И вальсы Шуберта, и хруст французской булки... (джен)

Русским людям свойственно давать чему-либо громкие, звучные, а в особенности «нерусские» названия. Вот они и придумали такое страшное, словно рычание голодного волка слово — «эвакуация». Назови они это «отъездом» или хотя бы «переселением» — никто не станет, выпучив глаза от ужаса, торопливо хватая в охапку свои чемоданы и пачки никому не нужных карбованцев, со всех ног бежать в сторону севастопольского порта, словно прямо сейчас наступит конец света.

«Эвакуация» в переводе на русский язык звучит вполне понятно — «спасение бегством». Но если вы, к примеру, встанете где-нибудь в людном месте и заорёте во весь голос: спасайтесь бегством! — вас в лучшем случае примут за умалишённого, а в худшем — пристрелят или вздёрнут на ближайшем суку, как смутьяна и бунтовщика.

А вот если вы хоть раз, хоть один раз прошепчете мистическое, воистину дьявольское слово: «эвакуация» — ой, ой, что тут начинается!.. Один почтенный обыватель уже побелел от страха и трясётся всем телом, другой сползает по стене, хватаясь за сердце, будто вживую увидел самого дьявола. Третий хватает за рукав четвертого и, бешено вращая глазами, почти срываясь на крик, спрашивает того:

— Что, опять бежать? Куда? Скоро?

— Отцепитесь вы от меня! Ничего я не знаю и знать не хочу! — кричит тот, безуспешно пытаясь вырваться.

— Так всё-таки, куда сейчас? Румыния, Батум? Или… Константинополь?

И расходится, словно волны от брошенного в воду камушка, страшное слово по всем городам и весям. Э-В-А-К-У-А-Ц-И-Я — в этих девяти на первый взгляд ничем не примечательных буквах больше мрака и ужаса, чем в любом «готическом романе»…

Бывший профессор Московского университета Аристарх Бенедиктович Лосев по собственному опыту знал, что из себя представляет эта самая «эвакуация»: ему самому не раз приходилось буквально налегке удирать то от наступающих большевиков, то от петлюровских и махновских банд, то от обычных грабителей и убийц. Но в данный момент он уже ни о чём не беспокоился: вакханалия, творившаяся в Севастополе в последние три дня, его мало интересовала, да и о чём беспокоиться, когда ты уже в буквальном смысле сидишь на чемоданах на борту парохода, который скоро отчалит, увозя скопившихся на его борту офицеров и солдат армии легендарного «чёрного барона» Врангеля, а также немногочисленных гражданских в такой далёкий и манящий Константинополь — на благословенные берега Босфора…

Рядом с ним, положив голову на вещмешок и свернувшись калачиком, дремал поручик Корниловского полка Денис Васильевич Барановский. На груди его офицерского кителя блестели два Георгиевских креста — видимо, ещё за Вторую Отечественную, — а также знак «За Кубанский ледяной поход». Когда поручик, перевернувшись на левый бок, чихнул во сне, и теперь, осоловело протирая глаза, сел на палубе, Лосев едва сдержался, чтобы не засмеяться.

— Аристарх Бенедиктович, какая встреча! Вот уж не ожидал вас здесь увидеть! Откуда вы здесь? Вас же убили в Москве, в декабре 1917 года! — раздался над профессорским ухом до боли знакомый голос. Обернувшись, Лосев увидел рядом с собой высокую фигуру ворона, одетого в поношенное драповое пальто и чёрный венский котелок на шёлковой подкладке. Шея незнакомца была обмотана белым шарфом, а в руке он держал саквояж. Конечно же, Аристарх Бенедиктович сразу его узнал. Это был некто иной, как Гавриил Медардович Карелин, преподаватель хирургии того же Московского университета, в котором они учились вместе в те далёкие благословенные годы, когда Россия ещё была империей.

— Прекрасно, просто прекрасно, Гавриил Медардович! Я тоже как-то не ожидал гостей, тем более в такой обстановке. Но позвольте, что значит «убили»! Про вас я слышал то же самое: мне говорили, что вы утонули в Одессе, во время эвакуации в начале этого года! — недоумённо спросил лось.

— Брешут, брешут, дорогой мой Аристарх Бенедиктович! Вот он я, стою здесь, перед вами, целый и невредимый! Но, позвольте мне присесть; вести разговор, в такой, эм… неудобной позе довольно сложно. — ответил ворон. Профессор кивнул, и Карелин, сняв пальто, расстелил его на палубе, затем поставил саквояж и уселся сам, скрестив ноги по-турецки.

— Так о чём вы хотели бы узнать? Кстати, профессор, вы не познакомите меня с вашим попутчиком? — спросил ворон, указывая на хлопающего глазами от непонимания происходящего Барановского.

— Ах да, разумеется… — пробормотал Лосев, и уже собирался представить Карелину своего соседа, как тот сам вскочил и, встав во фрунт, бодро отрапортовал:

— Честь имею представиться: поручик ударного Корниловского полка Денис Васильевич Барановский!

— Вольно, поручик, — ответил Гавриил Медардович, а затем рассмеялся. — Да уж, поручик, вижу, что вы свои награды не на паркете в Зимнем получали.

— Так точно, господин, эм… Карелин. На фронте с 1915 года, повоевал уже предостаточно. Первый крест — за Брусиловский прорыв, второй — за взятие Луцка. После Февраля в армии совсем тошно стало, а тут ещё этот «приказ №1», чтоб его… В общем, где-то в мае я плюнул на всё и уехал в Москву. Когда в октябре победили большевики, сначала ничего не предпринимал, но уже с января 1918-го — в Добровольческой армии. Вместе с Корниловым участвовал в Первом Ледяном походе, оттуда и знак.

— Очень хорошо, поручик. — отрешённо произнёс ворон, словно переваривая услышанное. — Вот только… — начал он, но его прервал крик «Отчаливаем!». Поручик сразу же рванулся к леерам, крикнув — За мной, господа! Полюбуемся на Россию-матушку в последний раз!

Карелин и Лосев поспешили следом, и ещё успели застать момент выхода из бухты. За кормой парохода расстилался Севастополь — город русской славы, который они покидали навсегда…

— Прощай, Россия! Мы тебя не забудем! — одновременно выкрикнули все трое.

Стоя возле борта, они молча смотрели на расстилавшийся вдали берег Крыма, медленно уплывающий в туманную даль. Профессор стоял, облокотившись на леера и сняв шапку. Свежий морской ветер шевелил его седые волосы. Но тут кто-то дёрнул его за рукав. Оглянувшись, лось увидел Карелина, который, приложив палец к губам, указал ему на стоящего рядом поручика. Тот, словно не чувствуя холода, стоял, раскачиваясь на ветру, и напевал:

— Целую ночь соловей нам насвистывал

Город молчал и молчали дома

Белой акации гроздья душистые

Ночь напролёт нас сводили с ума…

Двое друзей сначала слушали певца молча, а потом присоединились к нему. За ними последовал ещё один эмигрант, потом ещё, ещё… И вскоре уже над всем пароходом раздавалось пение нестройного хора голосов:

— Белой акации гроздья душистые

Невозвратимы как юность моя

Белой акации гроздья душистые

Неповторимы как юность моя…

Примечания:

Понимаю, что написано откровенно слабо. Фанфик вышел какой-то тяжёлый, нудный и откровенно бредовый, да и Dark-овость повествования зашкаливает. Но не бойтесь — это последняя часть.