Ассистент профессора Доуэля (джен)

Наступил день суда.

От адвоката Штирнер поначалу отказался, заявив, что будет защищать себя сам. И лишь с большой неохотой позволил выступить в качестве защитника Шаубу.

У Штирнера не было ни одного свидетеля защиты. Все, все присутствующие, в том числе и сама Мари, были заявлены как свидетели обвинения.

Выступала бывшая квартирная хозяйка Штирнера, которая свидельствовала, что ее жилец всегда был странным и диковатым. Нет, чистоту и аккуратность он соблюдал, и всегда питался отдельно, только здоровался сквозь зубы.

Выступал профессор Гере, немецкий еврей, бежавший во Францию после прихода к власти национал-социалистов. По его словам, Штирнер, его ассистент, отличался своеволием, постоянно уносился в несбыточные мечты, вместо того, чтобы заниматься своими обязанностями. Например, мечтал о том, чтобы обучать собак методом телепатии, в то время, как всем известно — это совершенно антинаучно. И он, Гере, только вздохнул с облегчением, когда ассистент перешёл к профессору Доуэлю, отклонив перед этим несколько более выгодных предложений.

Выступил и маклер, который по распоряжению Штирнера вел закупки ценных бумаг, — Доуэль платил своему ассистенту много щедрее, чем Гере. И, хотя агент подтвердил, что господин Штирнер приобрел состояние, выгодно вложившись в акции, его все равно выставили свидетелем обвинения.

Публика жадно слушала. Мари удивлялась про себя, как много народу собралось в зале — неужели им всем были интересны научные эксперименты? Или дело в том, что судят немца, чужака? Или, что судят гения? Ведь обыватели одинаково ненавидят чудаков и гениев, к обоим они жестоки...

Выступали врачи, бывшие коллеги Доуэля и его ассистенты. И все они говорили, что подсудимый был груб, неприветлив, странен, не стремился к сотрудничеству. О каком таланте вы говорите! Дурное воспитание и эксцентричность, вот и весь талант. Все открытия наверняка принадлежали бедному профессору Доуэлю, он был хоть и американец, но человек благовоспитанный. В одном из выступающих Мари узнала старичка, присутствовавшего на демонстрации головы Брике. Тогда он говорил совершенно противоположные вещи — о победе над смертью, о величии науки...

— Почему так? — шепнула она. Сидевший рядом Джон тихо ответил:

— Возможно, постаралась та мадам. Она хотела себе молодое новое тело...

На них строго посмотрели и потребовали соблюдать тишину.

Выступил Буше. Он был краток — мадемуазель, проживающая в доме господина Штирнера на правах его пациентки, имеет все признаки восьмимесячной беременности. Судя по тому, что пациентка очень слаба, родоразрешение показано только оперативное. О личности же пациентки и о предполагаемом отце ребенка он знает только с ее слов и слов господина Штирнера, то есть — ничего достоверного. Подкрепления документами нет.

Вызвали Артура Доуэля, и Мари невольно сжалась. Она видела, как Штирнер на скамье подсудимых только крепче сжал губы, глядя в сторону.

Артур сухо подтвердил, что учился в Америке, на родине отца, который давным-давно переехал в Европу, к жене. Элизабет Доуэль умерла, отчий дом Артур навещал мало и редко. Он тоже посвятил жизнь медицине, но в проектах отца не принимал участия, хотя, конечно, был с ними знаком. Поддержание жизни в человеке путем искусственного кроветворения и искусственного дыхания он горячо приветствует, это может спасти миллионы больных. Но оживлять человеческие головы, зачем? Ради того, чтобы несчастные влекли ужасное и жалкое существование, полностью зависели от окружающих? Подобное может быть оправдано разве что в случае, когда гениальный учёный при смерти, не успевает закончить эксперименты, и сам просит поддержать жизнь хотя бы в его голове.

— То есть учёный уровня покойного профессора Доуэля? — уточнил Шауб. Артур печально усмехнулся:

— Мой отец был скромен. Он не считал себя гением.

— Но эксперименты свои закончить он хотел?

— Думаю, да, — нехотя признал Артур. — Но не думаю, чтобы именно... так.

— Вы считаете, что смерть вашего отца была естественной?

— Вскрытие показало, что он умер от астмы. И я признаю наличие завещание, в котором мой отец отдал свое тело науке. Но господин Штирнер повел себя... неэтично. Я настаиваю, что он обманул моего отца, воспользовался его трудами, оживил его голову без его на то согласия... Это вивисекция, нанесение увечий, кража научных трудов — квалифицируйте, как хотите. Это не столь серьезное преступление, как убийство. Но это есть.

Под перешептывания зала Артур вернулся на свое место. Мари пыталась поймать его взгляд, но он в ее сторону упорно не смотрел.

Вызвали Жоржа Лепету. Неудивительно, что с такой фамилией он все время лез в бутылку и пытался самоутвердиться. Он дёргался, подпрыгивал на месте — даже прокурор попросил его быть потише — и весь трясся от негодования. К ответу! К ответу этого немецкого негодяя! По словам Жоржа, Шарлотту похитили чуть ли не прямо из его объятий. У них были прекрасные отношения, они собирались пожениться, а теперь у него ни жены, ни ребенка, да судить за такое надо, как за убийство. Может, это убийство и было, эти боши на все способны...

Прокурор вторично попросил свидетеля вести себя прилично.

Со своего места не торопясь, будто бы с ленцой, поднялся Шауб.

— Свидетель, вы говорили, что собирались жениться на бедняжке Шарлотте... Однако ее тетушка, мадам Савар, кузина ее покойного отца, которая приютила девушку из милости, видела вас лишь однажды, и то мельком. Да и записка ее доказывает обратное. С чего бы счастливой невесте искать себе смерти под колесами поезда?

— Это какая-то ошибка, — заявил Жорж.- В записку я не верю, ее могли подбросить. Ну а с теткой все просто, она была чересчур строга, вот Лотта ее и боялась.

— Да неужто? — фыркнул из зала. Жорж Лепету гордо вскинул голову:

— Нам и не нужно было знакомство с родственниками, зачем? Сейчас другие времена, люди своим умом живут. Лотта работала, и я тоже работал... иногда.

— То есть этот брак был для вас выгоден?

— Я, месье, выгоды не ищу! Но ущерб мне нанесен. А не мне, так Лоттиной тётке. Но вот ребенок у это женщины, что бы кто ни говорил, мой. Значит, я потерпевший. Меня ребенка лишили.

— То есть, когда ребенок родится, вы готовы забрать его себе и воспитывать? — тихим ласковым голосом спросил Шауб. Жорж подвоха не заметил:

— Нет, зачем же? Детей должны бабы воспитывать. Вот получить возмещение за ущерб доктор Штирнер мне обязан. А ребенку мать нужна...

— А, тогда понятно, — усмехнулся Шауб. — Больше вопросов не имею.

Жорж сошел со свидетельского места с видом человека, который подозревает, что его крупно надули, но не знает, в чем.

Следующим вызвали путевого обходчика. Он подтвердил, что в конце декабря, перед праздниками, увидел на шпалах девушку. Поезд уже приближался, обходчик закричал и замахал руками, но бедняжка перекрестилась и упала на рельсы прямо перед паровозом. От сильного удара ее сбросило вниз с насыпи, голова была сильно разбита, вся в крови. Совсем молоденькая и бедно одетая, такая жалость. Люди, которые несчастны, они, знаете, часто кончают с собой перед праздниками. Невыносимо это, когда у других все хорошо, а у тебя все плохо. Только ведь грех это великий, если есть здоровье, солнышко, трава, воздух и нет войны, все исправить можно...

Прокурор прервал философские размышления свидетеля и спросил, что было дальше. Тот охотно пояснил, что приехал начальник станции вместе с важным господином — вот этим, вот он сидит, — и забрали тело. Для похорон или для опытов, это неизвестно. Больше никто покойницей не интересовался, значит, не так она им была и нужна. Приходил вон тот вертлявый тип в начале лета, пытался что-то спрашивать.

— Мил человек, если ты на ней жениться хотел, то где ты полгода гулял? — обратился обходчик к Жоржу Лепету. В зале послышался смех. Но Жорж ни капли не смутился:

— Если она сама вздумала пропасть, так это ее дело. Мы люди свободные. А вот если её тело похитили и моего ребенка похитили...

Зал возмущённо зашумел. Теперь симпатии были совсем не на стороне Жоржа, он понял это и наконец-то покраснел — не от стыда, от злости.

— Скажите, свидетель, — обратился к пожилому обходчику Шауб. — Вот вы нашли девушку уже окровавленную. А вы не проверяли, жива ли она?

— Да как же быть живой, когда вся голова разбита! Нет, не проверял.

— И пульс нащупать не пытались?

— Нет. И не до того мне было.

— Вы немолоды. В войне не участвовали, случайно?

— А как же! Был санитаром на Западном фронте. В шестнадцатом году комиссовали по ранению, аккурат двадцать лет назад.

— Вы были санитаром! Значит, видели и такие случаи, когда люди со страшными ранами оказывались живыми? И потом благополучно выздоравливали?

— Так это работа моя была, господин хороший! Любого мы тогда спасали. Каждая жизнь была важна. А сейчас я не санитар. Да и господин Штирнер врач, а девушку я ему передал. Уж он бы лучше меня определил, жива она или нет...

— Именно! — воскликнул Шауб и хлопнул в ладоши. Публика загудела, не понимая, к чему клонит адвокат.

— Я предлагаю суду вызвать свидетельницу, которая многое может разъяснить, — возвысил голос Шауб, перекрывая гул толпы. — Я настоятельно требую, чтобы суд сделал это сейчас из-за состояния здоровья свидетельницы. Она очень слаба, не стоит затягивать процесс, я прошу дать ей слово, пока она ещё может выступать. А имя ее вы назовёте сами!

И Мари увидела, как к Шаубу подъехала инвалидная коляска, которую вез Арман Ларе. В коляске сидела закутанная в шаль Брике. Шауб с лёгким поклоном протянул ей руку, она, чуть пошатываясь, прошла на свидетельское место. А в зале, недалеко от адвокатского кресла, Мари заметила Рыжую Марту и ее супруга, Большого Жана.

— Как вас зовут? — спросил прокурор. Шауб отвернулся в сторону, будто его это не касалось.

— Простите, но я не помню.

Брике робко улыбнулась. Она была бледна и зябко куталась в шаль, хотя в зале было не холодно.

— Я пришла себя у доктора Штирнера. Я очень плохо помню, что было со мной до этого.

— Совсем не помните? Может быть, какие-то свидетельства из прошлого у вас есть?

— Есть, — Брике распахнула шаль. Публика зашумела, увидев округлившийся живот молодой женщины. — Я жду ребенка.

— Вот как! У этого ребенка ведь должен быть отец?

— Я отец! — крикнул из зала Жорж Лепету. Брике подождала, пока стихнет шум, потом устало выдохнула:

— Ты не отец, Жорж...

Снова поднялся шум. Жорж вскочил с места, его усадили обратно. Вертясь и размахивая руками, он доказывал:

— Я эту девку впервые в жизни вижу! Это не Лотта! Это обман!

— Обманываешь ты, Жорж! Ведь ты видел меня в саду несколько месяцев назад, — сказала Брике со спокойным достоинством. — И я узнала тебя, этому есть свидетели, и не один. Ты ещё до этого отказался от отношений с нищей фабричной работницей. Ребенок тебе тоже был не нужен. Ты гадко поступаешь, Жорж! Расскажи о том, что сам не без греха. Тебя ведь судили за хулиганство.

— Это не Лотта! — взвизгнул Лепету. — Не Лотта! Вам монстра подсовывают! Это не женщина вообще, не человек! Они украли труп Лотты!

— Вот это мы и выясняем, украли или нет, труп или не труп, и насчёт отцовства тоже, — возвысил голос Шауб. — А вам, свидетель, слово уже давали. Итак, свидетельница, что вы можете сказать насчёт отцовства ребенка?

— Я очень плохо помню, что было раньше, — проговорила Брике с выражением очаровательной беспомощности — все же раньше она была актрисой. — Но я знаю, что ни я, ни ребенок не были нужны Жоржу. Если со мной случилось то несчастье, то лишь потому, что я была бедна и одинока. Но теперь есть человек, который готов принять ребенка, он его отец, и больше никто. А ещё я благодарна господину Штирнеру, что он помог сохранить жизнь мне и ребенку.

— Но тут говорят, что он похитил вас... Ограничивал ли он вашу свободу? Вас держали взаперти?

— Нет. Я уверена, что вольна была идти, куда хочу. Но мне некуда было идти. И ни слова я не слышала, что после рождения ребенка его отберут, или что меня закроют под замок. Господин Штирнер был только рад, что я выйду замуж. Мы бы давно оформили брак, но у меня нет документов. Так что господину Штирнеру я благодарна. И, конечно, очень благодарна господину Буше! Это лучший врач в мире! Я уверена, он поможет ребенку появиться на свет здоровым.

Все взгляды обратились к месту, где сидел знаменитый гинеколог. Тот слегка покраснел, но, похоже, не обиделся на грубейшую лесть.

Брике перебралась в каталку. На свидетельское место пригласили Рыжую Марту. Женщина явно нервничала — к вниманию именно такой публики она и не привыкла.

— Вы Марта Юбер, урождённая Перес?

— Да...

— Ваш род занятий?

— Я иногда пою и выступаю в кабаре "Шануар". Иногда. Я артистка. Я делаю это для души. Я не нуждаюсь, у меня есть средства, — не без гордости заявила Марта, поправляя модный жакет.

— Конечно. А скажите, не знали ли вы некую Анну Брикман, которую все называли просто Брике или по прозвищу — Ласточка?

— Да, конечно, знала. Мы выступали вместе.

— И что с ней произошло, знаете?

— В апреле прошлого года в кабаре случилась большая неприятность — несколько молодчиков устроили стрельбу. Пуля угодила Ласточке в сердце. Ее отвезли в городской морг, мы были уверены, что никогда больше не увидим ее... Но в июле она вернулась, сказала, что в морге у нее нащупали пульс и сочли живой. Это было грандиозно! Она похорошела, помолодела, стала стройнее и красивее... Мы уехали на берег моря, отдохнуть и развеяться. Но там бедняжка повредила ногу. Она вскоре уехала в Париж, потом через общих знакомых мы узнали, что она умерла от заражения крови.

— Ее лечил господин Штирнер, ведь так?

— Да. Так нам сказали.

— Вы хорошо ее знали в лицо?

— Конечно. Мы выступали в кабаре восемнадцать лет.

— А в зале вы не видите Анну Брикман?

— Нет. А как я могу ее видеть? Она же умерла.

— А вот эта молодая дама?

Марта с минуту оглядывалась в Брике, потом отрицательно покачала головой.

— Нет. Ласточка была выше ростом. Ласточка никогда не была такой бледной, нет, что вы. И потом, Ласточке было уже тридцать восемь, хотя она это тщательно скрывала. Нет, нет. У нее не было такого лица. И самое главное, эта женщина беременна, а Ласточка в семнадцать лет сделала подпольное прерывание. У нее не могло быть детей. И она была против детей, всегда. Она говорила, что это обуза, и что какое счастье, что их у неё нет. Если бы она случайно забеременела, она бы этому не радовалась.

— Вы уверены, что это не Анна Брикман?

— Да!

Марта по привычке послала публике воздушный поцелуй — ей даже немного похлопали — и спустилась в зал. Ее место занял Большой Жан. Он, в общем, повторил все то, что говорила его жена, изящно ускользнув от вопроса, кем же он трудится.

Объявили перерыв. Люди поднялись с мест, вскочила и Мари. Она все это время ждала в напряжении, что вызовут ее. Но ее не пригласили, ни ее, ни Джона... Надо спросить Шауба, когда же их допросят!

Но она не успела сделать и шага. С той стороны, куда Арман Ларе увез каталку с Брике, послышался шум и возгласы:

— Доктора! Срочно доктора!

А потом голос Буше:

— Мою машину! Срочно! Мы едем в клинику!

Заседание было перенесено.

Суд возобновил свою работу через несколько дней. Первым выступал Шауб. Жоржа Лепету Мари в зале не заметила, а на свидетельское место пригласили Жанну Савар — тётку несчастной Шарлотты. Это была немолодая женщина, одетая строго и аккуратно, хоть и в очень поношенную одежду. Смотрела она исподлобья, на вопросы отвечала так, будто делала одолжение.

— Ваша племянница осталась сиротой?

— Да, с двенадцати лет. Она дочь моего двоюродного брата, так мы из большой семьи, все братья и сестры были близки. Поэтому я и взяла девочку, хоть у меня самой куча детей, а муж болен. Брат мой двоюродный тоже все болел, работал потому через раз, как и жена его. Нельзя таким заводить даже одного ребенка!

— И как вы, воспитали племянницу?

— Чего воспитывать, тарелку супа налью и кусок хлеба дам. Одежда, что от старших оставалась. Так я и своих так воспитывала. Богатый может выбирать, а бедный нет. Мы последним делились, да вот не было у нас и последнего. Когда она работать пошла, мы все вздохнули с облегчением.

— Жалованье свое она вам отдавала?

— Ну да, а как иначе? Она ведь в семье жила. Да и зарабатывала она мало, комнату на это трудно снять. Некоторые вместе с подружками снимают, но у нее было мало подруг. И болела она часто, потому и зарабатывала мало. И собой невидная. Парней у нее не было. Однажды появлялся этот хлыщ, что тут выступал. Денег у нее хотел занять.

— Больше вы не видели ее мужчин?

— Да какие мужчины? Я же и говорю, если кто и был, я не видела. Скрытная она была. Когда пропала, мы думали — сбежала, одна жить хочет, ну оно и ясно, кому понравится таким табором... Потом записку нашли. Отдали в полицию, иначе могли бы потом и нас обвинить. Кормить нам все равно её нечем было, ещё и с младенцем. Хочет хороший человек ребенка усыновить — значит, это его ребенок.

— А ребенка вы видели?

— Ну, возили меня в больницу, — более приветливым тоном сказала мадам Савар. — Девочка. Хорошенькая. Назвали Викторией, это значит "победа". Родимое пятно у нее на спине, это у нас наследственное. И у кузена моего, покойника, оно тоже было.

— Значит, девочка — ваша внучатая племянница?

— Выходит, что так.

— И женщина, которая тут выступала, это Шарлотта?

Мадам Савар пожевала губами, как древняя старуха.

— Я приглядываться не могла, знаете. Так фигура ее. И лицо — два глаза, нос и рот посередине, что ещё надо? Что она над собой такое сотворила — нехорошо. Это на нашу семью тень бросает. А что ее хороший человек замуж берет и ребенку отцом будет, так это славно. Может, и нашу семью добром вспомнят.

— Благодарю вас, — поклонился Шауб.

Когда Жанна Савар вернулась на свое место в зале, Шауб поднял руку.

— Я прошу у суда ещё немного внимания, прежде, чем я вызову остальных свидетелей. Прежде всего, я напомню, что приписывают господину Штирнеру. Его обвиняют, что он похитил тело Шарлотты Савар, а перед этим взял из морга тело Анны Брикман и оживил ее голову, затем составив из тела одной женщины и головы другой гибрида, этакого нового монстра Франкенштейна. Поступали сообщения и о том, что с той же целью он похитил тело певицы Анжелики Гай. Ни от знакомых Анны Брикман, ни от агента Анжелики Гай никаких требований к суду не поступало. Увы, такова жизнь. Артистки интересуют нас, только пока могут выступать... Жизнь свою эти бедняжки не застраховали. Но это все только слухи. Документальных подтверждений у суда нет. Больше того, эти слухи пустил не господин Штирнер, а его недоброжелатели. Жаль, конечно, что мой подзащитный отказывается сотрудничать со следствием, но повлиять на него я не могу. Однако, дурной характер — не преступление... Теперь о том, господа, возможно ли действительно составить из двух погибших людей одного живого. Я потрудился и написал несколько писем. Я адресовал их знаменитым нейрохирургам современности. Некоторые из них ответили мне. Вот, — Шауб приподнял пачку конвертов. — Здесь письма от Уайлдера Пенфилда, Уолтера Денди, даже от Федора Краузе. Прочие мировые знаменитости не захотели мне отвечать. Видимо, сочли мой вопрос бредом сумасшедшего... Так вот, все учёные хором заявляют — пересадить голову одного человека на тело другого невозможно! Если вас интересует мнение присутствующих здесь... Господин Доуэль, что на этот счёт говорил ваш отец, профессор Эдуард Доуэль?

Артур поднялся с места и прямо из зала ответил:

— Отец занимался оживлением голов подопытных животных... Но о том, чтобы из двух погибших людей составить одного живого, он и не заикался. Он прекрасно знал, что это невероятно трудно, а при нынешнем уровне медицины и вовсе недостижимо.

— Благодарю! Итак, я прошу суд перед вынесением решения определить, кто же эта молодая женщина, которую мы видели на прошлом заседании! Я уверен, из свидетельских показаний следует совершенно однозначный ответ. Мадам Савар узнала в новорожденной малышке свою кровь — значит, и мать ее ей родня. Что касается якобы проведенной дикой операции... Господа, она фантастична. У этой женщины шрам на горле — но ведь Шарлотта Савар получила серьезные травмы, не только ушибы, но и разрывы, порезы... Поэтому я настаиваю, что не было похищения. Не было вивисекции, во всяком случае, не больше, чем у других учёных. Господа, в конце концов, мы живём в просвещенном двадцатом веке. Сейчас и простой студент для обучения может резать лягушку, хотя это тоже живое существо... Возможно, имело место присвоение чужого научного труда, но не с целью обогащения. Возможно, господин Штирнер вел себя неэтично, но он сохранил для общества молодую жизнь, две молодых жизни — матери и ребенка! Причем во втором случае, безусловно, огромна заслуга месье Буше... Итак, я прошу суд принять правильное решение!

Прокурор подскочил. Он заявил, что не все свидетели опрошены, и что адвокат Шауб чересчур спешит. Потом тоже произнес речь — в общем-то, неплохую и сильную, но ее эффект был сильно смазан выступлением Шауба и известием о рождении ребенка. Сентиментальные парижанки вытирали глаза платочками и требовали дать скорее пожениться родителям маленькой Виктории.

Судебное решение было оглашено на следующий день.

Виновен ли Людвиг Штирнер в похищении и насильственном удержании Шарлотты Савар?

Нет, не виновен.

Виновен ли Людвиг Штирнер в убийстве профессора Эдуарда Доуэля?

Нет, не виновен.

Виновен ли Штирнер в вивисекции и проведении незаконных научных опытов?

Нет, не виновен.

Виновен ли Штирнер в присвоении чужих научных трудов?

Да, виновен.

Публика после всего услышанного была настроена на миролюбивый лад и начала аплодировать, услышав, что подсудимого приговорили всего лишь к штрафу. Ему также временно запретили заниматься научной деятельностью, но зрителям это было безразлично, а обвиняемый только презрительно фыркнул. Для Мари было очевидно, что выполнять решение суда он не собирается.

Публика на Штирнера особо не смотрела. Он был и оставался бошем, неприятным и непонятным иностранцем. Зато вокруг Шауба толпились, ему пожимали руку, его фотографировали. Перепало внимания и Артуру Доуэлю, который в итоге выставил перед собой скрещенные руки и наотрез отказался общаться с журналистами и вообще с кем бы то ни было. Буше тоже фотографировали и расспрашивали о судьбе его пациентки.

Доктору к повышенному вниманию было не привыкать. Он улыбался, охотно позировал и объяснял, что мать с ребенком чувствуют себя неплохо, что молодая женщина вскоре получит документы на имя, которое сама выберет. В конце концов, это неважно — ведь фамилию ей предстоит поменять!

Жорж Лепету незаметно исчез.

Наконец, народ разошелся. В зале осталось совсем немного людей, в том числе, бывший подсудимый, которого уже никто не охранял. Мари остановилась возле судейского стола и с улыбкой посмотрела на Штирнера.

— Идёмте? Вы же теперь свободный человек!

Был ранний вечер. Медленно несла свои воды Сена, закованная в каменные берега и мосты, струился по улицам людской поток.

— Странно, что вас не узнают, — заметила Мари. — Ваше лицо ведь было в газетах.

— У меня ничем не примечательное лицо, длинное и несимпатичное, — Штирнер остановился и с наслаждением сделал глубокий вдох. — Все же хорошо дышится на свободе!

— Не наговаривайте на себя! Обычное у вас лицо!

— Так это же хорошо. Меньше всего на свете мне бы сейчас хотелось быть узнанным толпой. Это слишком мощная сила, вон, в угоду ее настроениям поступил даже парижский суд.

— Вы расстроены, что именно так очутились на свободе?

— Нет, почему же, — Штирнер остановился у перил моста, поглядел вниз, на зелёную воду. — Здесь красиво, верно? Давайте постоим. Когда вы просто гуляли в последний раз?

— Очень давно, — виновато улыбнулась Мари. — Но вы же сами понимаете, что мне было не до прогулок.

— Да, и мне тоже. Когда я в первый раз очутился в Париже, я бродил по улицам, как пьяный, восхищался всем, что видел. Но быстро привык. А потом — работа... Покойный профессор Доуэль тоже жил только своими опытами.

— Вы сердитесь на Шауба?

— За что? — удивился Штирнер.

— За то, что он выбрал такую линию защиты. Представил вас не гением, а шарлатаном...

— Мне это безразлично, — он передёрнул плечами, будто стряхивая что-то невидимое. — Ну хорошо, не так и безразлично... Но то, что какой-то туповатый клерк будет думать, что я жулик, недорогая плата за свободу. Все равно нужно будет уезжать. Или работать тайно.

— Куда же вы хотите уехать? Вернуться в Германию?

— Нет. Стран на свете много, а Германия, пожалуй, сейчас наименее подходящая из всех. Европа потихоньку начинает бурлить, как чайник на газу. Хотя она и не прекращала...

— Думаете, будет ещё одна война? — Мари пыталась говорить встрвоженным тоном, но вокруг был такой чудесный вечер, и судебный процесс закончился их победой, и так не хотелось думать о плохом...

— Думаю, будет... Но сейчас все надеются, что в другом месте, так что будем надеяться и мы, что нас не затронет. Но в Германию я не хочу по другим причинам. Помните моего университетского соученика — того типа, Йозефа? Если такие, как он, идут в гору, там все очень не ладно. Все учёные проводят жестокие эксперименты, но не все режут лапку лягушке именно с целью отрезать лапку. Так что...

Он помолчал немного, перевел дыхание и продолжил:

— Я вам скажу — понимаю, что вы меня возненавидите. В Германии в лаборатории Гере я проводил опыты над живыми собаками. Занимался изучением поведения. Тогда жил в нищете, экономил каждый грош, утешал себя, что это ради науки. Как-то мне поступило предложение бросить лабораторию и перейти на денежную работу, к моему руководители приезжал его товарищ, банкир. Но я отказался. Не продался ради чечевичной похлёбки, хоть и много раз называл себя потом дураком. Вскоре к Гере приехал ещё один его бывший однокашник, Доуэль, и тогда я принял предложение с радостью. Доуэль не был скрягой, как мой бывший патрон. Подводные камни оказались другими — я привык проводить эксперименты над живыми собаками и привязывался к ним. Мой новый патрон видел в них только научный материал. Но, конечно, учёный должен быть готов ко всему, ведь на кону стояло открытие продления жизни. Продления сознания...

Он снова задохнулся и несколько минут собирался с мыслями.

— Я понимаю, вы будете меня проклинать. Когда с ним случился приступ и я не смог его откачать, у меня были разные идеи. Первая — вызвать врача, полицию и похоронное бюро. Вторая — воскресить его, пусть так, как мне было доступно на тот момент. Мы были уже практически уверены в успехе, не хватало человека, согласного на эксперимент. Мы хотели поискать такого среди безнадёжных больных. И третья — резал собак, так очутись теперь сам на прозекторском столе! Ну? Что теперь скажете, Мари?

Он испытующе смотрел в ожидании ответа. Мари молчала, подбирая слова.

— Я не была на вашем месте, за мысли не могу вас осуждать... Но вы клянетесь, что вы не... не...

— Не помог ему умереть? Клянусь, и вскрытие подтвердило. И его сын в это поверил, наконец. Но вы?

— И я верю. Если у вас и были не те мысли, то вы за них расплатились. Но...

— Что?

— Насчёт Доуэля я была уверена в одном. Он действительно думал о благе для человечества. Например, поддерживать жизнь в сердце, печени, лёгких, ради того, чтобы и их хозяин в итоге остался жив. Но вы... Вы ради чего работали? Деньги? Слава? Успех? Или тоже во благо человечества? Раньше я не сомневалась, что вас интересуют только жизненные блага, ради них вы и занимаетесь наукой. Видите, и у меня были скверные мысли. Но теперь... Когда вы спасли Брике, а никакой пользы от этого не получили...

Штирнер рассмеялся — не обычным своим резким язвительным смехом, а мягким и добродушным.

— Ну, уж я вам эти мысли давно простил, тем более, знал о них с самого начала... Ради чего работает учёный? Я вас удивлю, большинство — ради самой работы. Есть, конечно, разные обстоятельства и разные характеры. Но вот вы вернулись к Брике — зачем? Только из жалости к бедняжке, или исход второго эксперимента вас тоже интересовал? Ведь интересовал же? Так и я. Так и большинство... Редко какие научные опыты приносят их авторам славу или деньги. Хотя... В своей первой лаборатории в Германии кое-что у меня получалось. Я вам даже рассказывать не буду, слишком фантастично это звучит. Я смог бы управлять сознанием людей! Возможно, я ошибался. Но если нет... Впрочем, зачем мне править толпой? Я был слишком одинок, и власть мне была не нужна. Но если бы я довел те эксперименты до конца, у власти в Берлине, возможно, сейчас был бы я, а не этот бывший фельдфебель или кто он там...

— Вы не любите военных, как я погляжу?

— А за что их любить? Тем более, что и они не любят учёных. Разве что учёные действуют в их интересах. И не только военные. Мы с вами сейчас стоим на Мосту Менял — как вы думаете, сильно ли менялы любили алхимиков? Они и врачей не слишком любили. А если врач вынужден был украсть труп, чтобы знать, как устроено человеческое тело, то его судили, казнили...

— Это было давно! — возразила Мари.

— Люди не меняются. Вы знаете об участи английского физика Джонатана Гриффина? Он открыл секрет невидимости и не спешил делиться им с другими, в частности, с правительством... Его растерзала толпа, а записи были навсегда утрачены. Не так давно это случилось, и сорока лет не прошло. Лет десять назад в Аргентине судили некоего доктора Сальватора. Он обвинялся в том, что с помощью хирургии изменял подопытных животных и даже людей, в частности, создал юношу с жабрами, способного жить и дышать под водой. Доктора приговорили к тюремному заключению, а его творение — человек-амфибия — бесследно исчез. Я много видел и склонен предполагать худшее. Примерно в то же время в Праге инженер Прокоп создал необычайно сильное взрывчатое вещество, действующее на расстоянии. Он-то планировал использовать свое открытие для горных работ, но судьба распорядилась иначе. Его выкрали спецслужбы небольшого, но воинственного княжества Хаген, с тех пор ни об инженере, ни об его изобретении ничего не известно. Ну и ещё случай в Москве — закончился почти счастливо, профессор Преображенский, известный биолог, ставивший эксперименты по омоложению людей, в результате опыта получил из собаки человека, только человека глупого, злобного, неблагодарного... Сотворенный вроде пытался даже убить своего создателя.

— Как монстр Франкенштейна? — не удержалась Мари. Слова Штирнера казались фантастичным, невозможными... как и воскрешение человеческой головы...

— Примерно так. И в чем-то я того монстра понимаю... Но профессор до сих пор работает, принимает, а про его творение не слыхать. Зато ещё в прошлом году у него жил милый старый пёс. Спросите, откуда я знаю? У ученого мира свои связи, везде.

— Это профессор Преображенский, которого вы советовали той даме, что...

— Да. Дама испугалась риска. Умереть она боялась больше, чем хотела получить новое молодое тело. И хорошо. Иначе за ней бы потянулись другие дамы, а там и господа. Которые прожили бы свою жизнь, но захотели ещё одну. А где бы они брали тела, догадайтесь. Глядишь, оказалось бы, что мой соученик Йозеф не так плох. Он просто больной ублюдок, а там уважаемые люди, которые считают, что за деньги имеют право получить чужую молодость и отобрать жизнь.

— Но это только ваши домыслы!

— Не только. Думаете, со мной не беседовали? Я твердил, что случай с Брике единичный, что это невероятное, чудовищное везение, что изобретатель и гений только покойный Доуэль. А уже общественность убеждал Шауб. В общем, конкретно эти научные работы мне могли не запрещать. Я их продолжать не буду. Действительно, имеет ли смысл составлять из двух погибших людей одного живого, будет ли этот живой счастлив. И кем он будет? Чья душа в нем будет жить? Головы? Тела?

— Разве вы не атеист? — удивилась Мари.

— Я человек без убеждений... Но в этих опытах я разочаровался. В восемнадцатом веке один учёный пытался определить, как долго сохраняется сознание после декапитации, для этого он долго издевался над головой казнённого преступника. Несчастный не мог даже обругать своего мучителя, а признаки жизни перестал подавать только через двадцать секунд. Я чувствую себя иногда таким же, как тот псевдоученый.

— Ну, не говорите! А искусственное кроветворение, а искусственное дыхание для голов, а предотвращение свёртывания крови? Это очень важно в обычной медицине и спасет миллионы жизней!

— Доуэль, это создал Доуэль, — напомнил Штирнер. — Вы это знаете прекрасно. А сам я не могу отделаться от мысли, что жизнь головы, и даже головы на чужом теле, это не жизнь, а ее искусственное подобие.

— Но Брике сейчас счастлива. Память у нее осталась от певички из бара, характер, кажется, от бедняжки Шарлотты... А что-то осталось и от Анжелики Гай.

— Ну, хоть она счастлива.

— И я знаю, кто совершенно точно жив и живёт свою собственную жизнь. Маленькая Виктория, — улыбнулась Мари. — Вы случайно не хотите навестить ее? Или вы, наверное, младенцев не любите?

— С чего вы взяли? Я не слишком люблю человечество, но младенцы мне ничего плохого не сделали!

— Тогда пойдёмте! Если, конечно, вы не предпочтёте сначала зайти домой. Вы не думайте, все в полном порядке, и мы с Джоном тратили только на самое необходимое!

— Я не сомневаюсь, — немного обиделся Штирнер. — Но будут ли мне там рады?

— Конечно! Вы же спасли её.

— Нет, вы. Вы меня уговорили.

— Если бы не ваш мозг и ваши руки, кого бы я уговорила? Ларе и Брике очень помогли, все сделали для вашего освобождения. И они ждали бы вас, даже если бы вас приговорили к заключению.

— Да, Брике смогла пройти по лезвию... И не солгать, и не дать никому усомниться, что она Шарлотта Савар. Это была её лучшая роль, — произнес Штирнер. — А вы, Мари? Если бы дело дошло до вашего допроса? Вы бы говорили правду?

Мари несколько секунд молчала, глядя на текущую внизу реку.

— Я не знаю. Но лгать я не приучена. Поэтому Шауб и постарался, чтобы других свидетелей не опрашивали. А старая тетка Шарлотты...

— Тут вот в чем дело. Она бедна, а семья у нее действительно большая. Шауб и предложил ей вознаграждение.

— Подкупил?!

— Вы шокированы, Мари, — покачал головой Штирнер. — Надеюсь, ваша честность никогда в будущем не навредит вам. А Шауб юрист. Ему ещё предстоит не раз прибегать к подкупу, увы. Законным путем не всегда можно дойти до цели. С волками жить — по-волчьи выть. Это неправильно?

— Неправильно. Но все же я рада, что удалось сохранить дух, а не букву закона. Так вы хотите навестить маленькую жизнь, которую вы действительно спасли? И подумать, в каком направлении вы теперь будете работать... Вы же не рассчитывали после выхода из тюрьмы жить отшельником?

— Прежде всего, я не рассчитывал на освобождение. Привык ждать худшего. Ну и я был уверен, что вы к этому времени уже будете женой Артура Доуэля и...

Мари улыбнулась.

— Нет, я не буду женой Артура Доуэля. Он сразу после суда собирался вернуться в Америку. Пойдёмте. Сначала в гости, а потом домой.

В дни оккупации Парижа гитлеровцами Людвиг и Мари Штирнеры не стали покидать Францию. Своего сына они успели отправить в Канаду, где его воспитала семья Ларе вместе со своими детьми. Супруги Штирнер участвовали во французском Сопротивлении и были арестованы гестапо. Мари погибла при задержании, Штирнер умер в камере через несколько дней. Говорили, сам Йозеф Менгеле узнал об этом постфактум и был сильно раздасадован.

После войны некоторые учёные пытались вернуться к опытам оживления человеческих голов и много позже — даже к пересадке головы, но далеко эти эксперименты не зашли. Дело своего отца пробовал продолжать Артур Доуэль. После Перл-Харбора он ушел на фронт добровольцем, затем вернулся к науке, и делал определенные успехи. В конце сороковых годов Артур посетил Японию, в частности, был он и в Хиросиме. После увиденного Артур долго не мог прийти в себя, и, наконец, написал в научный журнал гневную статью о пострадавших от радиации невиновных людях. В итоге финансирование его научной деятельности правительством сократилось. Артур вынужден был заняться коммерческой медициной, а опыты с оживлением человеческих голов и продлением сознания ушли в небытие.