Мир хрипит со шнурком на шее (гет)

С его волос капает, словно весь он промок. Но потом осознание накрывает — не как мягкая перина, скорее как дождь, что стеной — Драко Малфой начинает таять. Как рисунок, что вдруг окунули в воду, которая теперь размывает его; это до дрожи пугает, но руки, которыми пытаюсь дотянуться до него, не чувствуют ничего: призрак — не человек, тела же нет. Есть только его пристальный — вдруг потемневший — взгляд и тонкая усмешка, что больше похожа на ласковую почти улыбку. А затем он исчезает.

... А я просыпаюсь.

Вдох-выдох. Дыши, Гермиона, дыши.

Через минуту можно, наконец, подняться, успокоить сердце, чтобы оно не пыталось каждым ударом вырваться из груди, а потом пойти налить себе чай. Зеленый. С какими-нибудь травами.

Ну и еще — можно? — мельком заглянуть на мансарду. Драко Малфой и ночью же там?

...

Кружка должна обжигать, но вместо этого только приятно греет холодные, давно уже вечно холодные, руки. Чай отчего-то не соблазняет своим ароматом, но пар исходит от жидкости, позволяя себе причудливо изгибаться. Ступенька одна все же скрипнула. Мерлин.

Включить небольшой ночник, что дает возможность разглядеть только тени — неплохая идея. Потому что, по-моему, видеть его лицо сейчас я не хочу.

— Бессонница? — он только стоит и вглядывается во что-то за окном, словно во тьме можно увидеть нечто, словно я, пришедшая ночью, вполне постоянное явление, словно... Слишком много "словно" в последнее время. Возможно, именно сейчас его спокойствие заставляет выдохнуть непонятно когда задержанный воздух. Голову отпускает.

— Да нет.

— Пожалуй, да.

Гром заставляет чашку поставить слишком громко — почти уронить на столик, хорошо, что не разлила чай на себя. Палочка осталась в спальне, но самое удивительное то, что я не чувствую себя не защищенной — мое привычное состояние почти всегда. Это должно насторожить, но сейчас думать не хочется. Хочется только пить чай и смотреть на его напряженную спину.

Почему маг умер в костюме? И почему он не со своим сыном сейчас?

— Завтра, Гермиона. Все завтра.

И я не уверена, что сегодня хотела бы что-то слушать или рассказать. Мне нравится застывшее мгновение, что есть сейчас. Если есть полное совпадение настроений — то это мы с Малфоем в данный момент.

Несомненно, все это когда-нибудь кончится: его почти понимание, отданное мне; мое кусочное откровение, доверенное ему. И как всегда все в этой жизни: некрасиво и до жути быстро. Только главное понять, когда. И попытаться приготовиться, даже если нельзя.

Вдох-выдох. Дышать сейчас уже проще.

Дождь набирает обороты. Снова.

...

— Что случилось?

Он приподнимает бровь, улыбается краешком губ, а затем, повернувшись в профиль, молчит. Словно не было вопроса, но сегодня мне хочется узнать ответ, потому что это кажется важным. Наверное, из-за той девчушки, что встретилась в магазине. У нее был холодный взгляд и крепко стиснутые ладошки. И почему-то вспомнился Малфой. И его новорожденный, никогда не узнающий отца, сын.

— Драко, пожалуйста.

Тяжело вздохнув, он оборачивается. Кажется, что Малфой опирается на стекло, даже ловлю себя на том, что подалась вперед — спасать.

— Комплекс героя и тебя задел? — в голосе нет яда, впрочем, его там уже давно нет, но я все же надеялась, что это останется незамеченным. Кто знал, что Малфой настолько наблюдателен.

Не дав сбить себя с мысли, спрашиваю снова:

— Почему ты не хочешь видеть сына?

Обычный человек должен бы растрогаться, погрустить, зная, что мир обрел представителя твоей крови, которого ты не увидишь никогда, но Драко просто переводит взгляд на стену, что редкость. Оказалось, что Малфой обожает смотреть в глаза, всегда думала, что трусы так не делают. Потому до сих пор не могу понять — то ли он не трус, то ли вывод ошибочен. Но нужно сейчас сосредоточиться конкретно на нем:

— Драко?

— Что ты хочешь услышать? — в каком слове словно фунты усталости, обреченности и чего-то, что точно не злость и не ярость. Странно.

— Правду.

— Правд много.

— А какая тебе нравится самому?

Он одобрительно кивает, а затем проговаривает быстро, но четко:

— Сын — это еще одна причина здесь остаться. Быть уже полностью привязанным. Маги становятся призраками потому, что имеют незаконченное дело. Я собираюсь закончить свое и уйти. Сын — это сложно.

Простая и холодная речь, без пауз. Если проанализировать, то покажется, что ему все равно. Но я слишком долго изучала этого, пусть уже, так сказать, мертвого, но все же Малфоя. Грусть скрывается в уголке губ, в быстром взгляде на стену, в пальцах, сжимающихся слишком сильно. Все просто, надо знать, куда смотреть.

— И когда ты занимаешься своим "незаконченным делом", если все время здесь?

Он усмехается.

— Или я, — в горле почему-то першит, — твое "дело"?

Не хочется об этом думать, потому что логики никакой нет. Смысла ноль, а смысл есть всегда. Если ты теряешь смысл, ты теряешь опору. Возможно, что даже последнюю.

— Нет, мое дело не ты, если это было бы так, я бы сказал, поверь мне.

— Верить тебе?

Только произнеся, понимаю, что уже верю. Верю его словам, взглядам, ему самому. Но, скорее всего, тому ощущению, что охватывает меня, когда нахожусь рядом с ним. Это доверие. И он, видимо, знает, потому просто вздыхает, поворачиваясь — снова — к окну.

Солнца уже давно нет.

...

— Что тебе принесла смерть?

Он оборачивается, оглядывает меня с ног до головы, а затем просто задает вопрос:

— А чего ты ждешь от смерти?

Слишком глубокий вопрос, слишком много вариантов развития, слишком большое количество неоправданных надежд, вложенных людьми в жизнь, которая будет "потом".

— Пустоту. Простую и белую.

— Понятную, так сказать? Без мыслей, без самой тебя? — и после последнего слова что-то вдруг меняется в нем самом. Малфой делает шаг вперед, склоняет голову к плечу и, прикрыв на мгновение глаза, выдает: — смерть — бегство? Для тебя, — открывает глаза, — смерть — бегство?

Хочется заорать: "нет", потому что так будет правильно, все бы ждали от умницы Гермионы такого ответа, но он, стоящий прямо передо мной, вообще ничего не ждет. И не знает ту, раннюю, Гермиону. Я даже не уверена, что ему не все равно. Именно поэтому можно сделать шаг вперед, встретиться с ним взглядом, попытаться объяснить. Правда, сказать ничего не удается — Драко перебивает, в который раз. Оказалось, что холодный и замерзший в себе человек может почти сгорать от невысказанных слов, поэтому Малфой всегда говорит то, что рвется:

— Если ты хочешь от чего-то сбежать, то беги. Сначала от войны, которая тебя преследует, затем от себя, слышишь? Я не говорю будь сильной или что-то меняй, я говорю, что твоя личность достойна побега. Но не смертельного.

Кажется, что он говорит на незнакомом языке, тут нет выводов или следствий, только его какой-то факт или пожелание, что отчего-то не желает укладываться в голове.

Часы не бьют восемь вечера. Время остановилось лично для меня, потому что во всегда отчужденном взгляде есть семена ярости. Направленной не на саму меня, а на мои мысли, что вполне логичны и даже обоснованны. Мне казалось, что Драко Малфой любит логику. И ненавидит меня.

— Знаешь, что я тебе скажу, Гермиона? — не могу пошевелиться, если только смотреть на его кадык, слишком выпирающий, и на маленький локон, все время выбивающийся из прически. Так и умер, не успев красиво волосы уложить? — Смерть должна была принести покой, успокоение. Не открытия, не факты, не переосмысления. Да, мое незаконченное дело не ты, не сама ты. Твоя личность. Мне никогда не нравилась сама ты, Гермиона, просто однажды я отметил, что внутри тебя скрыт огонь, это, знаешь, весьма ценно, когда вокруг одни люди-заморозки. И только по причине маленькой мысли на дне подсознания я сейчас здесь. Тогда, когда выступала с речью на юбилее победы, тебя внутри тела уже не было. Оболочка, пустота, ничтожество. Нет человека, нет мага, потому что волшебство — это эмоции. Направление. Сейчас ничего нет в тебе, а я застрял здесь, уже устав. Правда, смешно? Я почти начал надеяться, что все можно вернуть, тебя, например, только потом понял, что все это пустое. Я тебя ненавижу, даже сильнее, чем в школе. Потому что не здесь я хочу находиться, не так. Одна мысль, одна идиотская мысль о тебе — и все. Слышишь меня, девочка, которая ничего не может? Которая ничтожество полное? Которая закрылась от всего мира и не готова жить? Давай, может, если ты закончишь жизнь, то я уйду? Сделай приятно, ты же можешь? Ты же хочешь?

Он зол. Ярость расползается по помещению. А мне кажется, что я сейчас заплачу. Нет-нет-нет.

...

Два дня одиночества. Мыслей, меня самой, вытащенной наизнанку. И понимания некой правоты.

Сидит в кресле. Почему же не пролетел сквозь него?

— Ты снова пришла? У тебя страсть к унижению? — сарказм, все та же злость, почти отчаяние. И поглощающая усталость. Нет, так не пойдет.

Подойти, сказать, выплеснуть.

— Знаешь, кто ты? Мужчина с громким именем? Драко Малфой, который имеет право меня обижать? Призрак? Обличитель правды? Нет, — наклоняюсь к нему и, по-моему, все же чувствую дыхание. Качаю головой, всматриваясь в его глаза, так пугающие когда-то и настолько притягивавшие сейчас, — ты всего лишь-то демон с нервными хмыками и усмешками, с нечаянно, специально, случайно брошенными фразами и с пустотой, настолько глубокой внутри, что впору бежать самому от себя. Ты говоришь, что я сдалась, что прекратила жить. А ты, а, Малфой? Ты жил чужой жизнью, но не потому, что потерял себя и умер внутри, а потому, что никогда не пытался, даже не пробовал. На самом деле — ты слаб. Маленький, — еще чуть ближе, — обиженный на всех мальчик. И любящий только себя, ты прав. Даже умер поэтому. Именно поэтому одна мысль обо мне задержала тебя здесь. Ты глуп, потому что я могу справиться сама и сейчас, а ты и тогда не мог. Может, дело все же в самом тебе?

Я ждала чего угодно — усмешки, непонимания, надеялась на злость и еще что-нибудь, но это... Это мерлиново одобрение и поощрение. Он встает с кресла, специально не задевая меня, хотя я хочу почувствовать, пусть и на секунду, его самого. Стоит снова спиной к окну, опять позволив солнцу пронзить себя, напоминая о том дне, когда впервые заговорил по-настоящему, не грубо и не обрывками, заставляющими думать. Малфой поднимает правую руку, на пальце которой блестит кольцо, почему-то ранее не замеченное, и останавливает ее на полпути к моему лицу, наклоняет голову на бок, а по губам проходит уже совсем другая улыбка. Когда он наклоняется к уху, приходится сглотнуть — слишком близко, слишком не так:

— Молодец, девочка.

И исчезает. Что?