Диагноз: Апокалипсис (джен)

Глория считала себя ветераном. Сорок лет в траншеях приемного отделения Принстон-Плейнсборо научили ее тому, что смерть и страдание — это просто работа. Рутина. Она видела жертв автокатастроф, которые были похожи на мешки с битыми костями. Видела младенцев, синих от недостатка воздуха. Видела стариков, чей последний вздох был похож на шелест сухих листьев. Она научилась не чувствовать. Она была механизмом. Эффективным, смазанным, безотказным.

Но в последние три дня механизм начал ржаветь.

Это началось не с паники. Паника — шумная, крикливая эмоция. А это было тихим. Оно пришло с новым звуком — едва заметным диссонансом в привычной симфонии больничной боли. С новым запахом — сладковатым, почти цветочным, который она иногда улавливала у самых тяжелых пациентов. С новым светом — или, скорее, его отсутствием — в глазах умирающих.

Она стояла у каталки 50-летнего бухгалтера, Мартина Фридмана. Он поступил два часа назад с жалобами на тошноту и слабость. Стандартный случай. Но сейчас его кожа наливалась жутким, восковым цветом старого пергамента. Он не стонал. Он не жаловался. Он просто лежал, глядя на свои руки, которые на глазах превращались в нечто чужое.

— Мои руки, — прошептал он, и в его голосе было не удивление, а откровение. — Они желтые. Как осенние листья.

Глория проверяла его капельницу, и ее собственные, привычные движения казались ей кощунственными в этой тишине. Она знала, что печень Фридмана распадается с такой скоростью, что этого не могло быть. Это нарушало законы биологии. Она чувствовала себя так, будто наблюдает за тем, как камень падает не вниз, а вверх.

Она пошла дальше, вглубь коридора, который превратился в реку из стонущих тел. Вот 20-летняя студентка, Сара. Ее привезли с мигренью. Теперь она сидела, прислонившись к стене, и ее губы беззвучно шевелились. Она смотрела прямо перед собой, не видя ничего. Ее мать, стоявшая на коленях рядом, пыталась поймать ее взгляд.

— Сара, детка, это я, мама! Посмотри на меня!

Но Сара ее не видела. Она была далеко. Она была в мире, где вместо лиц были формулы. Глория слышала обрывки ее шепота. «…Ацетилсалициловая кислота… C₉H₈O₄… ковалентная связь…» Ее мозг, атакованный невидимым врагом, в предсмертной агонии выбрасывал из себя последнее, что в нем осталось — знания.

Дальше — семья Лоуренсов. Отец, мать, сын. Их привезли вчера, всех троих свалил жестокий кашель. Теперь они лежали в соседних боксах, и их дыхание стало частью архитектуры этого места. Глория слышала его даже с другого конца коридора. Это был не просто кашель. Это был звук, с которым легкие превращаются в мокрую, рваную ткань. Каждый вдох был борьбой. Каждый выдох — поражением. И самое страшное было то, что они кашляли в унисон. Словно невидимый дирижер управлял их агонией.

Глория остановилась посреди коридора. Она закрыла глаза. Она хотела услышать привычные звуки больницы: писк мониторов, шаги, голоса. Но она слышала только это. Тихий шепот студентки, читающей формулы. Желтеющего бухгалтера, говорящего о листьях. И ритмичный, тройной кашель семьи Лоуренсов.

Это была не болезнь. Это была месса. Жуткая, извращенная литургия, где каждый умирал по-своему, но все вместе они пели одну и ту же песнь — песнь конца.

Она нашла Кадди в ее кабинете, в тихой гавани цифр и отчетов.

— Доктор, — Глория не знала, как облечь это в слова. — Вам нужно пойти со мной.

Кадди подняла уставшие глаза.

— Что случилось, Глория? Еще одна нехватка коек?

— Нет, — ответила Глория, и ее голос был твердым, как у пророка. — Случилось то, для чего у нас нет ни коек, ни названий. Это… урожай. Будто кто-то ходит по рядам и собирает самые спелые плоды. И я не знаю, кто будет следующим.

Кадди хотела возразить. Хотела найти рациональное объяснение. Но она посмотрела в глаза Глории, в глаза женщины, которая сорок лет смотрела в лицо смерти, и увидела там не страх.

Она увидела там уверенность.

И это было страшнее всего.

* * *

Для доктора Реми Хэдли страх всегда имел четкую форму. Форму двойной спирали ДНК, в которой, как мина замедленного действия, тикал генетический приговор ее матери. Всю свою жизнь она была часовым, прислушивающимся к тишине собственного тела, ожидая услышать этот роковой щелчок. Болезнь Хантингтона была ее личным Минотавром, ждущим в лабиринте ее будущего.

Но то, что происходило сейчас, не было похоже на знакомого монстра. Это было нечто иное. Бесформенное. Безымянное. И оттого — бесконечно более страшное.

Это началось с мелочей. С микроскопических сбоев в безупречной системе ее разума. Она могла стоять посреди лаборатории, держа в руке пипетку, и на целую, вечную секунду забыть, для чего она здесь. Слово, которое она знала всю жизнь, вдруг испарялось с языка, оставляя после себя лишь пустоту. Это были не просто провалы в памяти. Это были дыры в ткани ее личности.

Потом начались сбои в теле. Мелкая, почти невидимая дрожь в пальцах левой руки. Она смотрела на них, приказывая остановиться, но они жили своей, отдельной жизнью. Иногда, поднимая чашку с кофе, она вдруг на мгновение переставала чувствовать ее вес, и горячая жидкость проливалась на халат.

Она работала по ночам, когда лаборатория пустела. Она стала собственным пациентом, своей главной загадкой. Она взяла у себя кровь, ее руки двигались на автомате, пока разум с холодным ужасом наблюдал со стороны. Она провела генетический тест. Самый полный, самый точный. Она ждала результатов, не дыша. Не потому что боялась подтверждения. А потому что боялась его отсутствия.

Ответ пришел на экран ее компьютера в три часа ночи, в мертвой тишине больницы.

«Экспансия CAG-повторов в гене HTT не выявлена».

Это был не Хантингтон.

Она сидела в темноте, освещенная лишь холодным светом монитора. Облегчения не было. Была лишь бездна. Ее монстр, ее Минотавр, с которым она прожила всю жизнь, оказался иллюзией. А настоящий зверь, тот, что сейчас грыз ее изнутри, был ей незнаком.

Она подошла к большому зеркалу в женской раздевалке. Она включила свет. Лампы зашипели, и из полумрака на нее посмотрела незнакомка. Бледная, с темными кругами под глазами. В ее взгляде был страх, который она не узнавала.

Она медленно подняла руку, как будто та весила тонну. Она коснулась запястья. Там, на бледной коже, расцвел узор. Крошечная, изящная сеть лиловых капилляров, похожая на иней. Она провела по нему пальцем. Узор был холодным, неживым. И в его фрактальной, противоестественной симметрии было что-то знакомое.

Ее взгляд метнулся от запястья к своему отражению в зеркале, а потом, в памяти, к другому образу. К телу «Джона Доу», лежащему на каталке. К его коже, покрытой такими же, но огромными, разросшимися узорами.

И она поняла.

Это не было вторжением. Это было… слиянием. Что-то, что жило в нем, теперь жило и в ней. Оно не разрушало ее. Оно прорастало сквозь нее, как плющ сквозь трещины в статуе. Оно использовало ее генетический страх перед неврологией, ее скрытые слабости, чтобы создать свой уникальный, персональный шедевр ужаса.

Она отшатнулась от зеркала. Ее дыхание срывалось. Она посмотрела на свои руки. На свои пальцы, которые так точно управлялись с микроскопом и пробирками. Но теперь они были не ее. Они были инструментами. Инструментами чего-то другого.

Она была не просто больна.

Она стала инкубатором. Лабораторией. Идеальной средой для сотворения нового, неизвестного вида кошмара.

* * *

Кабинет доктора Хауса превратился в штаб проигранной войны. Воздух был наэлектризован от бессонницы, кофеина и тихого, интеллектуального отчаяния. Доска, стены, даже стеклянные перегородки были покрыты медицинскими картами, распечатками анализов, графиками и диаграммами. Это была отчаянная попытка наложить сетку логики на реальность, которая, казалось, сошла с ума.

Хаус не отгораживался от хаоса. Он погрузился в него с головой, пытаясь найти тот единственный, объединяющий паттерн. Он работал с яростью человека, пытающегося собрать воедино разбитое зеркало, каждый осколок которого отражал свою, искаженную версию кошмара.

— Это бессмыслица! — прорычал он, швыряя на стол папку. — Бухгалтер с печеночной недостаточностью, студентка с афазией, семья с ARDS! Нет никакой связи! Возраст, пол, район проживания, группа крови — ничего! Это не эпидемия. Это, мать его, божественное проклятие, ниспосланное в алфавитном порядке!

Его команда была так же измотана. Они разделили город на сектора, составили карты контактов, проанализировали пробы воды и воздуха. Они искали токсин, загрязнитель, источник. Но источника не было. Казалось, болезнь рождается спонтанно, из самого воздуха.

В центре этого урагана данных, как тихий, неподвижный глаз бури, лежал «Архитектор». Он был отдельной, неразрешимой проблемой. Его уникальные, симметричные симптомы не совпадали ни с одним из сотен других случаев. Он был аномалией внутри аномалии.

— Они не связаны, — твердил Форман, указывая на два разных списка на доске. — Здесь, — он обвел группу «эпидемия», — мы имеем дело с агрессивным, полиморфным патогеном. А здесь, — его палец остановился на имени «Джон Доу», — с чем-то совершенно другим. С какой-то формой нейротоксина или генетического сбоя. Пытаться связать их — это как искать общую причину для автокатастрофы и падения метеорита.

Хаус слушал его, но его разум был в другом месте. Он был зациклен на последнем сообщении «Архитектора».

Хр-хр… хррр…

«U».

Он не мог отбросить эту загадку. Он чувствовал, инстинктом хищника, что это не просто еще один фрагмент пазла. Это был ключ к шифру, который объяснял все. Но он не мог найти замок.

— Оставь их, — бросил он Форману. — Ты прав. Это разные войны. Вы — занимайтесь пехотой. Я буду допрашивать их генерала.

Это не было высокомерием. Это было отчаянием. Он разделил проблему, потому что не мог охватить ее целиком.

Вечером к нему пришла Кадди. Она не стала говорить о переполненных моргах и нехватке аппаратов ИВЛ. Она знала, что цифры его больше не трогают.

— Реми, — тихо сказала она. — Тринадцатая. Сегодня утром она проводила люмбальную пункцию. И промахнулась. Трижды. Она никогда не промахивается.

Хаус замер. Его пальцы, подбрасывавшие мячик, сжались в кулак.

— Усталость, — отрезал он, не глядя на нее.

— У нее тремор в левой руке, Грегори, — продолжила Кадди. — И афазия. Вчера она не могла вспомнить слово «скальпель».

Он молчал. В тишине кабинета было слышно, как гудят лампы.

— Это тот же шум, что и снаружи, — наконец сказал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности. — Просто еще одна случайная, жестокая вспышка.

— А что, если это не шум? — спросила Кадди. — Что, если все это — одна песня? И «Архитектор», и сотни людей в коридорах, и Тринадцатая. А мы просто слышим разные ее части и не можем понять мелодию.

Она ушла, оставив его одного с этой мыслью. Мыслью, такой же чудовищной и невозможной, как сама болезнь. Он посмотрел на свою доску. На два разных списка, на две разные войны.

А что, если это не две войны?

Что, если это одна? И они уже проигрывают ее на всех фронтах, потому что даже не поняли, кто их враг?

Он подошел к стеклянной стене, за которой умирали люди. Он посмотрел на хаос. И впервые за все это время он почувствовал не интеллектуальный азарт.

Он почувствовал страх. Страх того, что враг, которого они ищут, не просто умен.

Он невидим.

* * *

Эрик Форман верил в данные. В его мире у каждой болезни, у каждой эпидемии был свой почерк, своя математика. Скорость распространения, инкубационный период, демографический профиль жертв — это были переменные в уравнении, которое всегда имело решение. Нужно было просто собрать достаточно данных.

Последние 48 часов он не спал. Он превратил один из конференц-залов в военный штаб. Стены были увешаны картами Принстона, испещренными цветными флажками. Каждый флажок — новый случай. Красный — респираторная форма. Синий — неврологическая. Желтый — печеночная.

Карта напоминала абстрактную картину, бессмысленную и яростную. Флажки появлялись без всякой логики. Не было кластеров. Не было эпицентра. В одном и том же доме могли жить два человека: один умирал в агонии, а второй был абсолютно здоров. Болезнь не распространялась от человека к человеку, как грипп. Она, казалось, просто материализовалась из воздуха в случайных точках.

— Это не работает, — сказал он Таубу, который помогал ему вносить новые данные. Тауб выглядел как призрак — бледный, с запавшими глазами, но его руки, наклеивающие новые флажки на карту, были на удивление твердыми.

— Может, мы ищем не тот источник? — предположил Тауб, отступая от карты. — Не биологический. Может, это что-то в воде? Или в еде? Какая-то партия продуктов с токсином.

Они потратили шесть часов, проверяя эту теорию. Они подняли все накладные городских супермаркетов, сверили поставки, опросили семьи жертв. Ничего. Одни ели органические овощи, другие — дешевые консервы. Одни пили бутилированную воду, другие — из-под крана. Никакой связи.

Форман сидел, уставившись на карту. Он чувствовал, как его мир, построенный на логике и порядке, рушится. Его опыт, его знания, полученные в CDC, — все это было бесполезно против врага, который не играл ни по каким правилам.

— Мы задаем не те вопросы, — сказал он, скорее себе, чем Таубу.

Он подошел к другой стене, где висели фотографии жертв. Он начал вглядываться в их лица, читать их краткие биографии. Учительница музыки. Водитель-дальнобойщик. Программист. Библиотекарь. Что их объединяло?

Ничего.

И в то же время…

Он вдруг заметил странную, почти мистическую деталь. Учительница музыки, страдавшая астмой, умерла от жесточайшей пневмонии. Водитель, у которого в анамнезе были две черепно-мозговые травмы, — от отека мозга. Программист, лечившийся от гепатита B в юности, — от отказа печени.

— Тауб, — позвал он, и в его голосе прозвучала новая, пугающая нота. — Принеси мне полные, подробные истории болезней первых двадцати жертв. Не краткие выжимки. Все. Каждую простуду, каждую прививку, каждый перелом.

Он еще не знал, что ищет. Но он чувствовал, что стоит на пороге чего-то. Чего-то настолько чудовищного, что его разум отказывался это принять. Он думал, что составляет карту эпидемии. А на самом деле, он, сам того не зная, начал составлять карту чьего-то крайне жестокого, извращённого замысла.

Он чувствовал себя картографом, которого попросили нарисовать карту нового, неизвестного континента, но вместо земли под ногами он нащупывал лишь холодную, пульсирующую плоть чего-то живого.

* * *

Крис Тауб не верил в безличный хаос. Он верил в человеческие секреты. За каждой катастрофой, учил его опыт, всегда стояла тайна, которую кто-то отчаянно пытался скрыть.

Лоуренс Катнер, напротив, верил в невероятное. Для него отсутствие логики было не тупиком, а приглашением к поиску новой, более причудливой логики.

Эта пара — скептик и мечтатель — вела свою собственную войну, роясь не в медицинских картах, а в мусоре чужих жизней.

— Забудь о симптомах, — сказал Тауб Катнеру, когда они сидели в пустой ординаторской, пахнущей холодным кофе и бессонницей. — Симптомы — это дым. Ищи поджигателя.

Они начали с самого начала, с того, что Форман счел статистической погрешностью — с пожилой женщины, Агнес Миллер, умершей от «скоротечной пневмонии» за день до того, как ад разверзся. Официально ее случай не был связан с эпидемией.

— А что, если был? — предположил Катнер. — Что, если она — трещина в плотине, которую никто не заметил?

Они начали копать. Тауб, используя свои таланты, получил доступ к ее банковским счетам, истории браузера, телефонным звонкам. Катнер, обаятельный и простодушный, говорил с ее соседями, почтальоном, продавцом из углового магазина.

Портрет, который они нарисовали, был портретом одиночества. Но в нем были две аномалии. Первая — серия странных звонков с заблокированных номеров за месяц до ее смерти. Вторая, которую раскопал Катнер, была еще более странной. Соседка вспомнила, что Агнес в последние недели стала одержима чистотой. Она постоянно мыла окна, заказывала промышленные фильтры для воды и воздуха.

— Она говорила, что воздух в городе стал «грязным», — рассказала соседка. — Что она чувствует в нем что-то. Мы думали, это просто старческая паранойя.

— Паранойя? Или она что-то знала? — пробормотал Тауб. Он пробил компании, поставлявшие фильтры. Одна из них, «Bio-Gen Purifiers», была крошечной фирмой с одним сотрудником и без реального адреса. Фикцией.

— Итак, — сказал Катнер, и его глаза загорелись. — У нас есть пожилая женщина, которая внезапно начинает бояться воздуха. Ей звонят с секретных номеров. А потом она умирает от болезни, поражающей легкие. Что, если она была случайным свидетелем?

— Свидетелем чего? — спросил Тауб.

— Выброса. — Катнер вскочил. — Где-то в городе есть лаборатория. Частная, секретная. Они работают с какой-то дрянью. Произошла утечка. Небольшая. Агнес Миллер жила рядом, она стала первой жертвой. А теперь они пытаются скрыть это, создав еще десятки, сотни «случайных» очагов по всему городу, чтобы замаскировать первоначальный источник. Распыляют вирус с дронов, через вентиляцию в метро… как угодно!

Теория была дикой. Но она была логичной. Она объясняла географический хаос. Она объясняла паранойю первой жертвы.

Они принесли ее Хаусу. Он выслушал их, не перебивая, его лицо было непроницаемым.

— Заговор. Распыление вируса с дронов. Прекрасно, — сказал он, когда они закончили. — Звучит как сценарий для фильма, в котором снялся бы Николас Кейдж. Но у вашей стройной теории есть одна проблема.

Он повернулся к доске.

— Зачем? Если у вас произошла утечка, и вы хотите ее скрыть, вы не устраиваете чуму по всему городу. Вы изолируете и сжигаете первоначальный очаг. Вы не разбрасываете улики. Вы их уничтожаете. Ваша теория не просто нелогична. Она глупа.

Тауб и Катнер сникли.

— Но, — продолжил Хаус, и в его голосе появилась новая нотка, — мне нравится направление вашей мысли. Вы единственные, кто ищет не «что», а «кого». Вы ищете замысел. Ваша теория — бред, но это структурированный, организованный бред. А это значит, что вы, в отличие от Формана, который пытается сосчитать капли в океане, по крайней мере, поняли, что мы имеем дело с дождем, который кто-то включил намеренно.

Он посмотрел на них, и его взгляд был острым, как скальпель.

— Забудьте про дроны. Это для идиотов. Ищите деньги. Ищите мотив. Кто выигрывает от того, что целый город превращается в гигантскую чашку Петри? Ищите вашу подставную фирму «Bio-Gen Purifiers». Ищите, кому она принадлежит. Копайте. И когда докопаетесь до Австралии, продолжайте копать.

Он выгнал их, но он дал им нечто большее, чем одобрение. Он дал им новое направление. Он отсек глупую часть их теории, но оставил ее ядро — идею о злом умысле.

Тауб и Катнер вышли из кабинета, обескураженные и в то же время воодушевленные. Их охота на призраков только что получила благословение главного экзорциста больницы. Они еще не знали, что ложный след, на который они напали, был не тупиком.

Это была одна из многих, искусно проложенных дорог, ведущих в самый центр лабиринта.

* * *

Конференц-зал, который Форман превратил в свой штаб, стал похож на мозг, умирающий от перегрузки. Карты, графики, фотографии, отчеты — все это было не информацией, а белым шумом, визуальным криком отчаяния. Форман сидел в центре этого хаоса, глядя в одну точку на экране своего ноутбука. Он не спал уже шестьдесят часов, и реальность для него истончилась, стала похожа на пергамент. Но он нашел. Среди тысяч бессмысленных переменных он нашел одну константу. Одну-единственную.

Он ворвался в кабинет Хауса без стука.

В кабинете было все его расколотое на части королевство. Хаус, как безумный король, сидел у своей доски, на которой была лишь одна буква «U». Тауб и Катнер, вернувшиеся с очередной бесплодной вылазки, спорили в углу о подставных фирмах и теориях заговора. А у окна, бледная как призрак, стояла Тринадцатая, пытаясь скрыть дрожь в левой руке.

— Это не хаос, — выдохнул Форман. Все обернулись. Его голос был странно спокоен, и от этого спокойствия веяло безумием. — У него есть ритм.

Он подключил свой ноутбук к главному экрану. На нем появился график. Простая, элегантная кривая, показывающая время от появления первого выраженного симптома до наступления критического состояния у сотни разных пациентов.

— Гепатит. Энцефалит. Пневмония. У них у всех разные болезни. Но они все умирают с одной и той же скоростью, — сказал Форман, указывая на почти идеальную линию. — Семьдесят два часа. Плюс-минус полтора процента. С математической, безжалостной, неестественной точностью.

Тишина в кабинете стала абсолютной. Теория заговора Тауба и Катнера, до этого казавшаяся бредом, вдруг обрела страшный вес. Случайная эпидемия не могла быть такой точной. Это была не природа. Это был механизм. Часовой механизм, заведенный чьей-то рукой.

— Подпись, — прошептал Тауб. — Это как подпись серийного убийцы.

Хаус медленно встал. Он подошел к экрану. Он смотрел не на график. Он слушал его. Он слышал этот ритм. Ритм, который был до ужаса похож на тот, что он слышал в предсмертном хрипе своего «Архитектора».

И в этот момент его разум взорвался.

Все осколки разбитого зеркала, которые он так долго пытался собрать, вдруг сами собой сложились в единую картину.

— Нет, — сказал он, и его голос был едва слышен. — Это не подпись убийцы. Это подпись архитектора.

Он бросился к своей доске. Он схватил маркер.

— Вы все идиоты! Я идиот! Мы пытались решить две разные загадки! — кричал он, лихорадочно рисуя на доске. — Но это одна загадка! Одна!

Он нарисовал два круга. В одном написал «АРХИТЕКТОР. ИДЕАЛЬНАЯ СИММЕТРИЯ». В другом — «ЭПИДЕМИЯ. ИДЕАЛЬНЫЙ ХАОС». И соединил их стрелой.

— Вы не понимаете? Это не две разные болезни! Это одна и та же мелодия, сыгранная на разных инструментах! Наш «Джон Доу» — это чистый сигнал! Идеально здоровый организм, который вирус атаковал по всем фронтам сразу, потому что не нашел ни одной слабости! Он показал нам всю партитуру целиком! А все остальные… — он обвел рукой, указывая на воображаемый город за стеной, — …это тот же сигнал, но пропущенный через фильтры их генетических дефектов, их старых болезней, их личных демонов!

Он повернулся к ним. Его глаза горели.

— Этот вирус — не оружие! Он хуже! Он, мать его, — диагност! Он находит трещину в вашей душе и бьет именно туда! Поэтому бухгалтер умирает от отказа печени, а студентка-отличница — от энцефалита! Он не убивает вас. Он заставляет вас убить самого себя!

Осознание обрушилось на них, как тонна кирпичей. Весь хаос, вся бессмыслица последних дней вдруг обрела стройную, чудовищную, дьявольскую логику.

Именно в этот момент, в пик этого ужасающего прозрения, Тринадцатая, стоявшая у окна, издала тихий, сдавленный стон.

Она покачнулась. Ее лицо исказилось от боли и удивления.

— Я… я не могу… — прошептала она.

Она посмотрела на свою левую руку, которая вдруг начала сама собой сгибаться и разгибаться в жутком, неконтролируемом спазме. Хорея. Классический симптом Хантингтона.

Она подняла на Хауса глаза, полные ужаса. Она хотела что-то сказать, но вместо слов из ее горла вырвался лишь нечленораздельный звук. Афазия.

Вирус, дремавший в ней, услышал ее самый большой страх. И он сыграл на нем, как на скрипке.

Она рухнула на пол.

Кошмар перестал быть теорией на доске. Он обрел имя. Он обрел лицо. И он только что нанес свой удар в самом сердце их комнаты.

Минотавр перестал дышать в спину. Он взял их за горло.