Мой Единственный Актив (джен)

Море приняло их не как гостей, а как своих. «Тень Утопленника» не плыл по волнам, он скользил сквозь них, как игла сквозь ткань. Он нырял в гребни штормовых валов и выныривал с другой стороны, он ложился на потоки тумана и летел над водой, он погружался в глубину, чтобы избежать патрульных кораблей саксов, и единственным светом на борту были фосфоресцирующие узоры на его костяном каркасе. Это был не корабль. Это было живое, послушное чудовище.

Для её рыцарей и немногочисленной прислуги это плавание было адом. Морская болезнь не щадила никого. Они были бледными тенями, сбившимися в кучу на палубе, их вера в свою королеву боролась с первобытным ужасом перед этим местом и этим кораблём. Лишь старый Каэлан сохранял невозмутимость, но даже в его глазах она видела напряжение.

Для неё же это плавание было… очищением. Ледяные брызги, вой ветра, постоянное ощущение движения на грани возможного — всё это вымывало из её души остатки унижения, полученного в Камелоте. Она не спала. Она стояла на носу корабля, вглядываясь в серую бесконечность, и её разум, освобождённый от необходимости плести интриги, работал с бешеной скоростью, анализируя новую реальность.

Она училась. Она изучала корабль, прикасаясь к его живой обшивке, чувствуя его настроение, его голод. Она изучала базальтовый камень, часами вглядываясь в его клинопись, и память Морганы-феи по крупицам восстанавливала знание о путях Предтеч, о подводных течениях маны, о вратах, которые открывались лишь в определённое время. Она изучала своих людей, отмечая, кто из них сломается первым, а кто выдержит до конца.

Но главным объектом её изучения была Мордред.

Ребёнок, в отличие от взрослых, переносил плавание идеально. Мордред не плакала. Она часами лежала в своей импровизированной колыбели в капитанской каюте, и её зелёные глаза с золотыми искрами внимательно следили за игрой теней на потолке. Когда корабль погружался под воду, и в каюту проникало лишь тусклое сияние глубин, она не пугалась. Она улыбалась. Словно эта враждебная, чужая стихия была для неё родной.

Однажды, во время особенно сильного шторма, когда даже Каэлан с трудом держался на ногах, она вошла в каюту. Мордред не спала. Она сидела в колыбели, и крошечные капельки солёной воды, просочившиеся сквозь обшивку, висели в воздухе вокруг неё, образуя подобие мерцающей короны. Они не падали. Они вращались вокруг её головы, подчиняясь её неосознанной, инстинктивной воле.

Она замерла на пороге. Она знала, что дитя унаследовало магию от неё и драконью кровь от Артурии. Но она не была готова к такому. Это была не магия фей, не магия друидов. Это была чистая, необузданная, первобытная сила. Сила самой планеты.

В этот момент она поняла ещё одну страшную вещь, которую упустила в своих расчётах. Она создавала оружие против Артурии. Но она не учла, что это оружие может оказаться слишком мощным, чтобы его контролировать. Что оно обладает собственной, непостижимой волей.

Она подошла и взяла дочь на руки. Капельки воды тут же упали на пол. Мордред посмотрела на неё своим недетским, внимательным взглядом. И она, великая интриганка, гений стратегии, впервые заговорила со своим ребёнком не как с проектом, а как с… равным.

— Так вот ты какая, — прошептала она, глядя в глаза дочери. — Не просто наследница. Не просто оружие. Ты — что-то новое. Аномалия. Как и я.

Она вынесла Мордред на палубу. Шторм был в самом разгаре. Ветер рвал её платиновые волосы, волны высотой с Камелотскую башню рушились вокруг корабля. Рыцари молились своим богам. Она же, стоя на носу, подняла ребёнка навстречу стихии.

— Смотри! — крикнула она, перекрикивая рёв ветра. — Вот он, настоящий мир! Не сияющие залы и рыцарские турниры! А это! Хаос! Сила! Смерть! И мы с тобой выживем в нём. Не потому, что мы праведные или благородные. А потому, что мы сильнее, умнее и безжалостнее, чем он! Это наш первый и главный урок. Запомни его!

Мордред не плакала от страха. Она смотрела на бушующий океан, и в её глазах отражались молнии. И она засмеялась. Чистым, звонким детским смехом, который прорезал даже вой шторма.

В этот момент, посреди бушующей стихии, на борту корабля-призрака, между матерью-химерой и дочерью-аномалией родилась связь. Не любовь. Не нежность. А нечто более древнее и прочное. Союз двух хищников, признавших силу друг друга.

Она поняла, что её задача — не просто защитить этот «актив». Её задача — научить эту невероятную, неконтролируемую силу выживать. А возможно… и научиться у неё.

Она перестала быть просто беглянкой. Она стала учителем. И ученицей. Их одиссея только начиналась. И первым портом в ней был не город, а сам принцип выживания в умирающем мире.

* * *

После трёх месяцев, которые показались вечностью, они увидели землю. Не зелёные холмы Британии, а суровые, скалистые берега Галлии. «Тень Утопленника», послушный её воле, вошёл в устье дикой, безымянной реки и замер в заросшей камышом заводи, став невидимым для любого, кто плыл бы мимо. Воздух был тяжёлым, пах тиной и влажной землёй. Впервые за долгое время они почувствовали под ногами твёрдую почву.

Здесь, вдали от цивилизации, она основала их первый лагерь. Это была не стоянка. Это был тренировочный полигон. Днём она обучала своих рыцарей. Не фехтованию — в этом они были мастерами. Она учила их выживать. Ставить силки, различать съедобные и ядовитые растения, двигаться бесшумно, читать следы. Она выбивала из них рыцарскую спесь, превращая их из воинов чести в партизан, в тени. Она использовала знания своего мира о тактике малых групп, накладывая их на магические реалии этого.

Но главным её учеником, как и учителем, оставалась Мордред.

Девочка росла с неестественной скоростью. В год она уже твёрдо стояла на ногах. В полтора — говорила короткими, осмысленными фразами. Её физическое и умственное развитие опережало развитие обычного ребёнка в разы. Но эмоционально она была… странной. Она редко плакала. Редко смеялась. Она наблюдала. Её зелёные глаза с золотыми искрами, казалось, впитывали мир, анализируя его.

Моргана не сюсюкала с ней. Она не пела ей колыбельных. Её воспитание было серией уроков, жестоких и практичных.

— Это огонь, — говорила она, поднося руку Мордред так близко к костру, чтобы та почувствовала сильный жар, но не обожглась. — Он даёт тепло. И он убивает. Уважай его, но не доверяй ему.

— Это нож, — показывала она ей свой стилет. — Он может помочь тебе выжить. И он может забрать твою жизнь. Оружие не бывает добрым или злым. Оно лишь инструмент в руках того, кто его держит.

Она учила её не добру и злу. Она учила её причинам и следствиям. Эффективности и последствиям. Она воспитывала не ребёнка. Она оттачивала оружие, которое однажды должно было стать самодостаточным.

Но именно здесь, в этой глуши, её собственная программа начала давать сбои.

Однажды ночью на их лагерь напали. Не саксы, не солдаты. Одичавшие пикты, изгнанные со своих земель войной. Они были голодны и дики. Атака была внезапной. Её рыцари, даже обученные ею, не были готовы к такой ярости. Завязался жестокий, кровавый бой.

Моргана не бросилась в битву с мечом. Она осталась у своего шатра, где спала Мордред. Она стала последним рубежом обороны. С её пальцев срывались не огненные шары, а короткие, смертоносные заклинания. Проклятия, останавливающие сердца. Иллюзии, заставляющие врагов видеть монстров в своих соратниках. Она была не воином. Она была хирургом, точечно удаляющим угрозы.

Но пиктов было слишком много. Один из них, огромный, с раскрашенным синей краской лицом, прорвался сквозь оборону и бросился к ней. Она метнула в него заклятие, но он, взревев, стряхнул его с себя, как воду. Она поняла, что на нём амулет, защищающий от магии. Он был в трёх шагах, занося топор. В её руке был лишь стилет. Против топора — самоубийство.

И в этот момент из шатра, разбуженная шумом, вышла Мордред. Маленькая, босая, в одной ночной рубашке. Она увидела дикаря, занесшего топор над её матерью. Она не заплакала. Она не закричала. Она подняла свою крошечную ручку.

И топор в руках пикта рассыпался в ржавую пыль.

Дикарь замер на полсекунды, глядя на свою пустую руку. Этой секунды Моргане хватило. Она шагнула вперёд и вонзила стилет ему в горло.

Когда бой закончился, рассвет осветил страшную картину. Трое из её двенадцати рыцарей были мертвы. Остальные ранены. Лагерь был разгромлен.

Она стояла посреди этого хаоса, тяжело дыша. А потом почувствовала, как её за ногу дёргает маленькая ручка. Она опустила взгляд. Мордред смотрела на неё снизу вверх. И в её глазах не было страха. Лишь вопрос.

И тогда произошло немыслимое. Моргана, хищница, машина, стратег, опустилась на колени, прямо в грязь и кровь, и обняла свою дочь. Крепко. Судорожно. Это не было объятием нежности. Это было инстинктивное движение существа, которое только что чуть не потеряло единственное, что имело значение. Она уткнулась лицом в платиновые волосы дочери, которые пахли дымом и детством.

Она не плакала. Но внутри неё что-то сломалось. И одновременно — что-то родилось.

Она впервые осознала простую, нелогичную, абсолютно нерентабельную истину. Ценность этого актива была не в его потенциале, не в его силе, не в его происхождении. Его ценность была в том, что его потеря была для неё абсолютно, категорически неприемлема.

Она подняла голову и посмотрела на тела своих павших рыцарей. Потом на раненых. Потом на старого Каэлана, который, прижимая раненую руку, смотрел на неё с молчаливым пониманием.

Она проиграла эту битву. Она потеряла людей, которые ей доверяли. Её стратегия выживания дала трещину. И всё это было неважно. Потому что главный актив был в безопасности. В её руках.

Она встала, всё так же держа Мордред на руках.

— Похоронить мёртвых, — её голос был хриплым. — Обработать раны. Мы уходим отсюда. Этот континент так же прогнил, как и Британия. Мы пойдём дальше. Туда, где нет ни королей, ни пиктов. Туда, где есть только золото и знания.

Она впервые приняла решение, основанное не на стратегии, а на страхе потери. Она переставала быть машиной. Медленно, мучительно, через кровь и смерть, она начинала становиться матерью.

* * *

Они двинулись на восток, и само это движение было актом отречения. За спиной оставался не просто остров. Там оставался мир легенд, мир чести и долга, мир, который её сломал и изгнал. Теперь она шла сквозь его наследие, и наследие это было уродливо.

Они пересекали земли бывшей Римской империи, и это было путешествие по кладбищу. Разрушенные акведуки, заросшие бурьяном дороги, города, превратившиеся в каменоломни для варварских хижин. Но страшнее каменных руин были руины человеческие. Мир был сломан. Она, с её памятью о структурированном, глобализованном мире, видела это с ужасающей ясностью. Исчезли законы, исчезла торговля, исчезла безопасность. Остались лишь страх и право сильного.

В этом новом, жестоком мире она нашла странные оазисы. Монастыри. Укреплённые, как крепости, они возвышались на холмах, и звон их колоколов, казалось, был единственным упорядоченным звуком в этом хаосе. Однажды, спасаясь от снежной бури, они были вынуждены просить убежища в одном из таких.

Старый аббат, несмотря на суровый вид её рыцарей, впустил их. Он не задавал вопросов. Он дал им кров, горячую похлёбку и место у огня. Его монахи были молчаливы и спокойны, их движения — размеренны. Они жили так, словно за их стенами не было агонизирующего мира.

Вечером, когда Мордред уже спала, аббат подошёл к ней. Он сидел напротив неё у очага, его лицо было пергаментом, на котором время написало историю страданий и веры.

— Вы бежите от войны, дитя моё? — спросил он тихо.

— Мы бежим к миру, святой отец, — ответила она, её голос был вежливым, но холодным.

— Мир — не место на карте. Он здесь, — аббат приложил руку к своей груди. — Вы не найдёте его, меняя города.

— Возможно, — она не собиралась вступать в философский диспут. — Но в тёплом доме с полными закромами его искать удобнее, чем в заснеженном лесу. Мы заплатим за ваше гостеприимство, — она кивнула на Каэлана, который был готов отсыпать золота.

Аббат поднял руку.

— Мы не торгуем милосердием. Господь дал нам кров, чтобы мы делились им с нуждающимися. Ваша плата — это ваша молитва о спасении ваших душ.

Её губы тронула лёгкая, почти незаметная усмешка. Спасение души. Какая непрактичная концепция.

— Моя душа, отец, не входит в перечень моих ценных активов. Я предпочитаю заботиться о вещах более материальных. Например, о жизни моей дочери.

Аббат долго смотрел на неё, и в его взгляде не было осуждения. Лишь глубокая, безмерная печаль.

— Дитя рождается безгрешным. Это мы, взрослые, взваливаем на их плечи груз своих грехов. Я буду молиться, чтобы ноша вашей дочери оказалась ей по силам.

Его слова ударили в ту самую трещину, что появилась в её броне в ночь нападения пиктов. «Ноша вашей дочери». Он видел. Этот старик в грубой рясе, не знавший ни её имени, ни её прошлого, видел суть. Он видел в Мордред не просто ребёнка, а жертву. И это вызвало в ней не благодарность, а глухое, иррациональное раздражение.

На следующий день они ушли, оставив на пороге монастыря мешочек с золотом, который аббат, как она знала, найдёт и потратит на еду для голодающих беженцев. Она уходила из этого места с чувством необъяснимой тревоги. Этот старик, его вера, его спокойствие — всё это было ей чуждо и непонятно. Он был слаб, его мир рушился, а он находил в себе силы помогать другим. Это было не

логично. Неэффективно. Это было… неправильно.

И впервые она подумала, что, возможно, в этом умирающем мире рождается что-то новое. Что-то, чего она не могла просчитать. И это новое пугало её больше, чем любые варварские орды.

* * *

Путь на восток превратился в затяжной, мучительный урок. Она оттачивала свои навыки и навыки своих людей до совершенства. Они научились быть тенями. Они научились убивать тихо и эффективно. Они научились выживать там, где другие умирали. Её холодный разум превратил их разношёрстный отряд в единый, смертоносный механизм.

Но параллельно с этим шёл другой урок. И вела его не она, а Мордред.

Девочка была её тенью. Она впитывала всё, что видела, с пугающей скоростью. Она наблюдала, как Каэлан бесшумно снимает часового. Она смотрела, как мать обрабатывает раны, используя паутину как антисептик. Она не выказывала ни страха, ни отвращения. Лишь холодное, сосредоточенное любопытство. Но затем, вечерами, у костра, она начинала свой допрос. И её вопросы били без промаха.

Однажды они проходили мимо разорённой деревни. Тела жителей, убитых налётчиками, лежали прямо на улицах. Её рыцари отводили глаза. Каэлан пытался увести Мордред в сторону. Но она приказала ему остановиться.

— Смотри, — сказала она дочери. — Вот что бывает с теми, кто слаб. С теми, кто надеется, что их защитит кто-то другой.

Мордред долго смотрела на тело женщины, обнимавшей даже в смерти маленького ребёнка.

— Их убили, потому что они были слабые? — спросила она.

— Да.

— Мы сильные. Мы убиваем других. Значит, мы выживем?

— Да.

Мордред помолчала, а потом задала вопрос, который разрушил всю её стройную логику.

— А что будет, когда мы встретим кого-то сильнее нас?

Она не нашла, что ответить. В её философии «выживает сильнейший» этот вопрос был фатальной ошибкой, которую она сама отказывалась признавать. Она вспомнила Артурию. И промолчала.

В другой раз они делили пищу. Еды было мало, и она разделила её поровну, но себе и Мордред оставила чуть большую долю. Это было логично: она — командир, ребёнок — растущий организм. Мордред съела свою часть, а потом подошла к самому молодому рыцарю, сэру Тристану, который был ранен и выглядел бледнее остальных, и молча протянула ему половину своего куска хлеба.

Тристан посмотрел на неё, потом на Мордред. Он хотел отказаться, но во взгляде девочки было что-то, что заставило его принять дар.

Ночью, когда они остались одни, она спросила дочь:

— Зачем ты это сделала? Ты уменьшила свой паёк. Ты ослабила себя. Это было неэффективно.

Мордред посмотрела на неё своим серьёзным, недетским взглядом.

— Он был слабее меня. Если бы он ослаб ещё сильнее, он бы умер. А если бы он умер, нас бы стало меньше. И весь наш отряд стал бы слабее. Я не ослабила себя. Я сделала всех нас сильнее, — ответила девочка с безупречной, холодной логикой, которой научила её сама мать.

Она снова промолчала. Её собственный урок обернулся против неё. Она учила дочь эгоистичному выживанию, а та, обладая чистым и незамутнённым разумом, пришла к выводу, что сила группы важнее силы индивида. Что забота о слабом — это не просто акт милосердия, а стратегическая инвестиция в общую безопасность.

Эта сцена стала для неё откровением. Она поняла, что воспитывает не свою копию. Она воспитывает нечто лучшее. Существо, способное взять её безжалостную логику и найти в ней место для того, что она сама считала слабостью, — для эмпатии, для заботы о ближнем.

Именно в этот момент она впервые посмотрела на своих рыцарей не как на боевые единицы. На Каэлана — не как на верного исполнителя. Она увидела их как… своих людей. Свою стаю. Свою нелепую, побитую жизнью, но отчаянно преданную ей семью.

Осознание этого не принесло ей тепла. Оно принесло ей боль. Она вспомнила слова аббата о «цене привязанности». И поняла, что её цена растёт с каждым днём. Она обрастала связями, которые презирала. И эти связи делали её сильнее. И бесконечно, невыносимо уязвимее.

* * *

Через полтора года скитаний они, наконец, достигли цели. Константинополь. Царь Городов. Он обрушился на них рёвом толпы, блеском золота, вонью нечистот и ароматом пряностей. Для её измученных спутников это был рай. Для неё — возвращение в знакомую среду.

Её капитал, её ум и её безжалостность позволили ей быстро пустить корни. Она не пыталась войти в высший свет. Она стала теневым игроком. Её караваны, охраняемые её закалёнными в боях рыцарями, ходили туда, куда боялись соваться другие. Она торговала тем, что было нужно всем: оружием, информацией, редкими алхимическими ингредиентами. За два года она стала богата и влиятельна, но её имя было известно лишь в узких кругах. Она построила идеальное убежище: большой дом в тихом квартале, окружённый высокой стеной, с собственной охраной и запасами на случай любой осады.

Она дала Мордред всё, что можно было купить за деньги. Лучших учителей, лучшие книги, лучшее оружие. Она создала для неё идеальные, стерильные условия для развития. Она думала, что даёт ей безопасность. Она не понимала, что строит золотую клетку.

Мордред, которой было уже почти пять, росла гением. Она говорила на пяти языках, читала греческих философов, фехтовала наравне со взрослыми и инстинктивно чувствовала магию, подчиняя себе мелких духов воздуха и воды. Она была совершенством. И она была невыносимо одинока.

Её единственными друзьями были её учителя и старые рыцари матери. У неё не было сверстников. Она не знала детских игр. Её мир был миром уроков, тренировок и книг. И чем больше она узнавала, тем больше в её глазах появлялось той же печали, что и у старого аббата в монастыре.

Моргана начала замечать это не сразу. Она была слишком занята построением их безопасного мирка. Она видела успехи дочери и гордилась ими, как гордится инженер безупречной работой своего механизма. Она не видела, что механизм начинает ржаветь изнутри.

Прозрение, как это часто бывает, пришло внезапно и больно.

Однажды вечером она вошла в комнату дочери и застала её за странным занятием. Мордред сидела на полу, а перед ней лежала мёртвая канарейка — птица, которую ей подарил один из купцов. Девочка не плакала. Она была абсолютно сосредоточена. Она положила на птицу руки, и из её ладоней исходило слабое золотистое свечение. Энергия жизни, драконья кровь, текущая в её жилах, пыталась зажечь искру в мёртвом теле. Но тело оставалось холодным.

— Что ты делаешь? — тихо спросила Моргана.

Мордред подняла на неё глаза. В них стояли слёзы. Впервые за долгое, долгое время. Это были не слёзы обиды или боли. Это были слёзы бессилия.

— Она… она больше не поёт, — прошептала девочка, её голос дрожал. — Я хочу, чтобы она снова запела. Я приказала ей, но она не слушается. Моя сила… — она посмотрела на свои руки с отвращением, — …она только ломает. Она не умеет чинить.

Моргана села рядом с ней на дорогой персидский ковёр. Она посмотрела на мёртвую птицу, потом на свою дочь, гениальную, сильную, всемогущую и абсолютно раздавленную своим первым настоящим поражением. Поражением не в бою, а в столкновении с фундаментальным законом мироздания. Со смертью.

И её собственное сердце, которое она считала машиной из плоти, пронзила такая острая, невыносимая боль, что она едва не задохнулась.

Она видела не свою дочь. Она видела себя в зеркале. Существо, способное разрушить империю, но не способное вернуть пение мёртвой птице. Существо, обладающее огромной силой, но бессильное перед простым, необратимым фактом.

Она забыла все свои принципы. Она забыла про расчёт, про эффективность, про контроль. Она сделала то, что сделала бы любая мать. Она обняла своего ребёнка.

— Я знаю, милая, — прошептала она, и её голос был полон незнакомой ей самой нежности. — Я знаю. Некоторые вещи… некоторые вещи даже мы не можем починить. Таков порядок вещей. Всё однажды перестаёт петь.

Мордред разрыдалась у неё на груди. Впервые за свою жизнь она плакала, как обычный ребёнок. И Моргана, впервые за свою жизнь, утешала её, как обычная мать. Гладила по платиновым волосам, что-то шептала, качала, как младенца.

И в этот момент, в этой золотой клетке, окружённая богатством и безопасностью, она поняла свою главную, фатальную ошибку. Она бежала от мира меча и магии, чтобы попасть в мир золота и яда. Но это был тот же самый мир. Мир, построенный на силе и страхе. Мир, в котором её дочь научилась всему, кроме самого главного.

Милосердию. Принятию. Умению отпускать.

Она поняла, что их одиссея ещё даже не началась. Им нужно было бежать не от врагов. Им нужно было бежать от самих себя, от той силы, которая была их даром и их проклятием. Им нужно было найти не место. Им нужно было найти способ. Способ не только ломать, но и чинить. Или хотя бы — научиться жить в мире, где не всё поддаётся починке.

Она подняла заплаканное лицо дочери и посмотрела в её зелёные глаза.

— Мы найдём того, кто научит нас, — твёрдо сказала она, ещё сама не зная, что говорит. — Мы найдём способ. Я тебе обещаю.