым вопросом. Когда тебе шестнадцать, ты не оставляешь незавершённые дела — ты оставляешь весь нераскрытый потенциал и несбывшиеся мечты о жизни, которая только-только началась. В этом есть что-то ужасно неправильное, включая тот факт, что я никогда раньше не задумывался об этом в отношении других детей, которых на моих глазах отобрали Жатвой на смерть. Сейчас грядут семьдесят четвёртые Голодные игры. Почему до сих пор никто не нашёл способа положить этому конец? Настолько мы все трусливы, что идём на такой компромисс вместо того, чтобы бороться за свою жизнь? Я уже знаю ответ на этот вопрос, конечно — я, который даже деревьям не сможет бросить вызов.

В ответ пожимаю плечами.

— Я уже взял учебники на следующий год, — говорю. — Думаю, школа потребует их назад.

— Хорошо.

Я думаю об альбомах с рисунками. Всё зависит от того, кто найдёт их первым… но я не могу заставить себя дать эти указания. При мысли о раздаче альбомов ощущение, что всё кончено, обостряется как никогда.

— Я хочу, чтобы ты…

Останавливаюсь. Чего я хочу? Чтобы меня помнили? Чтобы забыли?

— Я хочу, чтобы ты знал, что я всех вас люблю, — заканчиваю я. Слова кажутся неподходящими, недостаточными.

Дверь открывается, и миротворец жестом просит отца выйти. Он обнимает меня в последний раз, и его грудь вздымается от рыданий, которые так и не покидают его тело. Едва он уходит, как из моих глаз начинают литься слёзы. Затем дверь снова распахивается, и входят Делли и Лили.

Лили выглядит встревоженной, но Делли (будучи Делли) до безумия потрясена и рыдает сильнее меня. Поначалу она даже не в силах сказать и слова, поэтому Лили, с кем я дружу всего пару лет, начинает говорить о вещах, которые я едва могу воспринимать. Что ей так меня жаль, но она уверена, что я смогу победить, если постараюсь. Ведь я был почти чемпионом по борьбе, не так ли?

— А ребята? — спрашиваю я, косясь на дверь.

— Здесь только мы, — тихо проговорила Лили. — Тебя многие хотели навестить, Пит, но смогли допустить только нескольких из нас. Они хотели, чтобы ты знал… Мы все будем просто… Если это конец, то мы правда будем…

— Спасибо.

— О, Пит, — всхлипывает Делли.

Часть меня считает неловким и тем более странным то, что я вынужден утешать этих девушек, находящихся в безопасности. С другой стороны, наверное, приятно знать, что по мне будут скучать. Но к тому моменту, как они уходят, сложно не испытывать раздражения к ним: их слезам, их свободе.

Последним посетителем, к моему бесконечному удивлению, оказывается Эстер. Эстер не плачет и даже не кривит в недовольстве лицо — просто минуту сидит вся такая красивая. Я никогда не знал, что ей сказать, поэтому также молчу и просто выжидающе смотрю на неё. Наконец, она ведёт плечами:

— Прости, что поддела тебя сегодня утром.

— Ничего страшного, — отвечаю я, заинтригованный. Никогда бы даже не подумал, что Эстер из тех, кому важно очистить свою совесть.

— Тебе должно быть тяжело… что тебя выбрали с Эвердин.

— Что? О, это пугает, конечно. Но я уверен, найдётся множество других людей, которые воспользуются шансом убить меня первыми.

— Я видела, как ты на неё смотришь.

Слова обрушились, как удары.

— К чему это? — спрашиваю почти сердито.

— К тому, что у тебя осталось не так много времени. Хотя бы признайся ей, прежде чем умрёшь.

Она поднимается с места ещё до того, как её зовут на выход, подходит ко мне и целует в уголок рта.