Всё правильно (гет)

Лондон встретил её привычной серостью — моросью, мокрым асфальтом и запахом перегретого метро. Возвращение всегда казалось чем-то вроде паузы, в которую нужно снова вписать себя, как имя в уже заполненный документ. Дом встретил её шумом: дети спорили на кухне из-за завтрака, Рон возился с чайником, не справляясь с заклинанием подогрева. Всё как обычно, как и должно быть.

Он заметил её первой. Обернулся, улыбнулся — по-настоящему, по-домашнему, так, как улыбаются только тем, кого ждали, не задумываясь почему.

— Вот ты где, — сказал Рон, обнимая. — Слава Мерлину, а то дети уже решили, что ты останешься там навсегда.

— Глупости, — улыбнулась она, чувствуя, как странно отзываются эти слова внутри. — Просто работа.

Он кивнул, прижал сильнее. Его руки пахли мукой и мылом. Всё было до боли знакомым — запах, движение, тепло. И всё равно, внутри будто кто-то стоял спиной к этому моменту, не оборачиваясь.

День прошёл как в тумане. Суета, отчёты, звонки из Министерства, список дел, который заполняется быстрее, чем успеваешь дышать. Гермиона двигалась механически, не ошибаясь ни в одном жесте. Всё делала правильно — как должно. Только теперь она знала, что правильно не всегда значит живое.

Вечером зашёл Гарри. Без предупреждения, как раньше, когда им обоим нужно было просто посидеть рядом. Он принес чай и пару булочек.

— Джинни у родителей, — сказал он. — Думал, загляну.

Они сидели на кухне. Рон ушёл укладывать детей. Чай остывал, но никто не спешил пить.

Гарри смотрел на неё внимательно. Не так, как друзья обычно смотрят — не с участием, а с осторожным пониманием.

— Ты выглядишь… иначе, — произнёс он наконец. — Как человек, который снова начал мечтать.

Она улыбнулась краем губ, не поднимая взгляда от чашки.

— И это пугает, — сказала тихо.

Гарри кивнул.

— Да. Это всегда пугает.

Больше они ничего не говорили. Только сидели в тишине, и где-то вдалеке капала вода из крана. За окном моросил дождь, смывая снег, который ещё не успел долететь до земли.

Последние недели слились для Гермионы в одну длинную полосу серых дней. Работа, отчёты, встречи, заседания комитетов, письма от подчинённых — всё по порядку, без сбоев, будто жизнь снова вошла в привычное русло. Только иногда, в случайных отражениях витрин или в тишине кухни ранним утром, она ловила себя на мысли, что просто играет роль. Роль Гермионы Уизли — примерной жены, матери, сотрудницы Министерства. Все слова, жесты, улыбки казались отрепетированными. Она знала, когда сказать «да», когда вздохнуть, когда пожалеть, когда поддержать. Только никто не сказал, как снова почувствовать.

Рон стал замечать что-то, но, как всегда, не знал, как это назвать. Он был добр, предсказуем, упрямо привязан к тому, что у них было. Иногда пытался разговорить, иногда — просто отшучивался. Но однажды вечером, когда дети уже спали, и в доме стояла странная, натянутая тишина, слова всё-таки прорвались.

— Ты... не со мной, — сказал он вдруг, глядя не на неё, а в сторону. — Уже давно.

Она стояла у мойки, вытирая руки полотенцем.

— Что ты имеешь в виду? — тихо спросила.

— Да ничего. Просто... ты будто не здесь. Ни в доме, ни в разговоре. Даже когда рядом — не рядом.

Он говорил без упрёка, просто констатируя.

Она вздохнула.

— Рон... Мы устали. Это всё. Мы живём, как должны. Дети, работа, дом... Это нормально.

— Да, — он горько усмехнулся. — Наверное, это и есть самое страшное. Что всё «нормально».

Он поднялся, не хлопнув дверью. Просто ушёл. И это молчание оказалось громче любого крика.

На следующий день она не смогла сосредоточиться ни на одном документе. Слова в отчётах расплывались, мысли возвращались к дому, к той кухне, где пахло остывшим ужином и чем-то ещё — тем, что больше не вернёшь.

Тем временем, в другом конце города, Гарри пил чай с Джинни у окна. Вечерний Лондон плавился в огнях, улицы шумели, и всё казалось внешне стабильным — как будто война, юность, потери были с ними не по-настоящему.

— Все изменились, — сказала Джинни, задумчиво глядя в чашку. — Рон стал спокойнее, но иногда в нём что-то застывает. Гермиона... я не знаю. Она будто ушла в себя. А ты... ты стал смотреть на людей так, будто видишь сквозь них.

Гарри усмехнулся.

— Может, просто стареем.

— Нет, — покачала она головой. — Это не возраст. Это когда понимаешь, что всё, что ты спас, больше не твоё.

Он не ответил. Только вздохнул и посмотрел в окно, где капли дождя стекали по стеклу, оставляя тонкие следы, похожие на трещины.

Вечером Гермиона вернулась домой поздно. Дети уже спали, Рон сидел в гостиной, просматривал спортивные сводки. Она поздоровалась тихо, он кивнул, не поднимая головы. Всё было внешне спокойно, но воздух в доме будто стал плотнее. Она поднялась наверх, зажгла свет в кабинете. На столе лежала стопка писем, пришедших за день. В основном — скучные служебные бумаги, уведомления, приглашения.

Одно письмо выбивалось из общей массы — простое, без герба, без отметки. Бумага плотная, чуть шероховатая, почерк — неровный, с лёгким нажимом. Она взяла конверт, повертела в руках, и что-то внутри тихо дрогнуло. Бумага пахла холодом, будто письмо пришло не по почте, а прямо из того места, где снег ложится на плечи и не тает.

Гермиона села за стол, осторожно разорвала край и вытащила сложенный вчетверо лист. Чернила немного расплылись — видно, писал на колене или в поезде. Почерк знакомый, с тяжёлым нажимом на каждое слово, будто каждое давалось с усилием.

"Ты научила меня, что правильное — не всегда живое.

Я часто думаю, что мы — как две дороги, идущие рядом, но разделённые рекой. Можно кричать через воду, можно даже видеть лицо другого, но перейти — нельзя.

Я не жду. И не прошу, чтобы ты вспоминала.

Просто хотел, чтобы ты знала — этот снег теперь и твой тоже. Когда идёт, я думаю, что, может быть, где-то ты тоже смотришь на него. Не для того, чтобы вернуться, а чтобы помнить, что мы были живыми.

Я не прошу ответа. Не пиши. Просто знай, что я благодарен. За всё, даже за то, чего не случилось.

Теперь я живу тише. Пью свой кофе, работаю, иногда улыбаюсь людям, не вспоминая, почему. Но иногда, когда снег ложится на крыши, я думаю, что, может быть, это и есть счастье — помнить кого-то, кто однажды сделал тебя живым."

Больше ничего. Ни подписи, ни адреса. Только строчки, написанные так, будто каждая — последнее, что можно сказать.

Она перечитала письмо трижды. С каждым разом слова будто становились тише, пока не остались только смысл и дыхание между строк. Потом встала, подошла к камину. Пламя уже горело — остатки утреннего тепла. Она поднесла письмо, и оно загорелось быстро, вспыхнув коротким золотым светом. Бумага свернулась в дугу, потрескивая, потом осыпалась пеплом.

Она смотрела, как исчезают слова, и в груди что-то щёлкнуло — не больно, но ощутимо. Когда огонь потух, Гермиона тихо сказала в пустоту:

— Я не забыла.

И в этой фразе не было обещания. Только факт — простой, как дыхание.

За окном шёл дождь. Капли стекали по стеклу, разбиваясь на мелкие дорожки. Вода напоминала снег, только без его света. Она выключила лампу и поднялась наверх. Дети уже лежали в кроватях, но не спали — ждали её.

— Мам, расскажи сказку, — попросила дочь, потягивая одеяло к подбородку.

Гермиона села на край кровати и задумалась. Потом начала говорить, тихо, будто сама себе.

— Давным-давно жила одна девушка, — начала она, — которая умела делать всё правильно. Она знала, как лечить, как учить, как помогать. Все вокруг любили её, потому что с ней всё было ясно. Только однажды она встретила человека, который не спрашивал, что правильно. Он просто жил. Он умел слушать ветер и смотреть, как падает снег. И девушка впервые поняла, что в мире есть вещи, которые нельзя объяснить. Она ушла от него, потому что так было нужно, но каждую зиму, когда падал снег, она вспоминала, как однажды стояла рядом с ним и молчала. И от этого молчания у неё появлялось сердце, которое умело чувствовать. И, может быть, это и была любовь.

Она замолчала. Дети уже засыпали, дышали ровно, спокойно. Гермиона посмотрела на них — на всё, что у неё было, всё, ради чего стоило жить, и всё, что было ценой за ту короткую, чужую тишину под снегом.

Когда она спустилась вниз, в гостиной было темно, горела только настольная лампа. Рон сидел над шахматами, но фигуры не двигались. Он просто смотрел на доску, как будто искал ход, который не существует. На лице усталость, не от злости — от понимания. Он не спросил, где она была, и не поднял головы, когда она вошла.

Гермиона подошла, села рядом. Некоторое время они молчали. Потом она положила голову ему на плечо, закрыла глаза. От него пахло мятой и чаем. Он чуть сдвинулся, принимая её вес, не говоря ни слова. В его дыхании было что-то тёплое, родное. Его рука нерешительно коснулась её пальцев, и она позволила.

Всё было правильно — дом, муж, дети, тепло. Всё на своих местах. Но где-то в глубине памяти — между звуком дождя и стуком часов — медленно всплывали слова из письма:

"Ты научила меня, что правильное — не всегда живое."

И пока дождь стучал по стеклу, Гермиона сидела рядом с человеком, которого когда-то выбрала, и думала, что, может быть, живое — это то, что не отпускает, даже когда ты сам его отпустил.