Перед прочтением сжечь (гет)

18 (зачёркнуто)

1 (зачёркнуто)

6 (зачёркнуто)

9 (зачёркнуто)

11 (зачёркнуто)

12 (зачёркнуто)

13 июля 1996 года

Милая Нимфадора (зачёркнуто)

Дора (зачёркнуто)

Тонкс.

Я знаю, я поступил отвратительно. И знаю, что буду винить себя за это всю свою жизнь, хоть, скорее всего, и недолгую, но самая горькая правда в том, что и сейчас я бы не уступил и сказал бы то же. И поэтому я снова прошу прощения. Прощения за то, что не оправдал твоих надежд, что ранил тебя — не желая этого. Больше всего на свете не желая. Поверь, я был бы счастлив избежать этого вовсе — всех объяснений. Я могу лишь просить тебя: забудь. Забудь о нашем разговоре, не оглядывайся. Я знаю, поначалу будет больно, но ты сильная, ты юна, ты слишком прекрасна и юна, чтобы горевать долго. Тем более, из-за меня. Не надо, Тонкс. Я понимаю, что твоя романтическая самоотверженная натура тянется к таким, как я. «Обиженным жизнью». Поверь — жалость мне ни к чему, а игра не стоит свеч. Не для тебя. Я не герой романа, что уж. И даже не жалуюсь.

Ох, Дора, милая моя, что же я наделал? Как я, старый нищий идиот, позволил тебе хоть на секунду помыслить о такой глупости, хоть на мгновение увидеть во мне нечто большее? Как я не прекратил нашего сближения, Тонкс? Прости меня. Прости, Дора. Боюсь, что я эгоистично тянулся к твоему теплу, которым ты, щедрая, безудержно благородная, делилась со всеми. Я привык к твоим улыбкам, слишком привык, к твоему смеху, лёгкости, с которой ты отмахиваешься от проблем. Но, пожалуйста, хоть раз послушай старого дурака, ладно?

Р. Дж. Люпин

— — — —

25 октября 1996 года

Тонкс (зачёркнуто)

Как хорошо, что я не могу тебе писать. Как хорошо, что я заперт здесь — надёжнее, чем в тюремной клетке, и нет ни единого шанса, что мы встретимся, и даже не единого шанса, что ты получишь письмо. Потому что я слишком устал сейчас, чтобы говорить правильно и поступать, как надо.

Какая ирония, что именно сейчас мне пришлось уйти к стае. «Чужой среди своих»? Или всё-таки наоборот? Когда-то я, знаешь, ненавидел тех оборотней, которые дают волю инстинктам. Грейбека в особенности. Потом решил, что ненавидеть — это всё равно что позволять инстинктам брать верх, научился сочувствовать. В конце концов, мне повезло фантастически, невероятно — меня любили в семье, меня приняли в Хогвартс, у меня были удивительнейшие друзья — у многих здесь нет даже семей, лишь стая.

А теперь я с горечью сознаю, что не чувствую вообще ничего. Нам...мне было бы проще вообще не жить, наверное. Но кто-то говорит, что у каждого есть какое-то предназначение. Я никогда не был фаталистом, но подчас думаю, что это действительно предопределённость. Моя предопределённость в том, чтобы учиться жить среди «своих».

Милая моя девочка, я как наяву вижу, как яростно ты возразишь мне. Накинешься на меня, восклицая, что я не чудовище, я человек, что тебе всё равно. Если бы ты знала, как хочется мне поверить, как хочется забыть... Но нельзя просто забыть о собственной сущности.

В их глазах тьма, звериная, опустошённая, в глазах детей — смертельная обида и обречённость, в глазах тех, что пытались жить по-человечески — усталость и смирение. И глядя на них, я не могу предположить, сколько ещё протяну я сам — я уже слишком давно не верю в правильность решения Шляпы. И как я могу обречь на подобное тебя? Давно я не чувствовал такого снедающего страха. Пусть в твоих глазах будет гореть ненависть, пусть — лишь бы не обречённость. Ты слишком полна жизни и в тебе ещё много любви.

А мне остаётся Стая, где я могу принести пользу. И это не так-то мало после стольких лет бездействия, как думаешь?

PS: Прости.

PPS: И, пожалуйста, не надо больше об этом.

PPPS: Ради себя.

PPPPS: Хотя бы ради меня.

Вечно твой (зачёркнуто),

Р.

— — — —

20 декабря 1996 года

Дорогая Тонкс,

Скоро Рождество. Если повезёт, я даже получу краткую передышку. Слишком краткую, чтобы отдохнуть, и, честно говоря, не могу сказать, хорошо это или плохо. Быть может, мне было бы проще вообще без этого праздничного «отпуска».

Я трус, Дора, если говорить откровенно. Я боюсь столкнуться с тобой — в той же «Норе», и боюсь, что мне не хватит сил уйти, не заговорив. Учитывая же тактичность товарищей по Ордену, готов побиться об заклад, что они устроят нам «очную ставку».

А я ещё слишком хорошо помню твой взгляд после нашей последней встречи. Непонимающий, отчаянно сопротивляющийся. Небо! Я заслужил это, заслужил, несомненно, но я, а не ты.

И твои яростные увещевания — как страшно и в то же время как упоительно сладко было слышать твои слова. Грешно радоваться подобному — но, кажется, в глубине души я был постыдно рад тому, что тебе, милому моему другу, небезразлична моя судьба. Пусть мне и придётся отказаться от такого пути — слишком соблазнительного, слишком беспечного, но в тот краткий момент осознание, что я нужен тебе, было оглушающим.

Спасибо тебе. Это — больше, чем я заслуживаю, но тем не менее — куда меньше, чем заслуживаешь ты. И если я всё-таки встречу тебя на Рождество и, не выдержав, брошусь к тебе просить прощения... Не прощай меня, Дора. Ни за что не прощай.

Пожалуйста.

Увы, не твой, (зачёркнуто)

Твой искренний друг навеки,

Р.

— — — —

21 февраля 1997 года

Дорогая Тонкс (зачёркнуто)

Дора,

Неделю назад, когда мне пришлось на час забежать на Гриммо, я видел тебя. Издалека: я уже уходил и, надеюсь, ты меня не заметила, увлечённая спором с Кингсли. Слава всем богам, что так получилось, пусть мой поспешный уход и напоминал позорное бегство.

А ведь я именно что сбежал — в отчаянии зарывшись в своё проклятое дело, и, к счастью, в последние дни я выматываюсь настолько, что к ночи едва не засыпаю стоя. На меня косятся, подозревают даже больше, чем раньше, как мне думается, и, честно сказать, я никогда даже не могу быть уверенным, что ночью меня не загрызут соседи, но быть раскрытым и разодранным — не страшно. Не так страшно, как видеть тебя на Гриммо — измождённой и бледной. Милая моя Дора, что же ты с собой делаешь, что же я с тобой сделал?..

Неужели всё это — из-за меня? Дорогая моя, безрассудная девочка, разве я, старый, угрюмый оборотень, стою таких мучений? Зачем это всё, Дора? Зачем ты мучаешь себя этой странной романтической привязанностью — я ведь, как ты видишь, совсем не рыцарь.

Дора. Я знаю, что тебе сейчас — плевать. Что разверзнутся небеса и земли — тебе будет всё равно, что тебе по плечу любые трудности. Но милая моя, ведь романтический угар проходит. Пожалуйста, попробуй хотя бы ради себя прислушаться к голосу разума — не хорони собственную молодость, в конце концов, я слишком хорошо знаю, чего может стоит эта ошибка.

Прости меня. Ещё раз. Я знаю, что тебе непросто, да и, чёрт побери, сердце моё разрывается от воспоминаний, но я не могу, не имею никакого права поступать так бесчестно по отношению к тебе.

Будь счастлива, Дора, пожалуйста.

Твой преданный друг,

Р. Люпин

— — — —

10 марта 1997 года

С наступившей весной тебя, Дора.

Хотелось бы мне верить, что всё в порядке, но до сюда редко доходят вести — и почему-то с наступлением тёплых дней от этого вдвойне тяжко.

Хотелось бы верить, что тебе эта весна приносит облегчение — хоть как-нибудь. Ты ведь всегда любила весну. И, кажется, следом за тобой её полюбил и я. А теперь вот, как видишь, встречаю свою тридцать восьмую весну, как загнанный беспомощный зверь, мечтающий лишь о том, чтобы зарыться поглубже в затопленную нору. Впрочем, почему «как»?

Смешно признаваться в этом сейчас, но мне очень не хватает твоих писем. Я никогда не был достаточно прилежным адресатом, но ты — ты писала мне всегда, начиная с того момента, как поступила в Хогвартс. И почти всё это время ты была практически единственным моим корреспондентом.

И, признаюсь, сейчас я, трус, эгоистично боюсь, что потерял не только твоё прощение, но и твою дружбу. Хотя, кажется, именно этого и добивался, да? Чтобы не искушать и без того треклятую судьбу...

Не искушать. Не надеяться. И... да поможет тебе Небо, чтобы никогда в твоей жизни не стояло этого выбора.

Что-то происходит. Что-то...зловещее сгущается в воздухе.

Прошу тебя, дорогой аврор, будь осторожна. Будь живой и здоровой. Ладно?

Твой, (зачёркнуто)

Ремус