Ассистент профессора Доуэля (джен)

Глаза профессора Доуэля остановились, губы замерли.

— Господин Штирнер, — позвал следователь. Штирнер не ответил, и следователь позвал вторично, возвысив голос: — Пройдемте в кабинет!

Штирнер медленно повернулся к следователю. Рассеянно глядя мимо, сказал:

— Ах, да, конечно, пройдемте…

Он как-то разом сделал несколько больших шагов и, опередив следователя, скрылся в кабинете. Наклонился к к ящику стола, пошарил внутри, не раскрывая его широко, то, что нужно, он и так бы нашел на ощупь.

Сзади кашлянул следователь:

— Господин Штирнер…

Штирнер развернулся к двери левым боком и молча поднес револьвер к виску. За щелчком взводимого курка последовал грохот выстрела. Но мгновением раньше кто-то сильно толкнул Штирнера под локоть. Раздался крик. В кабинете стоял дым, с потолка сыпалась штукатурка, а Мари Лоран пыталась выкрутить руку Штирнера, все еще сжимавшую револьвер.

— Что вы! — прошипел Штирнер с досадой. Он рванул руку и почти освободился, но на помощь Мари пришел следователь. Вдвоем они отобрали у Штирнера оружие. Тот отпрянул к стене, тяжело дыша. Глаза смотрели с ненавистью.

— Вы не имеете права… — начала Мари.

— Уходить от правосудия, — подсказал полицейский, но Мари покачала головой:

— Нет, бросить все, как есть.

— Доуэль умер, — прошептал Штирнер. — Клянусь, что он умер сам, и чего вы еще от меня хотите? Даже я уже не воскрешу его и не поставлю на ноги.

— Брике, — сказала Мари, кивая в сторону раскрытой двери. — Вы не имеете права покончить с собой и бросить ее в таком состоянии.

— Брике, да… — Штирнер растерялся. — Но она уже может не перенести повторной операции!

— Она и первой могла не перенести, — сурово ответила Мари. — Если вы трусите исправить свои ошибки, идите и поверните у нее воздушный кран!

Штирнер усмехнулся. Мари испугалась, ей на секунду показалось, что именно так он и поступит, ничего ведь в нем не дрогнуло, когда он шантажировал ее смертью Доуэля. Но он только указал на нее пальцем:

— Идите и сделайте это сами. Вы отважная женщина, вот и сделайте!

— Я могу снять допрос с подозреваемого? — иронично спросил следователь. Штирнер и Мари, не сговариваясь, хором ответили:

— Нет!

Следователь развел руками.

— Не вы ли, мадмуазель, так настаивали на обыске?

— Я не говорила, что он убийца, я хотела разыскать голову профессора Доуэля и надеялась убедить господина Штирнера дать профессору новое тело, — ответила Мари, немного успокоившись. — Но Доуэль умер… второй раз. Штирнер устроил ему эту страшную вторую жизнь, ему и Брике. Если Доуэлю помочь нельзя, то надо попытаться спасти хотя бы эту женщину.

— Она дура, — рявкнул Штирнер.

— Однако она не просила вас отрезать и оживлять ее голову.

— Как я найду ей новое тело из тюремной камеры?

— В тюремной камере вы окажетесь, если будет доказано, что вы совершили серьезное преступление. Похищение научных трудов таковым не является…

— Но убийство Доуэля? — снова вмешался следователь.

— Доуэль умер от астмы, — вздохнул Штирнер с видом человека, понимающего, что ему все равно не поверят. — Сегодня он умер вторично, потому что ни искусственное кровообращение, ни воздушный кран не заменит тела, данного нам природой!

— Вот и дали бы ему… — начала Мари. Следователь поднял руку, призывая к тишине:

— Откуда тогда голова покойного профессора оказалась у вас, Штирнер?

— Завещание, — бросил Штирнер отрывисто. — Ныне дважды покойный профессор завещал свое тело науке, все честь по чести. У меня есть нотариально заверенная копия. Тело его было похоронено на больничном кладбище, на аллее преподавателей, до приезда наследника, но тут уж… Пароход из Америки в Европу идет долго.

— Мы это проверим, — задумчиво сказал следователь. — Копию можете показать?

— Я видел завещание, — мрачно подтвердил Артур Доуэль, появившийся в дверях кабинета. — Но отец не позволял вам оживлять его голову и пользоваться его трудами… негодяй!

— Он и обратного не говорил, — возразил Штирнер. — А что его голова — часть завещанного в пользу науки тела, никто возражать не станет?

Опровергнуть последнее утверждение действительно было трудновато. Следователь задумался, попросил провести его к телефону и позвонил в участок. Повесив трубку, он обратился к Штирнеру:

— Пока что вам разрешено оставаться под домашним арестом. Я буду здесь, пока мне не пришлют двух полицейских на замену. И попрошу всех очистить помещение. Мне нужно снять с обвиняемого допрос.

— Как же он будет искать тело для пациентки? — возмутилась Мари.

— Возможно, с него просто возьмут подписку о невыезде.

— Ничего себе! — возмутился Артур Доуэль. — Подписку о невыезде за убийство моего отца!

— Я попрошу вас очистить помещение, — с нажимом повторил следователь.

— Позвольте остаться мне, — попросила Мари, и тон ее больше походил на требование. — Я следила за головами, за Доуэлем, за Тома, за этой несчастной женщиной тоже…

Артур бросил на нее взгляд, полный упрека. Мари посмотрела в ответ спокойными глазами человека, уверенного в своей правоте:

— Я принесу здесь больше пользы, Артур. Простите.

— Голова моего отца, — прошептал Артур. — Ее надо достойно похоронить.

— Мне очень жаль, — следователь покачал собственной головой. — В данный момент это улика. Вопрос с похоронами вы решите позже.

Артур остановился на минуту перед столом с головой отца, затем круто развернулся и зашагал к выходу, бросив напоследок:

— Я буду настаивать на эксгумации тела!

— Ваше право, — согласился следователь.

Артур этого уже не слышал. Он хлопнул дверью и исчез. Негр Джон невозмутимо и аккуратно запер дверь на засов.

Штирнер тихо смеялся, остановившись в дверях лаборатории.

— А ведь тот парень сбежал уже давно, — сказал он неестественно спокойным голосом. — Тот самый, ухажер нашей Брике. Мари-Мари, что, если красавчик Артур из того же теста? Ведь и он тогда сбежит от вас, если с вами случится несчастье и вы потеряете красоту!

Голова Брике взирала на эту картину со смешанным выражением тоски и страха. Она плохо понимала, что происходит, и была настолько измучена, что, пожалуй, желала бы умереть. Она даже не вздрогнула, когда Штирнер внезапно обратился к ней:

— Ладно, голубушка, будет вам тело, пусть это последнее, что я сделаю в жизни.

Следователь сдержал слово. Предварительный суд по его рекомендации принял решение о подписке о невыезде. Сдержал слово и Штирнер. Он снова днями и ночами пропадал в морге. На всякий случай посетил он и железнодорожные станции, помня, как в прошлый раз отыскалось тело для Брике. Начальник станции пошелестел купюрами в кармане и пообещал немедленно информировать обо всех трагических случаях.

Первая неделя прошла как в тумане. Мари молча выполняла всю работу по уходу за головой Брике. Они почти не разговаривали, Мари боялась давать опрометчивые обещания, а голове страшно было что-то спрашивать. Обычно Брике молчала, тупо уставившись в стенку, а Мари, выполнив необходимые процедуры, проходила в комнату за лабораторией и садилась за пустой стол. Она мысленно разговаривала с Доуэлем, просила прощения, что не успела спасти его, вспоминала их беседы. Теперь ей невероятно важным казалось поставить на ноги хотя бы Брике, иначе страдания всех бестелесных обитателей лаборатории будут напрасны!

Джон спокойно звал Мари к столу по утрам и вечерам. Он один был уверен, что доктор Штирнер не подведет.

По ночам Мари запиралась в своей каморке. Сиделка, которую наняли ей на замену, уволилась после испорченного выступления. Мари сидела в комнате тихо, как мышка, боясь столкнуться со Штирнером. Все же на исходе второй недели он появился дома раньше обычного, и Мари не успела позорно сбежать в свою комнату. Она обтирала голову Брике и не могла бросить пациентку. Штирнер прошел мимо них в кабинет, отпустив какое-то дежурное замечание. Мари перевела дух.

В тот же вечер в дверь постучался неожиданный визитер. Все это время Мари опасалась, что к Штирнеру будут ломиться непрошеные гости, но парижане испытывали ужас перед отрубленными головами и обходили проклятый дом стороной. На звонок в дверь вышел Джон, как обычно, сообщил через цепочку, что доктор не принимает. Снаружи начали в чем-то убеждать. Джон прикрыл дверь и постучался в кабинет:

— Простите, доктор! Тот человек говорит, что он ваш старый товарищ.

Штирнер высунулся из кабинета.

— Пусть не врет, — усталым голосом посоветовал он. — Товарищей у меня нет.

— Он говорит, что учился в Мюнхене, когда вы заканчивали курс, — объяснил Джон. — Говорит, вы должны помнить его, его зовут Йозеф. Он прочитал о вас и заинтересовался вашими опытами.

Штирнер возвел глаза к небу, что-то вспоминая.

— Джон, скажите ему… Ладно, откройте дверь. Я скажу сам.

Мари не смогла побороть любопытство и наблюдала за вошедшим из угла прихожей. То был молодой человек приятной наружности с небольшими усиками, одетый просто, но достаточно элегантно. Он радушно улыбнулся Штирнеру:

— Людвиг, я был уверен, что вы узнаете меня, — начал гость по-немецки. Мари знала этот язык не слишком хорошо, но достаточно, чтобы понимать. Может быть, гость не говорил по-французски, может, хотел сказать что-то секретное, — подслушивать с ее стороны было неэтично, но сам Штирнер уже столько раз плевал на этику… В этот момент Штирнер прервал гостя:

— Да, я помню вас. И именно поэтому не желаю иметь с вами ничего общего.

— Зря, зря, герр Людвиг, — словно не обратил внимания на грубый тон хозяина. — Поверьте, мне есть что вам предложить. Ваши опыты с головами… у вас есть смелость.

— Я под следствием. Предлагать мне нечего.

— Все решают деньги, — заявил гость, широко улыбаясь. — И вы могли бы принести пользу на родине. Я бы предоставил вам столько тел с бестолковыми головами, хо-хо! Режьте, сколько хотите, вам никто слова не скажет! Просторы для экспериментов!

— Ваша правда, — согласился Штирнер. — Тела мне нужны. Я бы принял вас… — гость снова начал улыбаться, — только в качестве лабораторного материала!

Улыбка медленно сползла с лица вошедшего. Глаза превратились в щелочки:

— Это что значит? — процедил он.

— Это значит — убирайтесь вон.

— Вы заплатите за это, — прошипел гость, пока Джон не очень вежливо подталкивал его к двери. — Вы горько пожалеете!

— Джон, больше никому не открывайте, — бросил Штирнер и ушел в кабинет.

Это происшествие ненадолго всколыхнуло атмосферу, в которой жили затворники. Дом снова погрузился в печальную ожидающую тишину. Ни Артур Доуэль, ни Ларе не навещали Мари. К Штирнеру несколько раз приходили из полиции, беседовали о чем-то, но меры против него не ужесточали. К концу второй недели он сам постучался в дверь комнаты Лоран. Мари затаилась, боясь сделать движение и выдать себя шорохом.

— Послушайте, поборница справедливости, — послышался раздраженный голос Штирнера, — я не собираюсь мстить вам или еще как-то выяснять отношения. Я всего лишь хотел оставить вам ваше жалованье. Раз вы боитесь даже открыть мне, я оставлю деньги здесь, на полу. Заберите, а то сквозняк сдует.

— Вы же уволили меня, — удивилась Мари. Она положила руку на щеколду, но открыть все же не решилась.

— Вы сами кричали, что уволитесь и донесете, но ушли без официального увольнения, а раз уж решили вернуться к своим обязанностям, то не можете же вы работать без вознаграждения, так?

— Так странно, — съязвила Мари. — С профессором вы не вели себя, как человек чести.

— Да ладно. Вы понимаете, что попытка дать Брике новое тело тоже будет бесчестной? Вряд ли кто-то добровольно завещает свой труп для ее воскресения.

Мари не нашлась, как ответить быстро и остроумно.

— Это просто жалость, — сказала она наконец.

— Да ладно, — повторил Штирнер. — Родню возможной погибшей вы ведь не жалеете. И раз уж речь зашла о жалости, пожалейте вашу матушку и отнесите деньги ей. Или мне самому ее навестить?

— Спасибо, вашими прошлыми щедротами у нее есть сбережения.

— Много их не бывает. Смотрите же, я ухожу. Деньги лежат у двери. Если пойдете навестить мать, возвращайтесь быстрее. Вдруг меня завтра арестуют… или вдруг мне завтра повезет.

Послышался звук удаляющихся шагов. Когда все стихло, Мари осторожно выглянула из-за двери. На полу лежало несколько свернутых купюр, она быстро подобрала их, чувствуя себя воровкой, и опять заперлась.

Повезло Штирнеру спустя неделю. Он позвонил домой с железнодорожной станции и велел срочно готовить пациентку к операции. Все прошло одновременно и в лихорадочной панике, и много спокойнее, чем в прошлый раз. Выбора у головы Брике не было. Погибшую Штирнер привез на своей машине. Мари привыкла ко всему, но не сдержала вскрика, увидев труп. Голова несчастной была полностью размозжена.

— Как? — спросила Мари, пока они в четыре руки готовили тело к операции и подключали к искусственной системе кровоснабжения. — Что с ней случилось?

— Положила голову на рельсы, — коротко пояснил Штирнер. Он тоже словно забыл о существовавших между ними разногласиях и неприязни. — Кто — не знаю, но, судя по одежде, какая-нибудь фабричная работница. Солнца не видела, досыта не ела — вон какая тощая и бледная. Не красавица, но без видимых уродств, совсем молодая, тело как тело. Как говорится, чем богаты… Придется нашей Брике довольствоваться этим. Джон, везите столик с Брике сюда.

— Она не оставила записки? — спросила Мари, сердце которой зашлось от жалости к неведомой девушке. — Что же с ней случилось?

— Некогда, потом поищем. Ее заметил обходчик, когда поезд приближался. Закричал, бросился к ней, но поздно. Она вроде успела поднять голову, но все равно — вот… Может, и передумала. Зато между смертью и операцией прошло максимум полчаса.

— Она не получила травм позвоночника? Если ее ударило вагоном…

— Видимых нет. Но вы что думаете, у нас огромный выбор и запас времени? Нет его. Ни времени, ни выбора. Молчите и приготовьтесь работать.

Джон со всеми предосторожностями вкатил голову Брике в операционную. Сам вид головы был ярким подтверждением слов Штирнера о том, что времени у них нет. Брике выглядела скверно, щеки ее ввалились, кожа совершенно пожелтела, только ввалившиеся глаза светились нездоровым, но все же живым блеском. Увидев подготовленный стол, она слабо зашевелила губами и еле слышно прошептала:

— Я так боюсь… что опять…

— Вот будто тут кто-то не боится, — пробормотал Штирнер, натягивая свежую пару медицинских перчаток.

В Париж вернулась весна.

Мари сидела в саду, борясь с наползающей сладкой полудремотой. Последние недели выдались тяжелыми во всех смыслах, так что ее постоянно клонило в сон. Исполнительный Джон принес свежие газеты, и Мари просматривала их. Но даже самые острые и злободневные политические события давали совсем недолгий заряд бодрости. И неудивительно, Мари не спала нормально уж две ночи, и теперь ждала, когда подопечная ляжет на дневной отдых и можно будет тоже подремать.

Брике пыталась гулять по дорожке с помощью ходунков. Она была еще слишком слаба и не удержала бы костыли, а двигаться ей было необходимо, поэтому Джон со Штирнером соорудили для нее специальную поддерживающую тележку. Она делала несколько шагов, останавливалась, переводила дух, смахивала со лба бисеринки пота, — в ее положении даже несколько шажков были непосильным трудом, — и брела дальше. Со дня операции прошло четыре месяца, одновременно тяжелых и радостных, парадоксальных и чудовищных.

Второе чудо произошло. Пациентка не умерла, два изуродованных обрубка срослись в единое целое. Обновленная Брике поднялась на ноги уже через полтора месяца. Штирнер недовольно качал головой, проверяя реакции тела, хотя, с точки зрения Мари, все было почти хорошо, разве что пациентка была еще слишком слаба.

Проблемы возникли с переходом на обычную пищу. Иногда Брике удавалось поесть нормально, но иногда, чаще всего по утрам, у нее начиналась рвота, причем даже от измельченной или жидкой еды. Штирнер всякий раз каменел лицом, сжимая и без того тонкие губы — любой врач затруднился бы с диагнозом только при поверхностном осмотре, а гастроскопия в случае Брике была совершенно исключена.

— Может, вам хочется чего-то определенного? — спросила как-то Лоран, и Брике прошептала в ответ, что ей бы хотелось соленого. Слышавший это Штирнер сначала хмыкнул, приняв пожелание за обычный для Брике каприз. Но тут в глазах у него мелькнула паника, он переглянулся с Лоран, которая тоже начала догадываться.

— У нее не было вагинальных кровотечений? — спросил Штирнер, Мари, слегка покраснев, ответила:

— Нет, не было. Я такая глупая, должна была сама подумать. Но послушайте, ведь не может…

— Может. С чего бы еще молодой девушке бросаться под поезд. Это я дурак, должен был все проверить.

Он сделал красноречивый жест, означавший: «Все пропало», развернулся и вышел.

Брике слышала их разговор. Она не запаниковала, не закричала, не заплакала — она вообще довольно сильно изменилась после операции. Лицо ее, хоть и ожившее и помолодевшее, по-прежнему было исхудалым, тени вокруг глаз не спешили исчезать, но в ней появилась какая-то новая одухотворенность и особая еле уловимая красота. Она тихо вздохнула и натянула одеяло на живот, будто защищаясь от чего-то.

— Все будет хорошо, — встревоженно начала Мари. Брике, глядя в окно, провела ладонью по груди и животу и сказала:

— Да, я надеюсь, я здорова... она была здорова.

Мари молча сжала ее руку. Штирнер вернулся так же внезапно, как ушел, и бросил на кровать записную книжку.

— Гляньте там адрес Жюля Буше. Это хороший гинеколог, не знаю, захочет ли он со мной разговаривать после того, как вы меня ославили. Хотя, наверное, и он не возьмется за операцию. Слишком большой срок.

— Какую операцию? — спросила Мари. Штирнер посмотрел на нее,

— Вы же понимаете, что она не может рожать?

— Я хотела бы, — неожиданно прошептала Брике.

— Что хотели бы?

— Родить, — Брике втянула голову в плечи. Штирнер навис над ней, как скала. Чеканя каждое слово, он произнес:

— Вы уже, кажется, хотели? Уехать, путешествовать, вести вольную жизнь? И чем кончилось, помните? И в этот раз вы можете умереть.

Бедная пациентка зажмурилась. Ей было, отчего испугаться, да и после операции она сильно изменилась. Мари часто задумывалась, кем была погибшая девушка, чье тело досталось Брике. В любом случае хозяйка тела, скорее всего, обладала очень робким характером.

Но и упрямства своего Брике не растеряла. Когда Штирнер замолчал, она тихо прошептала:

— Но ведь ребенок не мой. Я не могу им распоряжаться.

— А чей же?

— Ее, — Брике указала на свое тело. — Что она скажет, если узнает, что я убила ее ребенка, чтобы жить самой?

Штирнер открыл рот и не нашелся, что ответить, просто буркнул:

— Фантазии у вас! — поднял с одеяла книжку, сунул Мари в руки и вышел.

Жюль Буше оказался сухощавым человеком без возраста, с приятной внешностью и манерами. Против ожидания, он отнесся к Штирнеру приветливо, хоть и знал, что тот под следствием, и присутствовал на демонстрации головы. Штирнер долго думал, сказать ли доктору сразу же о том, какая необычная у него пациентка, или повременить. В итоге он все же попросил Мари сначала молчать, что беременность Брике пришили вместе с телом.

Свою пациентку Буше не узнал, хоть и видел ее во время демонстрации. Трудно было сопоставить отрезанную человеческую голову и лицо, покрытое густым слоем косметики с этой вполне живой молодой женщиной.

Доктор осмотрел пациентку, ощупал живот, попытался прослушать сердце плода, спросил о сроке.

— Не знаю, — просипела Брике. Буше удивленно поднял брови:

— Не знаете, ну, милая моя. Неужели вы не помните, когда к вам пришли последние месячные?

— Нет, — у Брике задрожали губы. Мари пришла ей на помощь.

— Совершенно точно до рождества, а уже март, значит, у нее не меньше трех месяцев.

— Я бы сказал, не меньше четырех, — уточнил доктор. — Сердце уже прослушивается. Ну, в чем тогда проблема?

Штирнер и Мари переглянулись. Штирнер досадливо сжал губы, вздохнул и наконец решился:

— Поднимите голову, мадемуазель Брике.

Буше еле заметно хмыкнул, услышав слово "мадемуазель". Но при виде шеи пациентки он мгновенно забыл все пришедшие на ум фривольности и переменился в лице. Страшный извилистый шрам пересекал горло Брике. Он потерял свой багровый цвет, и все же выделялся на бледной коже, как воронка взрыва на ровной дороге. Сечение было сделано высоко, рубец проходил выше щитовидной железы, потому стоило Брике наклонить голову, как шрам становился незаметен для собеседника. Сзади он легко закрывался волосами или воротником.

— Такая травма... — ахнул Буше. — Чудо, что вы спасли ей жизнь. Но лучше ей наблюдаться у хирурга,

— Травма серьезней, чем вы полагаете, — невесело усмехнулся Штирнер. — Вы видели эту даму, вспомните демонстрацию, на которой...

— Это она подняла шум... — Буше снова осекся. Он глядел на Брике, что-то припоминая, а та опустила голову на скрещенные руки и тихо всхлипнула.

— Не может быть, — прошептал Буше еще более хриплым голосом, чем Брике с ее перерезанными связками. — Не может быть...

Штирнер взял его за рукав.

— Может. — Пойдемте в мой кабинет, переговорим в спокойной обстановке, а потом вернемся к больной. Ей тоже не стоит нервничать.

Оба вышли. Брике тревожно посмотрела им вслед.

— Они заставят меня избавиться от ребенка? — спросила она тоскливо. Мари сама была ни в чем не уверена, но с привычкой профессиональной сиделки поспешила успокоить бедную женщину:

— Нет, нет! Не думаю. С чего бы им делать это?

— Они рассуждают по-своему, эти ученые люди, — вздохнула Брике. Протянув руку к Мари, она просипела, как всегда, когда из-за волнения ей отказывал голос:

— Послушайте... если я умру, вы не позволите им снова оживить мою голову? Вы обещаете?

Сердце у Мари остановилось. Она еле смогла помотать головой и выдавить из себя.

— Никогда. Только, если вы боитесь, может, лучше согласиться на операцию? Вам спасут жизнь...

— Это тело, — Брике села в постели, обхватив себя руками за плечи. — Знаете, иногда мне кажется, что это мое тело, которое было у меня в юности. У меня мог бы быть ребенок, ему было бы уже... ох, не буду говорить, сколько. Мне даже страшно. Я тогда была очень молода, только пробовала петь и танцевать. Куда мне было ребенка? Мне помогли... была одна старуха, которая умела...

— Это же противозаконно, — сказала Мари.

— А что мне было делать? Опять пойти работать посудомойкой? Да с ребенком меня и не взяли бы. Я пошла к той старухе, я знала девушек, которые у нее умирали, но выхода не было. Мне повезло, я долго болела, но не умерла.

— С этой девушкой, наверное, случилось то же самое, — прошептала Мари. — Только старухи не нашлось.

Брике не ответила. Она дрожала в ознобе, хотя в комнате было жарко. Мари накапала в стакан с водой успокоительных капель, у Брике долго стучали зубы о стакан, прежде, чем она сделала глоток. Лоран молча села рядом. Мир — не самое дружелюбное место, даже если у тебя есть туловище, руки и ноги. У профессора Доуэля даже в положении головы без тела смыслом жизни была его работа, что останется у Брике, которой не суждено больше петь и, скорее всего, танцевать? Тело Анжелики Гай было спортивным, грациозным, тренированным, а что умела простая нищая девчонка?

Словно услышав ее мысли, Брике просипела:

— Но я боюсь, что не смогу теперь зарабатывать... никак. Доктор ведь не может вечно содержать меня и малыша.

Несомненно, сейчас в Брике говорила юная фабричная работница. Прежняя певичка из бара вообще не задумывалась, насколько прилично жить за чужой счет.

— Не тревожьтесь, — попыталась успокоить больную Мари. — Доктор Штирнер просто обязан позаботиться о вас и о ребенке. Вы же не просили проводить над вами опыты. Кстати, вот они и возвращаются. Улыбнитесь! Я не дам вас в обиду.

Буше переварил известие о новой невесте Франкенштейна легче, чем ожидалось. Через пятнадцать минут он вернулся к постели больной вместе со Штирнером, и вид у него был уже не как у человека, только что услышавшего чудовищное известие. Он был собран, бодр и профессионален.

— Понимаете, в чем дело, — продолжал он обращенный к Штирнеру монолог. — Срок у нее уже очень большой, все сроки для обычного аборта упущены. Неизвестно, как скажется операция на ее здоровье. Поэтому лучше дождаться родов... конечно, только через кесарево сечение.

— Естественно, — перебил его Штирнер. — Ей ни в коем случае нельзя тужиться. Но как можно быть уверенным, что ребенок развивается нормально?

— Никак! — Буше поднял палец вверх. — Как и во всех остальных случаях. Если бы я знал, сколько минут он был лишен нормального кровоснабжения...

— Совсем недолго, — подала голос Мари. Все это время она молча сжимала дрожащую руку Брике. У больной в глазах остекленел ужас. За последний год ее слишком часто против ее воли тащили на операционный стол. Мари пришла на помощь.

— У искательниц жемчуга на южных островах рождаются крупные и здоровые дети, а ведь при нырянии они задерживают дыхание на несколько минут, — сказала Мари как можно спокойнее и убедительнее.

Штирнер засмеялся дребезжащим нехорошим смехом:

— Вы сейчас нас еще убедите, что ложиться беременной под поезд очень полезно для ребенка!

— Дамы всегда защищают детей, — примиряюще заметил Буше, — это мы, мужчины, очерствели. Но в чем-то наша прелестная сиделка права. Чем моложе организм, тем лучше он восстанавливается. Рискнем дождаться родов, звоните мне в любое время, и я сам проведу кесарево.

Штирнер проводил гостя до дверей. Они долго еще совещались о чем-то вполголоса, наконец, Буше вышел, оставив хозяина в мрачных размышлениях.

Мари в тот день долго металась возле Брике, у которой от волнений поднялась небольшая температура. Только когда Брике уснула, Мари решилась постучать в кабинет своего патрона.

Штирнер сидел за столом с разложенными бумагами и что-то усиленно перелистывал, но у Мари сложилось впечатление, что все эти записи были сдвинуты к центру стола только что, а до ее прихода Штирнер предавался неконструктивному унынию.

— У нее наконец-то появилась цель, — сказала Мари без предисловий. — Может, это и не самая достойная цель в ваших глазах, но другой у нее и не может быть. Она простая певичка без образования и научных работ.Потом, вы же знаете, она религиозна и суеверна. Если она избавится от ребенка и получит проблемы со здоровьем, она будет уверена, что ее постигла небесная кара..

— Вы ошиблись поприщем, мадемуазель, — глухо ответил Штирнер, упершись лбом в подставленные кулаки. — Вам следовало пойти по части юриспруденции. Вы всегда берете на себя роль то прокурора, то адвоката. Сейчас вы защищаете эту попрыгунью. Только ваша беда в том, что вы не задумываетесь далеко. Что она будет делать с ребенком, который к тому же по крови ей никто?

— Почему же никто? Она его мать, от шеи и ниже.

— Да не мать она, — фыркнул Штирнер, поднимая голову. — Она певичка, такие люди порхают по жизни, как мотыльки. Они никого не любят и ни к кому не привязываются...

— Но она уже не прежняя, даже если была легкомысленной пустышкой. Тело принадлежит другой женщине, неужели она ничего не решает?

— У той женщины голоса нет — решать.

— Я знаю, что врачи циничны, но не настолько! — сердито сказала Мари.

— А я знаю, что женщины сентиментальны. Вы уверены, что она полюбит этого ребенка — ребенка донора? А если он будет нездоров?

— Вот и посмотрите. А еще я уверена, если она избавится от ребенка, она себе этого не простит.

— Наша-то Брике?

— Она не только Брике, она новый человек, которого вы создали своим скальпелем хирурга.

— Вот уж послушал вас и дал ей тело! — воскликнул Штирнер, поднимаясь со стула. — Знал бы я, сколько обязанностей вы теперь на меня навешаете!

— Неужели для вас это будет не триумф?

— Слишком хорошо вы меня знаете, голубушка. Конечно, триумф, если все пройдет хорошо. Только вот пройдет ли... Может и зря я звал Буше. Такую тайну нельзя выпускать из дома.

Через несколько дней Мари показалось, что на нее как-то странно смотрят в продуктовой лавке. Она пробовала успокоить себя тем, что ей почудилось, но на следующий день ситуация повторилась, да еще и очередь из трех дам неопределенного возраста как-то шустро разошлась. Мари стала ходить в другой магазин, расположенный довольно далеко от дома, где ее никто не знал.

Это решило проблему только частично. Перед домом Мари все чаще замечала группки людей, преимущественно — женщин. Они останавливались ненадолго, со страхом и любопытством глядя на окна. Мари наблюдала за ними из-за плотных занавесей. Чувство, что она находится в зверинце, причем внутри клетки, не покидало ее несколько дней подряд.

Как-то несколько пожилых дам остановились прямо у порога, переговариваясь и подталкивая друг друга локтями. Видимо, они хотели позвонить в дверь. Что же привело их сюда, демонстрация головы Брике? Но это было так давно, теперь в доме нет бестелесных голов, еще, чего доброго, они захотят убедиться в этом! Мари с досадой подумала, что старухи могут оказаться назойливыми и не захотят принимать отказ.

Выручил Джон. Он подмигнул Мари и вышел, не выглянул поверх цепочки, а распахнул широко дверь и остановился на пороге, освещенный солнцем, — высокий, широкоплечий, с лицом, будто покрытым черным лаком, с блестящей на солнце кудрявой шевелюрой, сверкнул белками глаз и великолепной белоснежной улыбкой:

— Чего вам угодно, почтенные дамы?

Почтенные дамы все как одна попятились, наступая друг другу на ноги, и быстро засеменили за угол. Лишь одна, самая решительная, напоследок приостановилась и прокричала тонким голосом:

— Антихрист!

Джон вернулся в дом, заметив походу:

— К неграм тут не привыкли.

Вечером Мари решилась заговорить о случившемся со Штирнером. Тот выслушал с обычным выражение недовольного равнодушия и буркнул:

— А чего еще вы ждали? После скандала на демонстрации?

— Это ведь было давно, — оправдывалась Мари. — Это стало известно только в научном мире!

— Научный мир не на Луне живет, у них есть семьи, друзья, прислуга, каждый мог проболтаться, — огрызнулся Штирнер.

— Но были же статьи в газетах.... — начала Мари и смолкла. Ее л идея.

— Ваша подопечная звонит уже минуту, — Штирнер кивнул в сторону комнаты, в которой разместили Брике. — Сами взвалили на себя эту капризную мадемуазель, теперь не отлынивайте. А я в лабораторию.

На следующее утро Мари собралась за свежими газетами. После обнаружения донорского тела она просматривала прессу регулярно, но никаких заметок об исчезновении молодой женщины, похожей на погибшую, ей не попадалось. Скорей всего, несчастная девушка была слишком незаметной личностью, чтобы о ней упоминать, и Мари газеты забросила.

— Вы надолго, Мари? — тревожно спросила Брике. Ей было очень не по себе, когда приходилось оставаться в одиночестве.

— За газетами, всего лишь за газетами. Может, быть, придется подождать свежий номер, — ответила Мари, не желая рассказывать про дальний киоск.

Брике оживилась.

— О! Вы знаете, я же давно не видела модных журналов, — и сразу опять сникла, обхватив себя руками за плечи. Этот жест повторялся у нее часто, то ли он принадлежал погибшей девушке, то ли Брике так защищала свое тело.

Мари тоже сникла. Модные журналы напомнили ей прошлое, когда жив был несчастный профессор, пусть только от шеи и выше, и сама Мари надеялась убедить Штирнера сделать Доуэля опять полноценным человеком.

— Я подумала, — почти неслышно прошелестела Брике, — журналы ведь бывают и о детской моде, верно? Раньше я немного умела вязать, но давно бросила. А теперь, наверное, и вовсе не смогу.

— А вы попробуйте, — предложила Мари. — Ведь этот тело раньше принадлежало небогатой девушке, им часто приходится шить и вязать, чтобы хоть немного наряжаться. Доктор говорил, что тело сохраняет мышечную память. Попробуйте! Хотите, я куплю спицы и моток шерсти?

Брови Брике сдвинулись к переносице, она приподняла руки, слегка согнув в кистях, сжала пальцы, будто держала в них спицы. Лицо ее прояснилось.

— Купите... Мне кажется, должно получиться!

Мари отсутствовала совсем недолго, но Брике успела понервничать. Раньше она непременно принялась бы упрекать свою сиделку, но сейчас, увидев все вязальные принадлежности, обрадовалась настолько, что мигом забыла время, проведенное в ожидании. Мари неожиданно для себя прониклась очарованием пушистых облачков ярких расцветок и купила сразу несколько мотков. Сама она вязать не любила и занималась этим только в нищие годы своей ранней юности, по суровой необходимости.

Брике взяла спицы в руки осторожно, будто они были хрустальными, медленно, набрала несколько петель, прикрыла глаза, очень осторожно провязала ряд.

— Странно, — сказала она, обернувшись к Мари. — Когда я не смотрю на то, что делаю, все получается будто само собой, а когда смотрю, становлюсь неловкой...

— Это как раз не странно, — заверила ее Мари. — Это мышечная память, руки работают сами по себе. Со временем вы привыкнете.

Брике кивнула. Спицы смелее замелькали в ее руках.

Мари присела на стул рядом и начала быстро просматривать газеты. Она очень быстро наткнулась на статью под названием "Доктор Смерть", и интуиция подсказала ей — это то, что она искала. Мари читала быстро, выхватывая из каждого абзаца буквально по паре слов. Дичайший замысел... новый Антихрист... составленное из трупов чудовище Франкенштейна... посягательство на основы миропорядка... любого из нас могут обезглавить по прихоти сумасшедших ученых... дитя из мертвой утробы... доколе, христиане, доколе?"

Мари отбросила газету, будто та была пропитана ядом. Да, желтая и второсортная газетенка, не солидное и уважаемое издание, но какое это имеет значение? Наивные и доверчивые парижане падки на подобные истории. Бедный Штирнер! Сейчас его могло защитить разве только авторитет научного сообщества, но после всех обвинений вряд ли за него кто-то вступится. И главное, откуда поползли эти мерзкие слухи?

Штирнер вернулся вечером. Мари встретила его с виноватым видом и молча протянула газету, сложенную нужной статьей вверх. Он проглядел ее по диагонали и вернул со словами:

— Что-то я такое уже видел.

— Клянусь вам, это не я! — сказала Мари с жаром.

— Я знаю. Вы честны до глупости.

— Поему же до глупости?

— Ну ладно — я, я стерплю. А если начнется война, например? Если вы будете военной медсестрой и попадетесь врагу? Вы и тогда будете говорить правду и только правду?

— Это совсем другое дело! — возмутилась Мари. — Ну хотя бы мне вы верите... Только кто тогда? Глупо подозревать Джона!

— Буше, — быстро бросил Штирнер, словно вытолкнул слово наружу. — Дамский врач, и язык тоже без костей.

— Но он же врач! Он же не имеет права разглашать тайну пациента!

— Вы еще верите, что кто-то хранит тайну пациента? Разве что тайны эти никому не интересны. А тут такая возможность...

— Сенсация?

— Нет, не сенсация. Возможность потоптаться по конкуренту, который уже и так идет на дно. А в научном мире мы все конкуренты, Буше ведь писал статьи и имеет звания. И знаете, что? Его работа действительно сохраняет жизнь, а не мучительное подобие жизни. Вы были правы, моя научная деятельность счастья не принесла никому. Только вот и Доуэль работал над тем же самым... ну-ну, не надувайтесь. Я знаю, что вы хотите сказать — что открытие принадлежит ему. Значит, это открытие, как делать людей несчастными. Так-то!

Спустя пару дней за Штирнером внезапно прибыл черный автомобиль, Мари в марках не разбиралась, только Джон, глянув в окно, заметил:

— Рено.

Штирнер вышел сам, бросив на ходу, что ему предварительно позвонили. Одет он был тщательнее обычного, Мари поняла, что явились за ним не из полиции. Она дорого бы дала, чтобы знать наверняка, куда же пригласили Штирнера, но догадаться было нельзя, а спросить напрямую она не посмела.

Вернулся он очень поздно, на следующий день был более не в духе, чем обычно. Он даже ни разу не зашел в комнату Брике, чему и больная, и сиделка были только рады. Ближе к вечеру раздался телефонный звонок. Обитатели дома весь день боялись и слово лишнее произнести, так что от треньканья телефона Брике и Мари разом обернулись в сторону коридора.

На звонок ответил Джон. Слышно было, как он подозвал к телефону хозяина, Штирнер взял трубку и после пары односложных ответов опустил ее на рычаг. Через секунду у двери Брике послышались его шаги. Он распахнул дверь, остановился на пороге, тяжело дыша, будто после бега.

— Слушайте... начал он, задумался, потом быстро спросил: — У вас осталась косметика?

— Что? — удивилась Мари.

— Да быстрее вы! Косметика, пудра, их же были тут просто залежи! Не хлопайте глазами, мадемуазель, ваша косметика, ваша! — он угрожающе вытянул палец в сторону Брике, а та втянула голову в плечи и, казалось, готова была расплакаться. Фабричная девчонка в этот момент полностью взяла верх над взбалмошной бесстрашной певичкой.

— Она должна хорошо выглядеть? — спросила Мари, открывая боковой шкафчик. Слава небесам, там сохранились все тюбики, коробочки, кисти и карандаши, купленные по требованию Брике.

— Нет, она должна выглядеть плохо.

Мари чуть не выронила пудреницу. Брике тоже с изумлением уставилась на Штирнера.

— Плохо? Зачем?

— Так надо. Ну, что вы как муха сонная? Есть синие тени? Сделайте ей круги под глазами!

— Я не позволю себя уродовать! — не очень уверенно запротестовала Брике, Штирнер, не слушая ее, подошел к шкафчику, нагнулся и сам начал искать нужные баночки.

— У вас есть белая пудра? — Штирнер неловко задел полочку, тюбики помады и флакончики духов посыпались на пол стеклянным дождем. Одна из коробочек распахнулась, на колени Штирнера высыпалось душистое розовое облачко. Он выругался (Брике укоризненно ахнула) и принялся чистить брюки, метнув уничтожающий взгляд на Мари.

— Что? Белой нет?

— Зубной порошок! — осенило Мари. Она метнулась в ванную и вернулась с коробкой порошка.

— Только чтоб было естественно! — предупредил Штирнер. Он сам взял было пуховку, но Брике отвела его руку:

— Нет! Уродовать меня вы не будете!

— Вы, голубушка, сами себя изуродовали, сперва подставившись под пулю, а потом сбежав с недолеченной ногой, — огрызнулся тот. — Поверьте мне на слово, если вы сейчас будете выглядеть розоволицей куколкой, неприятности будут у многих, но в первую очередь — у вас. А будете похожи на бледную тень, может, и пронесет. Ну?

— Просто отдайте мне пуховку, — сердито сказала Брике. — Будто я сама не сумею напудриться.

— Только побыстрее! — предупредил Штирнер, всем видом демонстрируя, что ни в какое "побыстрее" со стороны Брике он не верит.

Торопиться было для чего — уже через несколько минут у дома остановился тот же автомобиль. Из него в сопровождении секретаря и охранников вышла дама, кутающаяся в манто. На голове у дамы красовалась шляпка со столь густой вуалью, что лица было не видать.

Мари, наблюдавшая за визитерами в окно через щелочку в жалюзи, села на свой стул у кровати. Брике взяла в руки вязание и быстро набирала петли.

У дверей послышался шум шагов, Штирнер коротко сказал:

— Прошу!

Вся процессия — дама в шляпе, секретарь и охрана, — прошли внутрь. Дама остановилась напротив кровати, остальные деликатно замерли по сторонам, словно статуи.

Незнакомка не стала откидывать вуаль. все же даже сквозь плотную ткань чувствовалось, что она вперила взгляд в Брике. Мари встала, неловко поклонилась, — на нее не обратили внимания. А бедная Брике совсем растерялась, она даже не отложила спицы, так и продолжала бессмысленно крутить их в руках.

— О, — приглушенно пробормотали из-под вуали. — Это результат ваших трудов?

— Да, мадам, — кивнул Штирнер.

Брике глядела то на даму, то на него. Штирнер сделал суровое лицо и сдвинул брови. Дама не видела этого. Она сделала пару шагов к кровати:

— Что же, она лежит все время? Вы же говорили, она ходит?

— Мари, подайте костыли, — приказал Штирнер. Мари послушно вытащила их из шкафа. Хотя Брике по комнате передвигалась нормально и пользовалась разными дополнительными приспособлениями только на лестнице или в салду, Штирнеру сейчас лучше было не возражать.

Общее волнение передалось Брике. Она выронила вязание, с помощью Мари села на кровати, свесив ноги, вцепилась дрожащими руками в костыли. Дама поднесла руки к вуали, будто собираясь откинуть ее, но передумала. Мари неожиданно обратила внимание на руки посетительницы. их, словно вторая кожа, обхватывали шелковые черные перчатки, на пальцах блестела россыпь колец. Костюм дамы тоже был облегающим, что ей не слишком-то шло. Дама обернулась к Штирнеру, глазам Мари предстала худая спина, на которой — тонкая ткань обрисовывала выпирающий позвоночник.

— Пусть она пройдет, — потребовала дама, говоря о Брике в третьем лице, как о собачке.

Брике вздрогнула то ли от обиды, то ли от страха, гордо вздернула голову, но жест вышел не очень. Рваный шрам мелькнул в вырезе воротника. По контрасту с изжелта-бледными лицом и шеей он казался багровым. Вокруг испуганных глаз Брике пролегли темные круги, она прикусила бледные, лишенные помады губы. На лицо спадали тусклые гладкие волосы (это была идея Штирнера — он тщательно пригладил густые, несмотря на все испытания, локоны пациентки и разлохматил пару прядей, чтобы волосы смотрелись жидкими).

Брике сделала пару шагов на подламывающихся ногах и остановилась, ухватившись за костыли. Мари поспешила на помощь, гадая про себя, притворяется ли Брике или вправду ослабела из-за нервозности. Дама разочарованно вздохнула, отступая назад.

— Я думала... — начала она и не договорила. — Право, я думала...

Голос звучал приглушенно из-за вуали, но все же Мари казалось, что он и без преграды он был хрипловатым, слабым, дребезжащим.

— Я же предупреждал вас, — мягко сказал Штирнер. — Мадемуазель пала жертвой несчастного случая и, если бы не мои опыты, сейчас была бы мертва, а когда человек жив и здоров, право, жестоко подвергать его таким экспериментам. Можно погибнуть при операции, а можно пролежать всю жизнь в параличе.

— О, — сказала дама, поправляя вуаль. — Жаль, что ваши опыты не позволяют...

— Мои опыты просто были изначально направлены на другое, мадам. На продление жизни и на сохранение ее при гибели от несчастных случаев. Вот по поводу омоложения... очень интересные и гораздо менее травматичные операции проводит в Москве некий профессор Преображенский.

— Москва! — с ужасом вскричала дама. — Но там же коммунисты.

— Должность вашего супруга дает определенные преимущества, — заметил Штирнер. Дама очень сухо сказала:

— Прошу вас.

Охранник откашлялся. Штирнер виновато замолчал. Дама сообщила из-под вуали, что ей пора, и вся компания удалилась.

Штирнер вышел их провожать. Мари и Брике вначале не решились вообще двинуться с места, потом Брике, отбросив костыли, решительно и почти не хромая дошагала до кровати.

— Хотела бы я знать, зачем был нужен этот спектакль, — возмущенно сказала она. — Мари, дайте мне кольдкрем и вату, стереть это безобразие. Все-таки замечательно иметь собственные руки.

Объяснений в тот день они так и не получили. Штирнер выглядел довольным, насколько это было для него возможно, но на вопрос, кто же их посетил, отвечать не стал.

— Зато завтра нас посетит нотариус, — сказал он. — Мари, будьте готовы и держите паспорт при себе. Он человек занятой.

— Кто занятой? — закричала Мари, ожидая чего угодно.

— Тише! Не шумите так. Да нотариус же. Меня могут отправить под арест, и лучше всех моим имуществом сможете распорядиться вы и Джон.

Мари оторвалась от воспоминаний, чувствуя вину — слишком надолго она отвлеклась от пациентки. Но Брике, к счастью, ничего не заметила, она честно исполняла предписания двигаться как можно больше и бродила по дорожке взад-вперед, переставляя ходунки.

Надо бы увести ее в дом и дать отдохнуть, мелькнула мысль у Мари, но тут глаз совершенно случайно зацепился за заметку в самом низу уже складываемой газеты. Мари вздрогнула, поднесла газету ближе к глазам, хоть и не нуждалась в этом — зрение у нее было великолепное — и начала читать.

"Родственники пропавшей работницы швейной фабрики настаивают на расследовании".

Мари опустила газету, глянула, все ли в порядке с Брике, будто неведомые родственники могли прямо сейчас явиться через забор за телом той, кого ни не слишком-то ценили при жизни, иначе она не выбрала бы самоубийство.

Итак, Шарлотта Савар, восемнадцати лет, работала швеей, проживала после смерти родителей у двоюродной сестры отца. Не имела подруг и не была особенно близка с теткой, потому для той полной неожиданностью оказалась найденная записка Шарлотты, в которой девушка предупреждала, что собирается свести счеты с жизнью. Но трупа Шарлотты не оказалось нигде, ни дома, ни поблизости. Полиция расследовала дело без энтузиазма — девушка могла уехать далеко от Парижа и там выполнить свою ужасную угрозу, либо передумать и скрыться. После недолгих поисков полицейские пришли ко второму выводу и посоветовали тетке Шарлотты ждать, пока племянница объявится сама. Но племянница не объявилась и не могла объявиться, хоть и была большей частью жива и здорова...

Глядя на переставлявшую ходунки фигуру в ярком халате, Мари гадала, сколько же в этой новой личности от Брике и сколько — от Шарлотты. Они были уверены, что душу, если так можно выразиться, наследует голова, но Брике все меньше напоминала себя прежнюю.

Рядом остановился Джон. Ярким и светлым днем даже он не казался черным. Сверкнул белыми зубами, — не улыбнулся, просто помедлил, прежде чем начал говорить:

— Простите, мадемуазель Лоран. Может быть, мне не следовало его пускать, но...

Чуть поодаль в тени сиреневых кустов замер с виноватым видом держащий шляпу в руках Арман Ларе.

Мари приподнялась, роняя с колен газеты. Она не видела Ларе уже давно и была уверена, что он уехал из Парижа, чтобы попытаться забыть о своих душевных ранах. Она симпатизировала Ларе, как другу Артура, и пыталась оправдать художника — тот любил Анжелику Гай, Брике была ему чужой... Да и кто бы на его месте повел себя по-другому?

Брике тоже заметила Ларе. Она остановилась, одной рукой крепко держась за свою тележку, другой рукой пригладила было челку, потом сжала ворот халата. Губы у нее дрожали, глаза стали огромными и прозрачными. Она казалась одновременно и совсем молодой, и изможденной, как после тяжелой болезни.

— Это я, — просто сказал Ларе. Он шагнул сперва к Мари, потом к Брике, обернувшись и кивнув на ходу Мари. Брике молча стояла и смотрела, как он подходил, — стояла, держась за тележку для равновесия, коротко остриженная, бледная, с запавшими глазами и отчетливо округлившимся животом, который не мог скрыть объемный халат.

Ларе остановился в двух шагах и неловко сказал:

— Здравствуйте.

Брике просто кивнула.

— Я виноват, простите. Анжелика никогда не поняла бы, как я мог отвернуться, когда вам нужна была помощь...

Брике слегка пожала плечами. Ларе смотрел на нее, ожидая ответа.

— Во мне больше нет ничего от Анжелики Гай, — от волнения голос Брике упал до сиплого шепота.

— Я знаю.

— Петь я больше не смогу, и вряд ли когда-нибудь смогу танцевать...

— Это неважно.

— Нет, еще кое-что... Я беременна.

Она уронила руки вдоль тела, халат распахнулся, открыв выпирающий живот под тонкой тканью домашнего платья. Ларе улыбнулся, совсем чуть-чуть, но искренне, взял Брике за руку, положил ее ладонь на поручень ходунков и накрыл своей.

— Я из многодетной семьи, кое-какой опыт ухода за детишками у меня есть. Справимся...

Мари отвернулась, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Счастье настолько хрупкая вещь, и у этих двоих так мал шанс на него, но... Она мельком подумала, что совсем не расстраивается из-за Артура, который, обиженный на ее предательство, так ни разу ее и не навестил. Ну что же! У него благородная душа, как и у его отца, он должен понять...

Раскрылась дверь дома, выходящая в сад. По ступенькам спустился полицейский, за ним Штирнер, замыкал шествие еще один полицейский. Следом за ними появился Джон, выглядевший совершенно больным.

— Что-то случилось? — начала Мари и поняла. Штирнер приподнял руки, между запястьями протянулась блестящая цепочка наручников.

— Не волнуйтесь, — сказал он абсолютно спокойным голосом. — К тому шло.

— Подождите! — воскликнула Мари, кидаясь к полицейским. — Постойте, сейчас вы не можете его арестовать!

— Можем, мадемуазель, — идущий первым страж порядка поднял руку, отстраняя Мари. — Обстоятельства изменились.

— Но почему? Он не сделал ничего плохого! Он не оживлял больше ничьих голов!

— Ничего, лучше сейчас, чем когда-либо еще, — заметил Штирнер. Он и вправду выглядел так, будто у него упал камень с плеч.

— Господин Штирнер обвиняется еще в одном преступлении, — заявил полицейский. — А именно, похищении человека, беременной женщины. Мы предполагаем, что похищенная... Вот эта молодая женщина — кто?

Полицейский выставил вперед и без того более чем выдающийся подбородок, указывая на Брике.

— Моя невеста, — вызывающе сказал Ларе, сделав шаг и оказавшись между Брике и полицейским. — В чем дело? Она здесь на излечении.

— Да? — недоверчиво протянул полицейский. — Но в отделе лежит заявление от отца предполагаемого ребенка и...

— Этого не может быть, отец ребенка — я. А я не оставлял вам никаких заявлений.

— Эм... — задумался первый полицейский. Его напарник принял одновременно деловой и скучающий вид:

— Наша задача — доставить обвиняемого в участок.

— Простите, так мы идем? — спросил Штирнер. Первый полицейский недовольно посмотрел на него и буркул:

— Идем.

— Без вещей? — Мари встала на их пути, но ее опять бесцеремонно отодвинули.

— Вещи соберет Джон, — крикнул Штирнер, обернувшись. Троица подошла к дверце, ведущей из сада на улицу.

Брике прильнула к Ларе в поисках утешения. Тот обнял ее за плечи, больше не думая о том, кого же он теперь оберегает. Мари ущипнула себя за локоть. Если бы все после прихода Ларе оказалось сном!

Позади с совершенно потерянным видом стоял бедняга Джон.

— Господин Штирнер взял всю вину на себя, — сказал он очень мрачно.

— То есть так взял? Суда же еще не было? — Мари ущипнула себя снова, на этот раз, чтобы собраться с мыслями и с волей. Раскисать нельзя!

— Они спрашивали у него про сообщников, — Джон никогда не был особо разговорчив, и слова приходилось тянуть из него клещами.

— Они не должны были, — возразила Мари. — Они просто полицейские, вы не так поняли.

— Я все так понял. Хозяин сказал, что вина только на нем. И что ему все равно, пусть дают любого адвоката.

Мари тяжело вздохнула. Поздно же в Штирнере проснулось благородство.

— Вы бы уехали, Джон. Если вам не будут чинить препятствий, уезжайте. Еще начнут придираться к вам из-за вашего цвета кожи.

Джон яростно сверкнул белками глаз:

— Я никуда не уеду, пока не станет ясно, что с господином Штирнером.

— Ох, я надеюсь, ничего ужасного. Похищение тела это не убийство. Та девушка оставила записку, да и свидетели ее самоубийства есть. Здесь все будет в порядке, — сказала Мари самым бодрым голосом, на который была способна.

Как показали дальнейшие события, она здорово ошибалась.

Целый месяц дом и его обитатели существовали без хозяина. В полицию один раз вызывали Мари, дважды — Джона. Мари ожидала новых расспросов о смерти Доуэля, но у нее только поинтересовались, видела ли она последний труп, привезенный Штирнером, и могла бы его опознать. О том, помогала ли она Штирнеру при операции, ее не спросили. Видимо, Штирнер действительно сказал, что проводил операцию без помощников.

Мари ответила, что у погибшей даже лица не осталось, и опознать ее она никак не могла. После этого к ней потеряли интерес и отпустили, не пожелав разговаривать.

— А увидеть обвиняемого можно? — спросила Мари. Следователь был недоволен:

— Если только перед судом, мадемуазель. А теперь позвольте, у меня много работы.

Больше всего они нервничали из-за Брике. Следствие не интересовалось ею, хотя она была одновременно и уликой, и свидетелем.

Роковые сорок недель понемногу приближались. Буше планировал провести операцию в начале лета. Робкие предложения Мари сделать кесарево сечение раньше, до приближения естественных родов, он категорически отвергал.

— Ребенок должен родиться зрелым, — заявлял врач. — Вы, мадемуазель Лоран, акушерка? Нет? Вот и позвольте, пожалуйста, компетентным людям самим судить... — тут обычно голос его прерывался и врач замолкал с оскорблённые выражением лица.

Мари сильно подозревала, что дело не только в этом. Буше, как и все они, боялся встречи с неведомым. Каким появится на свет дитя, мать которого составлена, как мозаика, из двух погибших людей?

Это было страшнее даже воскресения человеческих голов. Прежние жертвы эксперимента были, по крайней мере, люди взрослые и могли уразуметь случившееся с ними несчастье, могли хотя бы высказать упрёки.

Мари давно разучилась быть сентиментальной, но у нее не получалось спокойно думать о ребенке, который почти наверняка будет тяжёлым инвалидом...и даже не поймет своей трагедии. А Брике? Либо в ней восторжествует певичка из бара, которая упорхнет при первых трудностях, либо несчастная Шарлотта, смирившись, будет тянуть свой утяжелившийся крест. А даже рождения ребенка предстояло ждать ещё так долго!

Ларе, теперь проводивший в доме целые дни, постоянно был рядом с Брике. Иногда он рисовал цветущий сад (вообще сначала он старался запечатлеть на своих набросках Брике, но она смущалась, а узнав, что он планирует превратить свои рисунки в изображение Мадонны, и вовсе пришла в ужас).

— Нет-нет. Это совершенно невозможно, это навлечет на нас божий гнев. Не вздумайте, Арман, прошу вас!

И Ларе на удивление легко смирился, заметив:

— Что ж, придется стать пейзажистом!

Мари наблюдала за этой идиллией с чувством человека, сидящего на бомбе с часовым механизмом. Помимо прочего, она нервничала из-за свалившегося на нее богатства — имущества Штирнера, которым теперь распоряжалась. Ей все время казалось, что она может забыть заплатить налог или потерять важный документ, и Штирнер, выйдя из тюрьмы, по ее вине окажется на паперти. На помощь пришел Джон, которому и раньше приходилось разбираться со счетами, и Мари немного успокоилась. Она заранее выделила сумму на оплату работы Буше и пребывание пациентки в клинике. Мари предпочла бы, чтобы Брике оставалась в доме Штирнера, но тут заартачился гинеколог, заявивший, что может работать только в собственной операционной. Мари потребовала своего присутствия на операции, и доктор снова упёрся, как бык:

— Мне не нужно, чтобы вы за мной подсматривали!

Мари поначалу пыталась доказать, что она тоже дипломированный медик, но в итоге смирилась. От постоянных волнений у нее даже началась экзема, кожные мази не помогали, и Мари сама себе назначила успокоительные. Полностью зуд не прошел, Мари знала, что выздоровление случится только после рождения здорового ребенка, — если таковое случится. Ах! Это было бы спасением для всех, — для Брике, которая и так уже намучилась, для Ларе, дважды потерявшего любимую, для Джона, переживавшего не меньше них.

И для Людвига... для Штирнера, сидевшего в тюрьме, это помогло бы добиться смягчения приговора. Но если... тут Мари командовала себе прекращать панику. Никакого если не будет!

День "Х" все же настал внезапно. В июне, когда до суда оставалось всего ничего, в дом заявился незваный гость. День был обычный, не слишком жаркий, — к радости для всех. Брике теперь плохо переносила зной, Ларе тоже лучше работалось в прохладе. Мари, хоть и гордилась немного собственным здоровьем и работоспособностью в любых условиях, теперь мучилась бессонницей и жара ей была совсем ни к чему.

Двойное ожидание выматывало ее больше, чем любой тяжёлый труд. Мари взялась было записывать по памяти свои беседы с Доуэлем, но после нескольких страниц прекратила — ее мемуары могли бы повредить Штирнеру, да и Артур Доуэль был бы наверняка возмущен.

Мари мельком удивилась, как мало она все это время думала об Артуре. Она до сих пор ему глубоко сочувствовала, но образ благородного молодого человека в ее воображении несколько потускнел. Конечно, она понимала и его обиду, и боль за отца, но... мог бы навестить ее хоть раз! А если он не приходит, значит, обида ему дороже Мари.

За этими невеселыми мыслями Мари застал Джон.

— Там вас спрашивает какой-то хлыщ, — сказал он мрачным голосом (после ареста Штирнера Джон только с такими интонациями и говорил).

Мари поднялась с места:

— Ну почему хлыщ? — спросила она укоризненно.

— А вот увидите и сразу поймете.

Мари не ожидала посетителей, тем более, незнакомых. Новый гость при первом же взгляде не вызывал к себе симпатий и полностью оправдывал характеристику, данную ему Джоном. Это был молодой человек, одетый небогато, но с претензией — пестрый пиджак, яркие носки, лакированные туфли. Он держал во рту потухшую сигарету и даже не подумал от нее избавиться, прежде чем начать разговор.

— Мамзель Лоран? — развязным голосом спросил парень. Мари показалось, что он чего-то опасается, и прячет за вызывающим поведением отчаянный страх.

— Да. Что вы хотели?

Парень пожевал свой окурок и внезапно выпалил:

— Денег!

— Каких? — так же быстро спросила Мари, не успев даже удивиться.

— Да не придуривайтесь, деньги у вас есть, — обиженно заявил парень. Мари, начавшая догадываться, возмутилась:

— Позвольте, но за что?

— А ребенок, по-вашему, ничего не стоит? — парень тоже выглядел возмущенным. — Да вы... да вы понимаете, что это похищение?

— Простите, я вас не знаю и не понимаю, о чем вы говорите.

— Да вы, мамзель, сказок не... — начал парень и обернулся на звук открывающейся двери. Держась за руку Ларе, в с крыльца по ступенькам спускалась Брике.

Взгляд визитера равнодушно скользнул по лицу молодой женщины и остановился на ее животе. Теперь в глазах парня вспыхнул интерес.

— Ну вот, а говорите, что не понимаете. Ребенок-то мой! Вы его похитить решили, вы и этот ваш доктор Смерть. Он-то сидит. А вы не боитесь, что сядете?

— Послушайте, как вам не стыдно? — возмутилась Мари. — Ребенок был вам не нужен! Ни он, ни его мать! А теперь вы пришли сюда шантажировать?

— Не шантажировать, — обиделся парень. — Свое пришел требовать! Свое по праву! Лотту вы загубили, а может, она бы и выжила! Я вовсе не хотел, чтобы она жизни себя лишала!

Брике переводила взгляд с Мари на странного гостя, на ее лице было выражение одновременно непонимания и мучительного узнавания. Ларе быстро сделал шаг вперёд.

— Послушайте, что вам тут надо, — начал он, но тут Брике пошатнулась и отчаянно вскрикнула:

— Жорж!

Парень побледнел, слегка, на мгновенье, но побледнел. Впрочем, он быстро вернул своей физиономии прежнее нагловато-самоуверенное выражение.

— Вот видите, так вы все знаете, отпираться вам смысла нет, — заявил он, перегоняя окурок из правого уголка рта в левый. — Я, может, от Лотты и не отказывался, я, может, ещё и женился бы. А теперь на ком мне жениться? У этой и нос не такой, и вообще...

— Она бы за вас не вышла, — опомнилась Мари. — Знаете, что? Уходите отсюда.

— Чего? — обиделся Жорж. — И не подумаю.

Ларе выдвинулся вперед. Жорж презрительно хмыкнул при виде интеллигентного худощавого и с виду не слишком крепкого художника. Но с другой стороны к нему подошел и остановился Джон — шесть футов уверенного в себе превосходства. Жорж выплюнул окурок.

— И уйду! — заявил он с вызовом. — В суде встретимся! А могли решить дело миром, учтите!

Брике, прижав руки к горлу, смотрела вслед удалявшемуся парню.

— Так странно, — прошептала она.- Почему я его так назвала? Я никогда его не видела в баре.

— Может быть, именно в баре? — спросила Мари. Ларе явно не понравилось это напоминание, но он смолчал.

— Значит, его вспомнила она, — Брике положила руку себе на грудь. Мари вздохнула, не зная, что сказать. Шарлотта все время была рядом, мертвая, но в то же время живая, сохранившая свое тело, своего ребенка и даже свою память...

— Негодяй! — вдруг рявкнул Джон, напомнив всем о предприимчивом Жорже. — На суде он будет свидетельствовать против господина Штирнера.

— И верно, негодяй, — согласился Ларе. — Он ведь фактически толкнул под поезд ту бедняжку, а теперь будет обвинять Штирнера в ее похищении или убийстве... Ну, не огорчайтесь, дорогая. Я знаю, к кому я обращусь. У меня есть знакомый — Шауб. Спортсмен, артист, художник — человек многих талантов. И у него есть какие-то знакомства среди юристов.... Он наверняка что-нибудь придумает!

Шауб, молодой человек атлетического происхождения и довольно эффектной внешности, мог быть спортсменом, успешным дельцом, или просто прожигателем жизни — и везде бы смотрелся органично. Переговорив быстро со всеми обитателями дома, включая помощницу по хозяйству, пожилую даму, которая приходила раз в день на кухню, а так же прачку, которая в дом и вовсе не заходила, Шауб удалился, не сказав ничего обнадеживающего. Тем не менее, от всей его крепкой фигуры и и загорелого спокойного лица веяло такой уверенностью в благополучном исходе, что этим чувством прониклась даже нервничающая в ожидании родов Брике.

И все же через несколько дней Шауб появился вновь со словами:

— Хороших новостей у меня нет. Вашего Штирнера, мадмуазель, тут не любят — ни власти, ни научное сообщество. Он, понимаете ли, выскочка без учёной степени и иностранец, что хуже всего — немец. Хорошо ещё, что переселился он очень давно, до тридцать третьего года. А вот плохо то, что ему переквалифицировали обвинение, с гибелью Доуэля от него отстали, не то насовсем, не то временно. Естественную смерть профессора доказать можно. Но с похищением тела Савар все сложнее. Этот типчик, что приходил к вам, ей не муж, но он науськал родственницу. Кое-какие справки я о нем навёл. Он уже был судим за мелкое хулиганство, и сам подавал в суд на своего соседа за оскорбление, дело кончилось ничем, доказательств он не предъявил. Про попытки шантажа официально ничего не было, но я уверен, он не в первый раз так развлекается.

— Но ведь это менее тяжкое преступление? — спросила Мани. — К тому же во имя благой цели.

Шауб поморщился:

— Мадмуазель, не в обиду вам, вы ничего в этом не понимаете. За доказанное похищение срок точно будет, и неприятному иностранцу постараются дать максимальный. Он сделал то, чего не смог бы ни единый врач. И это открытие нельзя поставить на поток. Штирнер единственный. Из его открытия очень трудно извлечь деньги, этого ему и не простят.

— И что же, неужели ничего сделать нельзя?

— Можно! Но сложно. Попробуем доказать, что научного открытия не было...

Наступил день суда.

От адвоката Штирнер поначалу отказался, заявив, что будет защищать себя сам. И лишь с большой неохотой позволил выступить в качестве защитника Шаубу.

У Штирнера не было ни одного свидетеля защиты. Все, все присутствующие, в том числе и сама Мари, были заявлены как свидетели обвинения.

Выступала бывшая квартирная хозяйка Штирнера, которая свидельствовала, что ее жилец всегда был странным и диковатым. Нет, чистоту и аккуратность он соблюдал, и всегда питался отдельно, только здоровался сквозь зубы.

Выступал профессор Гере, немецкий еврей, бежавший во Францию после прихода к власти национал-социалистов. По его словам, Штирнер, его ассистент, отличался своеволием, постоянно уносился в несбыточные мечты, вместо того, чтобы заниматься своими обязанностями. Например, мечтал о том, чтобы обучать собак методом телепатии, в то время, как всем известно — это совершенно антинаучно. И он, Гере, только вздохнул с облегчением, когда ассистент перешёл к профессору Доуэлю, отклонив перед этим несколько более выгодных предложений.

Выступил и маклер, который по распоряжению Штирнера вел закупки ценных бумаг, — Доуэль платил своему ассистенту много щедрее, чем Гере. И, хотя агент подтвердил, что господин Штирнер приобрел состояние, выгодно вложившись в акции, его все равно выставили свидетелем обвинения.

Публика жадно слушала. Мари удивлялась про себя, как много народу собралось в зале — неужели им всем были интересны научные эксперименты? Или дело в том, что судят немца, чужака? Или, что судят гения? Ведь обыватели одинаково ненавидят чудаков и гениев, к обоим они жестоки...

Выступали врачи, бывшие коллеги Доуэля и его ассистенты. И все они говорили, что подсудимый был груб, неприветлив, странен, не стремился к сотрудничеству. О каком таланте вы говорите! Дурное воспитание и эксцентричность, вот и весь талант. Все открытия наверняка принадлежали бедному профессору Доуэлю, он был хоть и американец, но человек благовоспитанный. В одном из выступающих Мари узнала старичка, присутствовавшего на демонстрации головы Брике. Тогда он говорил совершенно противоположные вещи — о победе над смертью, о величии науки...

— Почему так? — шепнула она. Сидевший рядом Джон тихо ответил:

— Возможно, постаралась та мадам. Она хотела себе молодое новое тело...

На них строго посмотрели и потребовали соблюдать тишину.

Выступил Буше. Он был краток — мадемуазель, проживающая в доме господина Штирнера на правах его пациентки, имеет все признаки восьмимесячной беременности. Судя по тому, что пациентка очень слаба, родоразрешение показано только оперативное. О личности же пациентки и о предполагаемом отце ребенка он знает только с ее слов и слов господина Штирнера, то есть — ничего достоверного. Подкрепления документами нет.

Вызвали Артура Доуэля, и Мари невольно сжалась. Она видела, как Штирнер на скамье подсудимых только крепче сжал губы, глядя в сторону.

Артур сухо подтвердил, что учился в Америке, на родине отца, который давным-давно переехал в Европу, к жене. Элизабет Доуэль умерла, отчий дом Артур навещал мало и редко. Он тоже посвятил жизнь медицине, но в проектах отца не принимал участия, хотя, конечно, был с ними знаком. Поддержание жизни в человеке путем искусственного кроветворения и искусственного дыхания он горячо приветствует, это может спасти миллионы больных. Но оживлять человеческие головы, зачем? Ради того, чтобы несчастные влекли ужасное и жалкое существование, полностью зависели от окружающих? Подобное может быть оправдано разве что в случае, когда гениальный учёный при смерти, не успевает закончить эксперименты, и сам просит поддержать жизнь хотя бы в его голове.

— То есть учёный уровня покойного профессора Доуэля? — уточнил Шауб. Артур печально усмехнулся:

— Мой отец был скромен. Он не считал себя гением.

— Но эксперименты свои закончить он хотел?

— Думаю, да, — нехотя признал Артур. — Но не думаю, чтобы именно... так.

— Вы считаете, что смерть вашего отца была естественной?

— Вскрытие показало, что он умер от астмы. И я признаю наличие завещание, в котором мой отец отдал свое тело науке. Но господин Штирнер повел себя... неэтично. Я настаиваю, что он обманул моего отца, воспользовался его трудами, оживил его голову без его на то согласия... Это вивисекция, нанесение увечий, кража научных трудов — квалифицируйте, как хотите. Это не столь серьезное преступление, как убийство. Но это есть.

Под перешептывания зала Артур вернулся на свое место. Мари пыталась поймать его взгляд, но он в ее сторону упорно не смотрел.

Вызвали Жоржа Лепету. Неудивительно, что с такой фамилией он все время лез в бутылку и пытался самоутвердиться. Он дёргался, подпрыгивал на месте — даже прокурор попросил его быть потише — и весь трясся от негодования. К ответу! К ответу этого немецкого негодяя! По словам Жоржа, Шарлотту похитили чуть ли не прямо из его объятий. У них были прекрасные отношения, они собирались пожениться, а теперь у него ни жены, ни ребенка, да судить за такое надо, как за убийство. Может, это убийство и было, эти боши на все способны...

Прокурор вторично попросил свидетеля вести себя прилично.

Со своего места не торопясь, будто бы с ленцой, поднялся Шауб.

— Свидетель, вы говорили, что собирались жениться на бедняжке Шарлотте... Однако ее тетушка, мадам Савар, кузина ее покойного отца, которая приютила девушку из милости, видела вас лишь однажды, и то мельком. Да и записка ее доказывает обратное. С чего бы счастливой невесте искать себе смерти под колесами поезда?

— Это какая-то ошибка, — заявил Жорж.- В записку я не верю, ее могли подбросить. Ну а с теткой все просто, она была чересчур строга, вот Лотта ее и боялась.

— Да неужто? — фыркнул из зала. Жорж Лепету гордо вскинул голову:

— Нам и не нужно было знакомство с родственниками, зачем? Сейчас другие времена, люди своим умом живут. Лотта работала, и я тоже работал... иногда.

— То есть этот брак был для вас выгоден?

— Я, месье, выгоды не ищу! Но ущерб мне нанесен. А не мне, так Лоттиной тётке. Но вот ребенок у это женщины, что бы кто ни говорил, мой. Значит, я потерпевший. Меня ребенка лишили.

— То есть, когда ребенок родится, вы готовы забрать его себе и воспитывать? — тихим ласковым голосом спросил Шауб. Жорж подвоха не заметил:

— Нет, зачем же? Детей должны бабы воспитывать. Вот получить возмещение за ущерб доктор Штирнер мне обязан. А ребенку мать нужна...

— А, тогда понятно, — усмехнулся Шауб. — Больше вопросов не имею.

Жорж сошел со свидетельского места с видом человека, который подозревает, что его крупно надули, но не знает, в чем.

Следующим вызвали путевого обходчика. Он подтвердил, что в конце декабря, перед праздниками, увидел на шпалах девушку. Поезд уже приближался, обходчик закричал и замахал руками, но бедняжка перекрестилась и упала на рельсы прямо перед паровозом. От сильного удара ее сбросило вниз с насыпи, голова была сильно разбита, вся в крови. Совсем молоденькая и бедно одетая, такая жалость. Люди, которые несчастны, они, знаете, часто кончают с собой перед праздниками. Невыносимо это, когда у других все хорошо, а у тебя все плохо. Только ведь грех это великий, если есть здоровье, солнышко, трава, воздух и нет войны, все исправить можно...

Прокурор прервал философские размышления свидетеля и спросил, что было дальше. Тот охотно пояснил, что приехал начальник станции вместе с важным господином — вот этим, вот он сидит, — и забрали тело. Для похорон или для опытов, это неизвестно. Больше никто покойницей не интересовался, значит, не так она им была и нужна. Приходил вон тот вертлявый тип в начале лета, пытался что-то спрашивать.

— Мил человек, если ты на ней жениться хотел, то где ты полгода гулял? — обратился обходчик к Жоржу Лепету. В зале послышался смех. Но Жорж ни капли не смутился:

— Если она сама вздумала пропасть, так это ее дело. Мы люди свободные. А вот если её тело похитили и моего ребенка похитили...

Зал возмущённо зашумел. Теперь симпатии были совсем не на стороне Жоржа, он понял это и наконец-то покраснел — не от стыда, от злости.

— Скажите, свидетель, — обратился к пожилому обходчику Шауб. — Вот вы нашли девушку уже окровавленную. А вы не проверяли, жива ли она?

— Да как же быть живой, когда вся голова разбита! Нет, не проверял.

— И пульс нащупать не пытались?

— Нет. И не до того мне было.

— Вы немолоды. В войне не участвовали, случайно?

— А как же! Был санитаром на Западном фронте. В шестнадцатом году комиссовали по ранению, аккурат двадцать лет назад.

— Вы были санитаром! Значит, видели и такие случаи, когда люди со страшными ранами оказывались живыми? И потом благополучно выздоравливали?

— Так это работа моя была, господин хороший! Любого мы тогда спасали. Каждая жизнь была важна. А сейчас я не санитар. Да и господин Штирнер врач, а девушку я ему передал. Уж он бы лучше меня определил, жива она или нет...

— Именно! — воскликнул Шауб и хлопнул в ладоши. Публика загудела, не понимая, к чему клонит адвокат.

— Я предлагаю суду вызвать свидетельницу, которая многое может разъяснить, — возвысил голос Шауб, перекрывая гул толпы. — Я настоятельно требую, чтобы суд сделал это сейчас из-за состояния здоровья свидетельницы. Она очень слаба, не стоит затягивать процесс, я прошу дать ей слово, пока она ещё может выступать. А имя ее вы назовёте сами!

И Мари увидела, как к Шаубу подъехала инвалидная коляска, которую вез Арман Ларе. В коляске сидела закутанная в шаль Брике. Шауб с лёгким поклоном протянул ей руку, она, чуть пошатываясь, прошла на свидетельское место. А в зале, недалеко от адвокатского кресла, Мари заметила Рыжую Марту и ее супруга, Большого Жана.

— Как вас зовут? — спросил прокурор. Шауб отвернулся в сторону, будто его это не касалось.

— Простите, но я не помню.

Брике робко улыбнулась. Она была бледна и зябко куталась в шаль, хотя в зале было не холодно.

— Я пришла себя у доктора Штирнера. Я очень плохо помню, что было со мной до этого.

— Совсем не помните? Может быть, какие-то свидетельства из прошлого у вас есть?

— Есть, — Брике распахнула шаль. Публика зашумела, увидев округлившийся живот молодой женщины. — Я жду ребенка.

— Вот как! У этого ребенка ведь должен быть отец?

— Я отец! — крикнул из зала Жорж Лепету. Брике подождала, пока стихнет шум, потом устало выдохнула:

— Ты не отец, Жорж...

Снова поднялся шум. Жорж вскочил с места, его усадили обратно. Вертясь и размахивая руками, он доказывал:

— Я эту девку впервые в жизни вижу! Это не Лотта! Это обман!

— Обманываешь ты, Жорж! Ведь ты видел меня в саду несколько месяцев назад, — сказала Брике со спокойным достоинством. — И я узнала тебя, этому есть свидетели, и не один. Ты ещё до этого отказался от отношений с нищей фабричной работницей. Ребенок тебе тоже был не нужен. Ты гадко поступаешь, Жорж! Расскажи о том, что сам не без греха. Тебя ведь судили за хулиганство.

— Это не Лотта! — взвизгнул Лепету. — Не Лотта! Вам монстра подсовывают! Это не женщина вообще, не человек! Они украли труп Лотты!

— Вот это мы и выясняем, украли или нет, труп или не труп, и насчёт отцовства тоже, — возвысил голос Шауб. — А вам, свидетель, слово уже давали. Итак, свидетельница, что вы можете сказать насчёт отцовства ребенка?

— Я очень плохо помню, что было раньше, — проговорила Брике с выражением очаровательной беспомощности — все же раньше она была актрисой. — Но я знаю, что ни я, ни ребенок не были нужны Жоржу. Если со мной случилось то несчастье, то лишь потому, что я была бедна и одинока. Но теперь есть человек, который готов принять ребенка, он его отец, и больше никто. А ещё я благодарна господину Штирнеру, что он помог сохранить жизнь мне и ребенку.

— Но тут говорят, что он похитил вас... Ограничивал ли он вашу свободу? Вас держали взаперти?

— Нет. Я уверена, что вольна была идти, куда хочу. Но мне некуда было идти. И ни слова я не слышала, что после рождения ребенка его отберут, или что меня закроют под замок. Господин Штирнер был только рад, что я выйду замуж. Мы бы давно оформили брак, но у меня нет документов. Так что господину Штирнеру я благодарна. И, конечно, очень благодарна господину Буше! Это лучший врач в мире! Я уверена, он поможет ребенку появиться на свет здоровым.

Все взгляды обратились к месту, где сидел знаменитый гинеколог. Тот слегка покраснел, но, похоже, не обиделся на грубейшую лесть.

Брике перебралась в каталку. На свидетельское место пригласили Рыжую Марту. Женщина явно нервничала — к вниманию именно такой публики она и не привыкла.

— Вы Марта Юбер, урождённая Перес?

— Да...

— Ваш род занятий?

— Я иногда пою и выступаю в кабаре "Шануар". Иногда. Я артистка. Я делаю это для души. Я не нуждаюсь, у меня есть средства, — не без гордости заявила Марта, поправляя модный жакет.

— Конечно. А скажите, не знали ли вы некую Анну Брикман, которую все называли просто Брике или по прозвищу — Ласточка?

— Да, конечно, знала. Мы выступали вместе.

— И что с ней произошло, знаете?

— В апреле прошлого года в кабаре случилась большая неприятность — несколько молодчиков устроили стрельбу. Пуля угодила Ласточке в сердце. Ее отвезли в городской морг, мы были уверены, что никогда больше не увидим ее... Но в июле она вернулась, сказала, что в морге у нее нащупали пульс и сочли живой. Это было грандиозно! Она похорошела, помолодела, стала стройнее и красивее... Мы уехали на берег моря, отдохнуть и развеяться. Но там бедняжка повредила ногу. Она вскоре уехала в Париж, потом через общих знакомых мы узнали, что она умерла от заражения крови.

— Ее лечил господин Штирнер, ведь так?

— Да. Так нам сказали.

— Вы хорошо ее знали в лицо?

— Конечно. Мы выступали в кабаре восемнадцать лет.

— А в зале вы не видите Анну Брикман?

— Нет. А как я могу ее видеть? Она же умерла.

— А вот эта молодая дама?

Марта с минуту оглядывалась в Брике, потом отрицательно покачала головой.

— Нет. Ласточка была выше ростом. Ласточка никогда не была такой бледной, нет, что вы. И потом, Ласточке было уже тридцать восемь, хотя она это тщательно скрывала. Нет, нет. У нее не было такого лица. И самое главное, эта женщина беременна, а Ласточка в семнадцать лет сделала подпольное прерывание. У нее не могло быть детей. И она была против детей, всегда. Она говорила, что это обуза, и что какое счастье, что их у неё нет. Если бы она случайно забеременела, она бы этому не радовалась.

— Вы уверены, что это не Анна Брикман?

— Да!

Марта по привычке послала публике воздушный поцелуй — ей даже немного похлопали — и спустилась в зал. Ее место занял Большой Жан. Он, в общем, повторил все то, что говорила его жена, изящно ускользнув от вопроса, кем же он трудится.

Объявили перерыв. Люди поднялись с мест, вскочила и Мари. Она все это время ждала в напряжении, что вызовут ее. Но ее не пригласили, ни ее, ни Джона... Надо спросить Шауба, когда же их допросят!

Но она не успела сделать и шага. С той стороны, куда Арман Ларе увез каталку с Брике, послышался шум и возгласы:

— Доктора! Срочно доктора!

А потом голос Буше:

— Мою машину! Срочно! Мы едем в клинику!

Заседание было перенесено.

Суд возобновил свою работу через несколько дней. Первым выступал Шауб. Жоржа Лепету Мари в зале не заметила, а на свидетельское место пригласили Жанну Савар — тётку несчастной Шарлотты. Это была немолодая женщина, одетая строго и аккуратно, хоть и в очень поношенную одежду. Смотрела она исподлобья, на вопросы отвечала так, будто делала одолжение.

— Ваша племянница осталась сиротой?

— Да, с двенадцати лет. Она дочь моего двоюродного брата, так мы из большой семьи, все братья и сестры были близки. Поэтому я и взяла девочку, хоть у меня самой куча детей, а муж болен. Брат мой двоюродный тоже все болел, работал потому через раз, как и жена его. Нельзя таким заводить даже одного ребенка!

— И как вы, воспитали племянницу?

— Чего воспитывать, тарелку супа налью и кусок хлеба дам. Одежда, что от старших оставалась. Так я и своих так воспитывала. Богатый может выбирать, а бедный нет. Мы последним делились, да вот не было у нас и последнего. Когда она работать пошла, мы все вздохнули с облегчением.

— Жалованье свое она вам отдавала?

— Ну да, а как иначе? Она ведь в семье жила. Да и зарабатывала она мало, комнату на это трудно снять. Некоторые вместе с подружками снимают, но у нее было мало подруг. И болела она часто, потому и зарабатывала мало. И собой невидная. Парней у нее не было. Однажды появлялся этот хлыщ, что тут выступал. Денег у нее хотел занять.

— Больше вы не видели ее мужчин?

— Да какие мужчины? Я же и говорю, если кто и был, я не видела. Скрытная она была. Когда пропала, мы думали — сбежала, одна жить хочет, ну оно и ясно, кому понравится таким табором... Потом записку нашли. Отдали в полицию, иначе могли бы потом и нас обвинить. Кормить нам все равно её нечем было, ещё и с младенцем. Хочет хороший человек ребенка усыновить — значит, это его ребенок.

— А ребенка вы видели?

— Ну, возили меня в больницу, — более приветливым тоном сказала мадам Савар. — Девочка. Хорошенькая. Назвали Викторией, это значит "победа". Родимое пятно у нее на спине, это у нас наследственное. И у кузена моего, покойника, оно тоже было.

— Значит, девочка — ваша внучатая племянница?

— Выходит, что так.

— И женщина, которая тут выступала, это Шарлотта?

Мадам Савар пожевала губами, как древняя старуха.

— Я приглядываться не могла, знаете. Так фигура ее. И лицо — два глаза, нос и рот посередине, что ещё надо? Что она над собой такое сотворила — нехорошо. Это на нашу семью тень бросает. А что ее хороший человек замуж берет и ребенку отцом будет, так это славно. Может, и нашу семью добром вспомнят.

— Благодарю вас, — поклонился Шауб.

Когда Жанна Савар вернулась на свое место в зале, Шауб поднял руку.

— Я прошу у суда ещё немного внимания, прежде, чем я вызову остальных свидетелей. Прежде всего, я напомню, что приписывают господину Штирнеру. Его обвиняют, что он похитил тело Шарлотты Савар, а перед этим взял из морга тело Анны Брикман и оживил ее голову, затем составив из тела одной женщины и головы другой гибрида, этакого нового монстра Франкенштейна. Поступали сообщения и о том, что с той же целью он похитил тело певицы Анжелики Гай. Ни от знакомых Анны Брикман, ни от агента Анжелики Гай никаких требований к суду не поступало. Увы, такова жизнь. Артистки интересуют нас, только пока могут выступать... Жизнь свою эти бедняжки не застраховали. Но это все только слухи. Документальных подтверждений у суда нет. Больше того, эти слухи пустил не господин Штирнер, а его недоброжелатели. Жаль, конечно, что мой подзащитный отказывается сотрудничать со следствием, но повлиять на него я не могу. Однако, дурной характер — не преступление... Теперь о том, господа, возможно ли действительно составить из двух погибших людей одного живого. Я потрудился и написал несколько писем. Я адресовал их знаменитым нейрохирургам современности. Некоторые из них ответили мне. Вот, — Шауб приподнял пачку конвертов. — Здесь письма от Уайлдера Пенфилда, Уолтера Денди, даже от Федора Краузе. Прочие мировые знаменитости не захотели мне отвечать. Видимо, сочли мой вопрос бредом сумасшедшего... Так вот, все учёные хором заявляют — пересадить голову одного человека на тело другого невозможно! Если вас интересует мнение присутствующих здесь... Господин Доуэль, что на этот счёт говорил ваш отец, профессор Эдуард Доуэль?

Артур поднялся с места и прямо из зала ответил:

— Отец занимался оживлением голов подопытных животных... Но о том, чтобы из двух погибших людей составить одного живого, он и не заикался. Он прекрасно знал, что это невероятно трудно, а при нынешнем уровне медицины и вовсе недостижимо.

— Благодарю! Итак, я прошу суд перед вынесением решения определить, кто же эта молодая женщина, которую мы видели на прошлом заседании! Я уверен, из свидетельских показаний следует совершенно однозначный ответ. Мадам Савар узнала в новорожденной малышке свою кровь — значит, и мать ее ей родня. Что касается якобы проведенной дикой операции... Господа, она фантастична. У этой женщины шрам на горле — но ведь Шарлотта Савар получила серьезные травмы, не только ушибы, но и разрывы, порезы... Поэтому я настаиваю, что не было похищения. Не было вивисекции, во всяком случае, не больше, чем у других учёных. Господа, в конце концов, мы живём в просвещенном двадцатом веке. Сейчас и простой студент для обучения может резать лягушку, хотя это тоже живое существо... Возможно, имело место присвоение чужого научного труда, но не с целью обогащения. Возможно, господин Штирнер вел себя неэтично, но он сохранил для общества молодую жизнь, две молодых жизни — матери и ребенка! Причем во втором случае, безусловно, огромна заслуга месье Буше... Итак, я прошу суд принять правильное решение!

Прокурор подскочил. Он заявил, что не все свидетели опрошены, и что адвокат Шауб чересчур спешит. Потом тоже произнес речь — в общем-то, неплохую и сильную, но ее эффект был сильно смазан выступлением Шауба и известием о рождении ребенка. Сентиментальные парижанки вытирали глаза платочками и требовали дать скорее пожениться родителям маленькой Виктории.

Судебное решение было оглашено на следующий день.

Виновен ли Людвиг Штирнер в похищении и насильственном удержании Шарлотты Савар?

Нет, не виновен.

Виновен ли Людвиг Штирнер в убийстве профессора Эдуарда Доуэля?

Нет, не виновен.

Виновен ли Штирнер в вивисекции и проведении незаконных научных опытов?

Нет, не виновен.

Виновен ли Штирнер в присвоении чужих научных трудов?

Да, виновен.

Публика после всего услышанного была настроена на миролюбивый лад и начала аплодировать, услышав, что подсудимого приговорили всего лишь к штрафу. Ему также временно запретили заниматься научной деятельностью, но зрителям это было безразлично, а обвиняемый только презрительно фыркнул. Для Мари было очевидно, что выполнять решение суда он не собирается.

Публика на Штирнера особо не смотрела. Он был и оставался бошем, неприятным и непонятным иностранцем. Зато вокруг Шауба толпились, ему пожимали руку, его фотографировали. Перепало внимания и Артуру Доуэлю, который в итоге выставил перед собой скрещенные руки и наотрез отказался общаться с журналистами и вообще с кем бы то ни было. Буше тоже фотографировали и расспрашивали о судьбе его пациентки.

Доктору к повышенному вниманию было не привыкать. Он улыбался, охотно позировал и объяснял, что мать с ребенком чувствуют себя неплохо, что молодая женщина вскоре получит документы на имя, которое сама выберет. В конце концов, это неважно — ведь фамилию ей предстоит поменять!

Жорж Лепету незаметно исчез.

Наконец, народ разошелся. В зале осталось совсем немного людей, в том числе, бывший подсудимый, которого уже никто не охранял. Мари остановилась возле судейского стола и с улыбкой посмотрела на Штирнера.

— Идёмте? Вы же теперь свободный человек!

Был ранний вечер. Медленно несла свои воды Сена, закованная в каменные берега и мосты, струился по улицам людской поток.

— Странно, что вас не узнают, — заметила Мари. — Ваше лицо ведь было в газетах.

— У меня ничем не примечательное лицо, длинное и несимпатичное, — Штирнер остановился и с наслаждением сделал глубокий вдох. — Все же хорошо дышится на свободе!

— Не наговаривайте на себя! Обычное у вас лицо!

— Так это же хорошо. Меньше всего на свете мне бы сейчас хотелось быть узнанным толпой. Это слишком мощная сила, вон, в угоду ее настроениям поступил даже парижский суд.

— Вы расстроены, что именно так очутились на свободе?

— Нет, почему же, — Штирнер остановился у перил моста, поглядел вниз, на зелёную воду. — Здесь красиво, верно? Давайте постоим. Когда вы просто гуляли в последний раз?

— Очень давно, — виновато улыбнулась Мари. — Но вы же сами понимаете, что мне было не до прогулок.

— Да, и мне тоже. Когда я в первый раз очутился в Париже, я бродил по улицам, как пьяный, восхищался всем, что видел. Но быстро привык. А потом — работа... Покойный профессор Доуэль тоже жил только своими опытами.

— Вы сердитесь на Шауба?

— За что? — удивился Штирнер.

— За то, что он выбрал такую линию защиты. Представил вас не гением, а шарлатаном...

— Мне это безразлично, — он передёрнул плечами, будто стряхивая что-то невидимое. — Ну хорошо, не так и безразлично... Но то, что какой-то туповатый клерк будет думать, что я жулик, недорогая плата за свободу. Все равно нужно будет уезжать. Или работать тайно.

— Куда же вы хотите уехать? Вернуться в Германию?

— Нет. Стран на свете много, а Германия, пожалуй, сейчас наименее подходящая из всех. Европа потихоньку начинает бурлить, как чайник на газу. Хотя она и не прекращала...

— Думаете, будет ещё одна война? — Мари пыталась говорить встрвоженным тоном, но вокруг был такой чудесный вечер, и судебный процесс закончился их победой, и так не хотелось думать о плохом...

— Думаю, будет... Но сейчас все надеются, что в другом месте, так что будем надеяться и мы, что нас не затронет. Но в Германию я не хочу по другим причинам. Помните моего университетского соученика — того типа, Йозефа? Если такие, как он, идут в гору, там все очень не ладно. Все учёные проводят жестокие эксперименты, но не все режут лапку лягушке именно с целью отрезать лапку. Так что...

Он помолчал немного, перевел дыхание и продолжил:

— Я вам скажу — понимаю, что вы меня возненавидите. В Германии в лаборатории Гере я проводил опыты над живыми собаками. Занимался изучением поведения. Тогда жил в нищете, экономил каждый грош, утешал себя, что это ради науки. Как-то мне поступило предложение бросить лабораторию и перейти на денежную работу, к моему руководители приезжал его товарищ, банкир. Но я отказался. Не продался ради чечевичной похлёбки, хоть и много раз называл себя потом дураком. Вскоре к Гере приехал ещё один его бывший однокашник, Доуэль, и тогда я принял предложение с радостью. Доуэль не был скрягой, как мой бывший патрон. Подводные камни оказались другими — я привык проводить эксперименты над живыми собаками и привязывался к ним. Мой новый патрон видел в них только научный материал. Но, конечно, учёный должен быть готов ко всему, ведь на кону стояло открытие продления жизни. Продления сознания...

Он снова задохнулся и несколько минут собирался с мыслями.

— Я понимаю, вы будете меня проклинать. Когда с ним случился приступ и я не смог его откачать, у меня были разные идеи. Первая — вызвать врача, полицию и похоронное бюро. Вторая — воскресить его, пусть так, как мне было доступно на тот момент. Мы были уже практически уверены в успехе, не хватало человека, согласного на эксперимент. Мы хотели поискать такого среди безнадёжных больных. И третья — резал собак, так очутись теперь сам на прозекторском столе! Ну? Что теперь скажете, Мари?

Он испытующе смотрел в ожидании ответа. Мари молчала, подбирая слова.

— Я не была на вашем месте, за мысли не могу вас осуждать... Но вы клянетесь, что вы не... не...

— Не помог ему умереть? Клянусь, и вскрытие подтвердило. И его сын в это поверил, наконец. Но вы?

— И я верю. Если у вас и были не те мысли, то вы за них расплатились. Но...

— Что?

— Насчёт Доуэля я была уверена в одном. Он действительно думал о благе для человечества. Например, поддерживать жизнь в сердце, печени, лёгких, ради того, чтобы и их хозяин в итоге остался жив. Но вы... Вы ради чего работали? Деньги? Слава? Успех? Или тоже во благо человечества? Раньше я не сомневалась, что вас интересуют только жизненные блага, ради них вы и занимаетесь наукой. Видите, и у меня были скверные мысли. Но теперь... Когда вы спасли Брике, а никакой пользы от этого не получили...

Штирнер рассмеялся — не обычным своим резким язвительным смехом, а мягким и добродушным.

— Ну, уж я вам эти мысли давно простил, тем более, знал о них с самого начала... Ради чего работает учёный? Я вас удивлю, большинство — ради самой работы. Есть, конечно, разные обстоятельства и разные характеры. Но вот вы вернулись к Брике — зачем? Только из жалости к бедняжке, или исход второго эксперимента вас тоже интересовал? Ведь интересовал же? Так и я. Так и большинство... Редко какие научные опыты приносят их авторам славу или деньги. Хотя... В своей первой лаборатории в Германии кое-что у меня получалось. Я вам даже рассказывать не буду, слишком фантастично это звучит. Я смог бы управлять сознанием людей! Возможно, я ошибался. Но если нет... Впрочем, зачем мне править толпой? Я был слишком одинок, и власть мне была не нужна. Но если бы я довел те эксперименты до конца, у власти в Берлине, возможно, сейчас был бы я, а не этот бывший фельдфебель или кто он там...

— Вы не любите военных, как я погляжу?

— А за что их любить? Тем более, что и они не любят учёных. Разве что учёные действуют в их интересах. И не только военные. Мы с вами сейчас стоим на Мосту Менял — как вы думаете, сильно ли менялы любили алхимиков? Они и врачей не слишком любили. А если врач вынужден был украсть труп, чтобы знать, как устроено человеческое тело, то его судили, казнили...

— Это было давно! — возразила Мари.

— Люди не меняются. Вы знаете об участи английского физика Джонатана Гриффина? Он открыл секрет невидимости и не спешил делиться им с другими, в частности, с правительством... Его растерзала толпа, а записи были навсегда утрачены. Не так давно это случилось, и сорока лет не прошло. Лет десять назад в Аргентине судили некоего доктора Сальватора. Он обвинялся в том, что с помощью хирургии изменял подопытных животных и даже людей, в частности, создал юношу с жабрами, способного жить и дышать под водой. Доктора приговорили к тюремному заключению, а его творение — человек-амфибия — бесследно исчез. Я много видел и склонен предполагать худшее. Примерно в то же время в Праге инженер Прокоп создал необычайно сильное взрывчатое вещество, действующее на расстоянии. Он-то планировал использовать свое открытие для горных работ, но судьба распорядилась иначе. Его выкрали спецслужбы небольшого, но воинственного княжества Хаген, с тех пор ни об инженере, ни об его изобретении ничего не известно. Ну и ещё случай в Москве — закончился почти счастливо, профессор Преображенский, известный биолог, ставивший эксперименты по омоложению людей, в результате опыта получил из собаки человека, только человека глупого, злобного, неблагодарного... Сотворенный вроде пытался даже убить своего создателя.

— Как монстр Франкенштейна? — не удержалась Мари. Слова Штирнера казались фантастичным, невозможными... как и воскрешение человеческой головы...

— Примерно так. И в чем-то я того монстра понимаю... Но профессор до сих пор работает, принимает, а про его творение не слыхать. Зато ещё в прошлом году у него жил милый старый пёс. Спросите, откуда я знаю? У ученого мира свои связи, везде.

— Это профессор Преображенский, которого вы советовали той даме, что...

— Да. Дама испугалась риска. Умереть она боялась больше, чем хотела получить новое молодое тело. И хорошо. Иначе за ней бы потянулись другие дамы, а там и господа. Которые прожили бы свою жизнь, но захотели ещё одну. А где бы они брали тела, догадайтесь. Глядишь, оказалось бы, что мой соученик Йозеф не так плох. Он просто больной ублюдок, а там уважаемые люди, которые считают, что за деньги имеют право получить чужую молодость и отобрать жизнь.

— Но это только ваши домыслы!

— Не только. Думаете, со мной не беседовали? Я твердил, что случай с Брике единичный, что это невероятное, чудовищное везение, что изобретатель и гений только покойный Доуэль. А уже общественность убеждал Шауб. В общем, конкретно эти научные работы мне могли не запрещать. Я их продолжать не буду. Действительно, имеет ли смысл составлять из двух погибших людей одного живого, будет ли этот живой счастлив. И кем он будет? Чья душа в нем будет жить? Головы? Тела?

— Разве вы не атеист? — удивилась Мари.

— Я человек без убеждений... Но в этих опытах я разочаровался. В восемнадцатом веке один учёный пытался определить, как долго сохраняется сознание после декапитации, для этого он долго издевался над головой казнённого преступника. Несчастный не мог даже обругать своего мучителя, а признаки жизни перестал подавать только через двадцать секунд. Я чувствую себя иногда таким же, как тот псевдоученый.

— Ну, не говорите! А искусственное кроветворение, а искусственное дыхание для голов, а предотвращение свёртывания крови? Это очень важно в обычной медицине и спасет миллионы жизней!

— Доуэль, это создал Доуэль, — напомнил Штирнер. — Вы это знаете прекрасно. А сам я не могу отделаться от мысли, что жизнь головы, и даже головы на чужом теле, это не жизнь, а ее искусственное подобие.

— Но Брике сейчас счастлива. Память у нее осталась от певички из бара, характер, кажется, от бедняжки Шарлотты... А что-то осталось и от Анжелики Гай.

— Ну, хоть она счастлива.

— И я знаю, кто совершенно точно жив и живёт свою собственную жизнь. Маленькая Виктория, — улыбнулась Мари. — Вы случайно не хотите навестить ее? Или вы, наверное, младенцев не любите?

— С чего вы взяли? Я не слишком люблю человечество, но младенцы мне ничего плохого не сделали!

— Тогда пойдёмте! Если, конечно, вы не предпочтёте сначала зайти домой. Вы не думайте, все в полном порядке, и мы с Джоном тратили только на самое необходимое!

— Я не сомневаюсь, — немного обиделся Штирнер. — Но будут ли мне там рады?

— Конечно! Вы же спасли её.

— Нет, вы. Вы меня уговорили.

— Если бы не ваш мозг и ваши руки, кого бы я уговорила? Ларе и Брике очень помогли, все сделали для вашего освобождения. И они ждали бы вас, даже если бы вас приговорили к заключению.

— Да, Брике смогла пройти по лезвию... И не солгать, и не дать никому усомниться, что она Шарлотта Савар. Это была её лучшая роль, — произнес Штирнер. — А вы, Мари? Если бы дело дошло до вашего допроса? Вы бы говорили правду?

Мари несколько секунд молчала, глядя на текущую внизу реку.

— Я не знаю. Но лгать я не приучена. Поэтому Шауб и постарался, чтобы других свидетелей не опрашивали. А старая тетка Шарлотты...

— Тут вот в чем дело. Она бедна, а семья у нее действительно большая. Шауб и предложил ей вознаграждение.

— Подкупил?!

— Вы шокированы, Мари, — покачал головой Штирнер. — Надеюсь, ваша честность никогда в будущем не навредит вам. А Шауб юрист. Ему ещё предстоит не раз прибегать к подкупу, увы. Законным путем не всегда можно дойти до цели. С волками жить — по-волчьи выть. Это неправильно?

— Неправильно. Но все же я рада, что удалось сохранить дух, а не букву закона. Так вы хотите навестить маленькую жизнь, которую вы действительно спасли? И подумать, в каком направлении вы теперь будете работать... Вы же не рассчитывали после выхода из тюрьмы жить отшельником?

— Прежде всего, я не рассчитывал на освобождение. Привык ждать худшего. Ну и я был уверен, что вы к этому времени уже будете женой Артура Доуэля и...

Мари улыбнулась.

— Нет, я не буду женой Артура Доуэля. Он сразу после суда собирался вернуться в Америку. Пойдёмте. Сначала в гости, а потом домой.

В дни оккупации Парижа гитлеровцами Людвиг и Мари Штирнеры не стали покидать Францию. Своего сына они успели отправить в Канаду, где его воспитала семья Ларе вместе со своими детьми. Супруги Штирнер участвовали во французском Сопротивлении и были арестованы гестапо. Мари погибла при задержании, Штирнер умер в камере через несколько дней. Говорили, сам Йозеф Менгеле узнал об этом постфактум и был сильно раздасадован.

После войны некоторые учёные пытались вернуться к опытам оживления человеческих голов и много позже — даже к пересадке головы, но далеко эти эксперименты не зашли. Дело своего отца пробовал продолжать Артур Доуэль. После Перл-Харбора он ушел на фронт добровольцем, затем вернулся к науке, и делал определенные успехи. В конце сороковых годов Артур посетил Японию, в частности, был он и в Хиросиме. После увиденного Артур долго не мог прийти в себя, и, наконец, написал в научный журнал гневную статью о пострадавших от радиации невиновных людях. В итоге финансирование его научной деятельности правительством сократилось. Артур вынужден был заняться коммерческой медициной, а опыты с оживлением человеческих голов и продлением сознания ушли в небытие.