Сундук (гет)

Автор приносит свои извинения за ООС и несостыковки. Простите, простите, простите. 

Настойчивый звонок в дверь. Сначала Дадли пытается зарыться поглубже в подушку, накрываясь лежащей рядом, но к дверному жужжанию присоединяется стук, поэтому он поднимается с кровати, натягивает зеленый халат, запахивается поплотнее, вдевает ноги в тапки-собачки и спускается вниз.

Стук повторяется.

— Да иду я, идиоты! — рявкает Дурсль и резко распахивает дверь.

На пороге стоит пьяный Поттер и совсем окосевший его рыжий дружок, Рон, кажется. Хотя лично Дадли совершенно наплевать, как кого зовут.

— Здвав... Зврар... Привет, короче, — очкарик обдает Дадли алкогольными парами и вваливается в прихожую. Его дружок делает то же самое, но цепляется за высокий порог и приземляется на колени. Дурсль удовлетворенно ухмыляется.

— Что ты ржешь, свин? — заплетающийся язык не позволяет Рону сказать что-либо связно, но Дадли его и не слушает.

— Поттер, гостиная направо, туалет налево, в баре пусто, можешь даже не искать, — бросает Дурсль и поднимается по лестнице. На «спасибо» Поттера кивает головой, запирается в комнате, натягивает джинсы, футболку и кеды, хватает с тумбочки ключи от машины и спускается вниз, громко топая.

— Поттер, без проституток, иначе все убирать будешь сам, — кричит у дверей и выходит на улицу.

Ночной воздух освежает. Дадли вдыхает глубоко и с удовольствием. Пахнет спелыми яблоками и совсем немного дождем.

Ветер колышет листья деревьев, и затухающие звезды подмигивают лужам.

Дурсль садится в свой пежо, проворачивает ключ и вслушивается в приятное гудение мотора. Машина мягко трогается с места. Поворот, и Дадли выезжает на проезжую часть, набирая скорость.

Тридцать, шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать. Мимо проносятся ухоженные садики, полянки, маленькие деревни.

В машине играют Imagine Dragons, навигатор показывает дорогу к Лондону, и Дадли, в общем-то, хорошо. Ему было бы совсем прекрасно, если бы не Поттер в его доме. На самом деле, он жалеет о том дне, когда двоюродный брат заявился к нему и пригласил на свою свадьбу. Хотя Большой Дэ жалеет не столько о Поттере, сколько о том, что согласился на эту авантюру.

И он все-таки пришел. Появился на свадьбе, принес подарки, целовал ручку молодой миссис Поттер и мечтал уйти оттуда как можно быстрее, потому что там было слишком неуютно.

Все вокруг восхищались величием, смелостью и храбростью Поттера, все умилялись красоте Джинни, поздравляли родителей и невесту с женихом. Все вокруг радовались и веселились, а Дадли было некомфортно. Он там был слишком чужой.

Наконец, официальная часть закончилась, и Дурсль решил, что может уйти, но вместо этого его подхватила какая-то черноволосая девушка и утащила в танец.

— Вы мистер Дурсль? — спрашивала она, пока Дадли крутил ее.

— Вы брат Гарри Поттера? — спрашивала она, пока Дадли подбрасывал ее вверх.

Дадли кивал, мечтая уйти оттуда. Из-под взглядов, прожигающих насквозь, из-под неприятного чувства неполноценности.

Не успела замолчать песня, как Дурсль оставил свою партнершу, буркнув что-то неразборчивое о родителях и обязанностях.

Он почти бежал к машине, заплетаясь в развязавшихся шнурках, оборачивался назад, чтобы увидеть погоню, если она будет.

Догонять его никто не собирался, но только в салоне автомобиля Дадли почувствовал себя спокойно. Он растянул галстук, стянул жмущие туфли, расстегнул верхние пуговицы рубашки и отъехал от ворот ужасного места под названием Нора.

Он вернулся домой с надеждой, что Поттер и его многочисленное семейство забудет о нем до какой-нибудь пятидесятой годовщины свадьбы, но мечты, как известно, не имеют свойства абсолютно всегда сбываться.

На кухне закипал чайник, пахло кофе и сгущенкой, играли Limp Bizkit. И все казалось нормальным. Неволшебным.

Дадли сделал глоток терпкого напитка, но тут в комнату через открытое окно влетела черная сова, она бросила на блюдечко с печеньем письмо, схватила одно сердечко из теста и выпорхнула на свободу.

Он аккуратно, двумя пальцами, так, словно там бомба, поднял белый с зеленым конверт, раскрыл его и крепко зажмурился. Не рвануло, поэтому он медленно открыл сначала один глаз, затем другой и развернул сложенный вдвое листок.

Летящий почерк сообщал: «Дадли, я прекрасно понимаю Ваше отношение к магии, волшебству и к нам, но уходить со свадьбы брата было, как минимум, невежливо. Поэтому мы просим Вас приехать в Нору на семейный ужин. Джинни Поттер».

Дадли застонал, уронил голову на руки, а потом вскочил, схватил спички и постарался сжечь письмо. Однако оно не горело, а поверх уже написанного текста появились строчки: «Гарри предупреждал о возможном сожжении, поэтому письмо несгораемо. И да, Дадли, теперь мы знаем, что Вы его прочитали. Ждем Вас во вторник к семи часам».

— За что? — взвыл Дурсль, прикидывая, нельзя ли притвориться больным или сказать, что у него соревнования. Хотя у боксера мирового масштаба все чемпионаты на виду, и это легко можно проверить.

Он потянулся к календарю, чтобы посмотреть, какой сегодня день. Понедельник. «Значит, ехать придется завтра, но это, пожалуй, и к лучшему», — подумал Дадли, тоскливо рассматривая горячий кофе.

Хлопок. Дурсль вздрагивает и испуганно поворачивает голову в сторону соседнего сидения. Там, как ни в чем ни бывало, сидит взъерошенная, растрепанная, но спокойная супруга рыжего дружка Поттера. Ее имя Большой Дэ запомнил хорошо и надолго.

— Добрый вечер, — вежливо здоровается она и заправляет за ухо вьющуюся прядь. — Рональда не видел?

Дадли возвращается к асфальту и бурчит:

— С Поттером.

— Пьют? — уточняет Уизли.

— Угу.

Дурсль насуплен. Дурсль зол. Он надеялся уехать от магии, а она сама его достала. Причем в лице чьей-то несносной жены.

Гермиона задумчиво кивает головой и накручивает на палец темный локон. С виду она спокойна и умиротворена, а на самом деле ей обидно, что ее-то не позвали. Друзья, называется! Как работать, так «Гермиона, помоги. Гермиона, сделай. Гермиона, Гермиона, Гермиона...», а как расслабляться, так это нет уж.

Уизли бросает колючий взгляд на высокого крепкого Дурсля, на его сережку в брови, татуировки и напряженные руки и решается.

Почему бы и нет?

— Эй, Большой Дэ, может выпьем?

Дадли фыркает, удивленно всматривается в лицо Уизли и переспрашивает:

— Выпьем? Прям здесь?

— Ну не здесь. В Шотландии. Я знаю одно прекрасное местечко... — у Гермионы лихорадочно блестят глаза, она облизывает губы и пытается дышать Дурслю в шею.

Дадли вжимает педаль тормоза в пол, Уизли хватает мужчину за руку, и они трансгрессируют.

Его колотит от злости, потому что он представляет, что случилось с его машиной. Он даже не пытается осмотреться вокруг, потому что чувствует дрожание рук, вцепившихся в него, потому что ногти на этих руках на коже уже борозды оставили.

— Какого черта? — рычит Дурсль, освобождая свою руку. — Совсем обалдела?

— Посмотри, — зачарованно отзывается Гермиона, вглядываясь в горизонт. Дадли переводит взгляд, и едкие слова застывают в горле.

Над черной Атлантикой, спрятанной в густом тумане, просыпалось дымчатое оранжевое солнце. Молочные облака плывут по нежному-нежному небу, а скалы, нелепо воткнутые в воду, словно движутся. Танцуют.

Вокруг звучит тонкая, едва слышная, но проникающая до самого существа музыка утра. Музыка нового дня. Музыка жизни.

И Дадли поддается неожиданному порыву, притягивает к себе Гермиону. Вокруг — музыка. В них самих — вальс.

В сердце — легкая-легкая щекотка.

Дадли скупо улыбается, Гермиона радостно смеется.

Утро пропитывает их. Утро чарует. Утро заставляет жить.

* * *

— Я же тебе говорила, что «Форест Гамп» — прекрасный фильм. А ты мне не верил! «Да ну что я пойду бабские слезы смотреть», — передразнила Гермиона своего спутника.

Они сидят в Макдональдце и уплетают за обе щеки жареную картошку и пьют ледяную колу.

— А что я, — виновато басит Дурсль. — Был неправ.

— Точно, был неправ! — Гермиона с победным видом выхватывает у Дадли последнюю картофелину и запивает ее газировкой из его картонного стакана.

— Эй! — для вида возмущается Большой Дэ, сводя к переносице брови.

— Хватит жрать, Дидди. У тебя сегодня матч. Кстати о ягодках, ты готов? — Гермиона серьезна. Гермиона приехала болеть за своего друга в поединке с Дэвидом Хэем, одним из сильнейших боксеров в мире. Она очень переживала, но еще сильнее нервничал Дурсль, поэтому Уизли, чтобы успокоить товарища, решила отвести его в кино.

Сейчас Дадли кажется спокойным, почти не переживающим.

— Нормально все, Гермиона, все ок. Я справлюсь, — неожиданно твердо отвечает он и подмигивает подруге.

— Тогда поехали. У нас всего два часа осталось, а в Нью-Йорке ужасные пробки.

* * *

Дурсль надеялся, что он выспится. Хотя бы раз за последние несколько месяцев адских тренировок, однако этой мечте не суждено было сбыться.

Вязкую тишину сонного номера нью-йоркской гостиницы взорвал возмущенный вопль Гермионы Уизли, распахнувшей ногой дверь комнаты.

— Ты только почитай, что пишут!

Разъяренная женщина бросает на кровать утренний номер газеты «Дэйли Ньюз», а сама садится на кресло напротив.

Дадли потягивается, разлепляет глаза и пытается нащупать бумажную гадость.

— Она слева, — доносится резкий голос Гермионы. — Слева, Дурсль! Лево — это с другой стороны. Да не там!

— Тогда читай мне сама, — хрипло отвечает мужчина и зарывается поглубже в одеяло. Досыпать.

Уизли вспыхивает. Но от хриплого голоса у нее по коже мурашки страшные, а руки странно трясутся.

Гермиона все списывает на злость на журналистов, поэтому пересаживается с кресла на кровать и раскрывает газету на первой странице:

— «В Нью-Йорке на арене O2 завершился один из самых долгожданных боксерских поединков этой осени, в котором встречались абсолютный чемпион в супертяжелом весе Дэвид Хэй и непобежденный претендент из Великобритании Дадли Дурсль. В отличие от относительно недавних выступлений Хэя данный бой получился достаточно зрелищным и конкурентным и, что самое главное, продлился всю отведенную дистанцию.

С первых секунд встречи американский чемпион попытался установить привычный контроль над происходящим в ринге за счет джеба, которым Дэвид легко удерживал соперника на дальней дистанции, время от времени подключая сильнейшую левую руку. Поначалу у него это неплохо получалось. Все шло по привычному сценарию с той лишь разницей, что Хэй выбрасывал намного больше ударов, чем обычно. Дурсль явно уступал американцу в скорости и предпочитал по большей части "отсиживаться в обороне", несмотря на вполне очевидное антропометрическое преимущество. Но уже во втором раунде он нашел выход из этой непростой и, казалось бы, почти безвыходной для него ситуации. Дурсль начал встречать соперника редкими, но достаточно точными попаданиями, перехватывая при этом его атаки или работая первым номером. А в конце пятого отрезка Хэй и вовсе оказался на грани нокдауна, пропустив несколько акцентированных ударов англичанина, бросившегося затем на добивание. Казалось, что встреча может завершиться в любой момент вмешательством рефери. Но вовремя прозвучавший гонг спас чемпиона от дальнейших неприятностей, которые сулило ему развитие явно затянувшейся атаки англичанина. Однако, как впоследствии выяснилось, этот спурт был едва ли не единственным успехом Дурсля в данном противостоянии. В последующих раундах он был вынужден вернуться к прежней тактике, и Хэю не только удалось вернуть себе преимущество, но и довести дело до своей убедительной победы по очкам. Последние раунды прошли всецело под диктовку американца, который уже откровенно избивал своего оппонента. По итогам встречи все трое судей единогласным решением отдали победу действующему чемпиону с разгромным счетом 120:107 (дважды) и 119:109». Черт возьми, это же было совсем не так! Ты меня слушаешь, Дурсль! — раздраженная Гермиона швыряет в Дадли газету и расталкивает его. — Тебя же опозорили! Дурсль, боров ленивый! Дадли!

Мужчина резко приподнимается, хватает Уизли за запястья и бросает ее на кровать, прижимая сверху своим телом. Выдыхает хрипло:

— Ляг и заткнись. Все правда, все, что написали, все правдиво.

Женщина дергается, но разве можно вырваться из рук претендента на звание чемпиона? Она сдается и успокаивается. Дурсль откатывается и укрывается одеялом. Гермиона засыпает рядом.

* * *

«Беременность — это всегда тяжело», — думает похожая на шар Гермиона, выбирая носочки для своего будущего сына.

«Я никогда не женюсь», — думает Дадли, глядя на нервную Гермиону, всегда готовую к истерике. А еще Дадли думает, зачем он здесь, и порывается уйти, но вовремя вспоминает, что его позвала сама миссис Уизли, и остается.

«Я хочу есть», — тоскливо думает Рон, глядя на жену, которая вовсе не собирается возвращаться домой и кормить мужа.

Джинни ничего не думает, она помогает выбирать носочки. У нее уже есть сын, поэтому она знает, какая это важная деталь — носочки.

Гарри вместе с сыном дремлет в кресле, потому что плевать они хотели на все эти рюшки-платочки. Ибо они мужчины.

* * *

Петуния всегда рада видеть сына, особенно, если он приходит вместе со своей девушкой. Кудрявой такой, милой и улыбчивой.

Он зовет ее Гермионой, говорит, что она — друг, но уж мать-то видит, когда девушка — друг, а когда там что-то большее.

Вот и сегодня Петуния улыбается, глядя на сына, помогающего своей Гермионе сесть за стол и предлагающего ей тортики и пироженки.

Петуния, конечно, пуританка и совсем не одобряет детей до замужества, но ее Дидди уже большой мальчик и сам способен решать. В конце концов, заключить брак можно и до рождения ребенка.

— Гермиона, милая, как ваше самочувствие? — спрашивает Петуния, намекая на беременность. Гермиона улыбается, немножко краснеет и отвечает:

— Спасибо, хорошо. Уже пинается.

И расцветает вся. На щеках приятный румянец, губки бантиком, глаза блестят.

— Это прекрасно. Уже решили с Дадли, как назовете дочку? — Петунья очень хочет знать, интересно ведь. Да и внучку ей хочется намного больше, чем внука. Она будет читать ей сказки про принцесс, рассказывать истории любви из телесериалов, покупать платьица в цветочек и горошек, заплетать косички.

— С Дадли? — Гермиона удивлена. Румянец заливает не только щеки, но и шею. Высокая грудь гневно вздымается, лампочки в люстре натужно потрескивают. — Почему это Дадли должен принимать участие в выборе имени моего сына?

— Но, — миссис Дурсль запинается, но неуверенно продолжает, — разве это не ребенок Дадлика?

— Дадлика? Дурсль, твою мать! — кричит Гермиона и обжигает сидящего рядом Дурсля оплеухой.

Хлопок. Молодая женщина трансгрессирует.

Дадли прячет лицо в руках и стонет:

— Мама...

* * *

Ночь тянется бесконечно долго. Мимо мелькают города, поля, деревни, машины. Небо затянуто грозовыми тучами, а по лобовому стеклу скатываются первые дождевые капли.

Пежо гонит со скоростью сто шестьдесят километров в час, чтобы приехать в Мунго вовремя. На заднем сидении сидит огромный сиреневый плюшевый кот, которого Дадли везет в подарок ребенку Гермионы. Дурсль почему-то уверен, что родится девочка. Милая забавная девчушка с карими, как у Гермионы, глазами.

Серце у Дадли щемит. И тоска такая, что хоть вой, потому что теперь заберут у него Гермиону. У нее появятся новые заботы, и до него ей не будет никакого, совсем никакого дела.

На самом деле Дадли проклинает тот злополучный день, когда Уизли трансгрессировала в его машину, когда они оказались на скалах Шотландских островов, когда утреннее солнце их связало.

Лондон.

Смазанный туманный город никогда не нравился Дурслю, всегда казался мрачным, несчастливым, а теперь он же забирает у него друга.

Вот только ли друга?

Мужчина набирает номер телефона Поттера, с которым за последние несколько лет сдружился. Опять благодаря Гермионе. Все благодаря Гермионе: и брат, которого никогда не было, и друзья-волшебники, и новый мир, который всегда ненавидел.

Сердце сжалось.

Щелчок.

— Алло, — сонный Поттер зевает в трубку. — Ну что ты, где ты?

— В Лондоне уже, — отвечает Дурсль. Осматривается вокруг и добавляет. — Шафтсбери-авеню.

— Тогда поворачиваешь на Пиккадилли-серкус, останавливаешься рядом с метро. Я тебя перехвачу.

Дадли отключается. Высокие дома давят, душат, и мужчина задыхается от внезапно накатившей тоски, от одиночества.

Машина мягко паркуется рядом с указателем станции. Дурсль выходит и ждет привычного хлопка. У него в руках сиреневый кот и букет роз, который он достал посреди зимы.

Неожиданно на плечо опускается тяжелая рука, и чей-то голос раздается над самым ухом:

— Идем.

Дадли скручивает в узел, его протягивает сквозь игольное ушко, а потом встряхивает и разворачивает в нормальный размер.

Он осматривается. Их окружают белые больничные стены, в коридоре толпа рыжих, везде густая атмосфера переживания.

Белая дверь открывается, из-за нее выскальзывает белая медсестричка, к которой бросаются все рыжие Уизли.

Дадли стоит столбом с сиреневым котом в руках и гипнотизирует высокую дверь, за которой мучается, он знает, что мучается, его Гермиона.

— Ну как? — это срывающийся голос Молли Уизли.

— Тяжело, — шепчет медсестра и качает головой, — может и не выдержать.

Дадли задыхается. У Дадли останавливается сердце.

— Позовите его, позовите! — из-за белой двери раздается истеричный крик. Гермиона рвет связки, а Дадли умирает. — Почему его нет? Господи! Позовите!

Медсестра нервно запахивает свой халат и проскальзывает в операционную.

Дурсль оборачивается к Молли и сипит:

— Где Рон?

Миссис Уизли поджимает губы. Ответ ясен — нет Рональда. На работе, наверное.

Дадли горько усмехается и приваливается к стене.

Тихо. Только часы на руке тикают. Или это в голове у Дадли стучит кровь.

— Пожалуйста! — надрывный крик из палаты рвет тишину, которая оседает на пол кусками. Дурсль не выдерживает и врывается в палату. Кто-то кричит: «Нельзя», но мужчине плевать, потому перед глазами у него Гермиона. Растрепанная, раскрасневшаяся, истерзанная.

Дадли оседает на колени рядом с медицинским креслом, хватает Гермиону за руку и держит. Крепко-крепко. Потому что ему кажется, отпустит — уйдет она. Совсем.

Дадли целует влажные женские ладони, шепчет, как любит Гермиону. Ведь уже все равно. Уже терять нечего.

Гермиона плачет. Гермиона задыхается от крика, Дадли задыхается от злости на проклятых медиков, которые не могут ничего сделать.

Внезапно женщина замолкает, а комната наполняется звонким детским плачем.

Дадли вздыхает с облегчением.

Дадли смотрит на малышку, которую показывают матери. У девочки, Дадли знал это, знал, у девочки голубые глаза, и если постараться, то можно представить, что она — только его девочка. Даже не так. Их с Гермионой.

— Знаешь, — Гермиона сжимает пальцы Дадли изо всех сил и говорит тихо, едва слышно. — Знаешь, Большой Дэ, я тоже тебя люблю.