Серебро (гет)

Люциус Абраксас Малфой сидел в кабинете своего фамильного особняка и задумчиво смотрел в окно.

Погода, как всегда, не баловала англичан солнцем и теплом — знаменитый туман в сочетании с мелким, противным моросящим дождиком навевал тоску. Эти дурацкие запреты Министерства на Заклинания ненаносимости, черт бы их побрал! Раньше, до прихода к власти чернокожей обезьяны по кличке Кингсли, мать его, чистокровные волшебники свободно могли пользоваться своим священным правом на охрану собственности... Наложил пару-тройку заклинаний — и плевать хотел на холод и сырость за окном!

...Сколько Люциус себя помнил, в Малфой-мэноре весной и летом всегда было солнечно и тепло, даже жарко. Он помнил, как смеющимся пятилетним мальчишкой бегал по залитым солнцем аллеям парка в родном поместье мимо пышных разноцветных клумб с диковинными цветами — лилиями, орхидеями, гиацинтами... Валялся на пушистой прохладной травке, греясь на солнышке или забавляясь со своей собакой, лохматым шотландским дирхаундом Линчем. А устав, залезал на колени к отцу, лорду Абраксасу, стареющему мужчине с густыми, роскошными усами и клочкастыми седыми бровями, который сидел в открытой деревянной беседке недалеко от дома. Тот, отложив газету и трубку, радостно возился со своим наследником, щекоча его, бегая за ним вокруг беседки в безуспешных попытках поймать резвого мальчугана и подбрасывая его на руках в небо... Колючий взгляд старика всегда теплел при виде сына, высокого для своих лет мальчика с белокурыми локонами до плеч, который задорно хохотал и тормошил отца, требуя, чтобы тот подбрасывал его в воздух снова и снова, выше и выше... Отец смеялся тоже, называя его «маленьким чертенком» и прося пощады, когда Люц слишком долго прыгал у него на коленках... Заслышав их смех и возню, из дома выходила мама, молодая стройная женщина с длинными каштановыми волосами и красивым лицом. Она приносила в беседку прохладный зеленый чай с лимоном и мелиссой в граненом кувшине и вкуснейшее овсяное печенье, которое, как сын знал, она пекла сама, не доверяя даже искусным домашним эльфам.

После чаепития он либо оставался с родителями в беседке и под их неспешные разговоры засыпал на коленях у матери, которая костяным гребнем расчесывала его льняные волосики, либо чаще всего отправлялся и дальше бегать по парку в свое удовольствие.

Все вокруг казалось ему таинственным и загадочным... Он воображал себя то отважным кладоискателем и плутал в переходах между высокой тенистой «живой изгородью», то героем, ищущим приключений и опасностей... Люц убегал надолго, и его часто не могли дозваться домой допоздна.

Он прятался среди зеленых львов и гигантских черепах из самшита и бересклета, залезал на высокие маньчжурские клены и скрывался в их густых, округлых кронах. И напрасно визгливые няньки, тощие старые девы в чепцах, от которых вечно за версту разило дегтярным мылом и лекарствами, вопя и причитая, суетливо семенили внизу, приподняв шерстяные подолы коричневых платьев, как будто бежали по воде или грязи, а не по чистеньким гравийным дорожкам и сочной зеленой траве Малфой-парка.

Люциуса забавляло смотреть на их бестолковую возню, от которой не было никакого проку. Даже тогда, будучи еще маленьким, он каким-то шестым чувством ощущал, что вовсе они и не напуганы его исчезновением, кричат и суетятся больше для вида, а юбки задирают, чтобы их приметил конюх Ален, который в это время с интересом наблюдал за всей этой сутолокой, споласкивая чернющие до локтя руки из глиняного умывальника на деревянном заборе возле конюшни. Ален был молодым и здоровым детиной, знаменитым среди слуг Мэнора своими «амурными» похождениями, о которых по вечерам в людской, краснея и смеясь в подолы передников, шушукались девицы из домовой прислуги.

Вот и бегают няньки бестолково, время от времени бросая неуклюжие кокетливые взгляды в сторону конюшни, а маленького хозяина найти и не стараются. Скорее, наоборот, счастливы его пропаже... Все няньки, в большинстве своем, были сквибами и потому не могли блокировать потоки интуитивной магии, которую иногда ради забавы любил применять к ним Люциус. Это ведь так весело — смотреть, как тарелка липкой овсяной каши летит в лошадиное лицо очередной горе-воспитательницы, а та истошно визжит и пытается отбиться от тарелки, но безуспешно. Или когда шнурки на ботинках у няньки «сами собой» завязываются в крепкий узел, а та, не заметив этого, пытается сделать шаг и падает на месте, с грохотом расстелившись на полу...

Вечерами Люц, прокравшись к двери кабинета отца, слушал, как гувернантки, в обязанности которых было каждый вечер подробно рассказывать Малфою-старшему о том, как провел день его сын, плаксиво жаловались старому Абраксасу на проделки его наследника. Тот же, отродясь не привыкший церемониться с прислугой, в ответ на все их причитания невозмутимо предлагал им расчет.

«Если вы втроем не можете справиться с одним единственным ребенком, то я сомневаюсь в подлинности ваших рекомендаций...» — добавлял он, попыхивая трубочкой.

Деваться нянькам было некуда, и они, зареванные, так и уходили из кабинета хозяина несолоно хлебавши. И веселые проказы продолжались...

Если же кто-то из них пробовал возмущаться или, тем паче, требовать наказания для «несносного мальчишки», то грядущая ночь становилась для тех незадачливых последней ночью в Малфой-мэноре. Абраксас не терпел, когда всякое мугродье или сквибы принимались заявлять о своих правах в его присутствии...

Да-а-а... Были времена... Тогда чистокровные волшебники пользовались законным уважением общественности, считались элитой, имели множество прав и привилегий... Тогда фамилия Малфой была одной из самых известных и почитаемых в магической Британии... А имя Абраксаса Малфоя в его отсутствие даже в элитных кругах произносили шепотом и втянув голову в плечи. Его уважали и боялись, менее знатные и родовитые волшебники считали за честь принимать этого человека в своем поместье, а уж считаться его другом... Это было вершиной возможностей для любого из них. Ведь фамилия «Малфой» открывала любые двери и делала более сговорчивыми самых принципиальных и неподкупных визави.

В юношеских воспоминаниях Люциуса отец всегда был занят делами. Отчеты, сметы, договора, облигации, векселя... Широкий стол из красного дерева, стоявший посреди обитого зеленым бархатом отцовского кабинета, был весь завален важными бумагами.

Кабинет был единственным местом в доме, где в любое время суток можно было найти Абраксаса. Человек старой закалки, бывший военный, он с презрением относился ко всякого рода балам и светским раутам, и вообще, слыл господином до суровости серьезным, порядочным семьянином и домоседом, и только архиважные дела могли заставить его покинуть кабинет и поместье.

Может, еще и потому его редкие визиты в дома знакомых почитались за честь. Если Абраксас Малфой присутствовал на мероприятии какого-нибудь, по его мнению, достойного лорда или графа, статус вечеринки резко возрастал, и скучный раут непременно оживлялся сплетнями. Приглашенные люди знали — этот строгий седой мужчина, безупречную военную выправку которого не могла испортить даже хромота на одну ногу, ставшая последствием военной травмы, появился в доме не просто так. Вероятнее всего, у хозяина возникла затруднительная ситуация в делах или деликатное обстоятельство в личной жизни. Да-да, именно так! С Абраксасом было престижно и выгодно советоваться — старик был тертый калач, его богатый жизненный опыт редко позволял ему ошибиться. А привычка отстаивать честь мундира и принципиальность бравого вояки гарантировала просящему — если Абраксас удостаивал его подобной чести — дельный и искренний совет. Лорд Малфой глубоко презирал светские интриги, и мысль о «подставе» была ему дика и отвратительна. Своей безупречной репутацией он дорожил. Потому и обращались к старику по любому мало-мальски важному поводу. Вопросы задавали разные — куда лучше вложить капиталы, облигации каких предприятий на биржевом рынке сейчас в цене, можно ли доверять тем или иным инвесторам, как сэкономить средства и выкрутиться из долгов, но не только... Абраксас мог посоветовать, за наследника какого из знатных родов стоит отдать единственную дочь или на ком женить сына с наибольшей выгодой для семьи. И, надо отдать ему должное, он редко ошибался.

Юный Люциус только терялся в догадках, как его характерный и принципиальный отец прижился к великосветскому двору, где сам воздух пропитан лицемерием и обманом? И, ведь, не просто прижился, а обладал такой безраздельной властью над «обитателями» этого двора? Может быть, потому, что предки Абраксаса в свое время немало постарались, чтобы обеспечить своему потомку громкое имя и авторитет, прибегая к тем же интригам и «подставам», распространенным в так называемом «высшем обществе»? А может, Малфой-старший просто был нужен им всем, как незаменимый советчик и покровитель, носитель большого количества связей и денежный мешок? За его расположение в свете шла война... Отца определенно использовали, но... Было в нем и что-то такое, что вызывало коленную дрожь... Его пронзительный взгляд, величественная осанка, тихий, мягкий голос, в котором, однако же, всегда звучала сталь... Абраксас никогда не повышал голоса при посторонних, никогда... Ему это было не нужно. Малфою-старшему достаточно было лишь бровь приподнять, как нерасторопный или непонятливый эльф уже стремглав летел выполнять его поручение, попутно биясь головой обо все встречные поверхности... А хозяин эльфа, чувствуя себя нашкодившим ребенком, лебезил перед гостем, стараясь загладить «неучтивость»...

Была, наверное, в характере отца единственная черта, роднившая его со «светом». Он терпеть не мог магглов и все, что с ними связано. Даже маги-полукровки, на его взгляд, были уродливым явлением в магическом сообществе, недостойным для существования.

— Магглы и их отродье — это отвратительные, грязные существа, — любил повторять Абраксас, если за обеденным столом кто-то из гостей или домочадцев при нем даже упоминал это слово. — И мы не должны думать, говорить о них и общаться с ними, дабы их скверна не запятнала нас. И я не желаю ничего о них слышать.

Гости тут же замолкали и только качали головами: да-да-да!.. Отчасти потому, что разделяли взгляды сурового старика, отчасти потому, что спорить с Малфоем и лишаться его покровительства не хотел никто.

Сквибов, которые, кроме эльфов, прислуживали Малфоям, Абраксас тоже не жаловал. Он никак не мог понять, каким образом в семьях чистокровных волшебников порой рождаются дети, полностью обделенные магическими способностями, и считал подобных людей досадными ошибками природы... Но, однако, из уважения к их родовитым семействам он был готов принять тех на работу, не забыв при этом отметить в личной записной книжечке, всегда висевшей у него на поясе, фамилии семей, из которых приходили устраиваться к нему на службу сквибы. Делал он это затем, чтобы в будущем исключить для себя всякую возможность породниться через сына с волшебниками не вполне чистокровными.

Когда Люциус подрос и поступил в Хогвартс, Абраксас ревностно следил за всеми его знакомствами, чтобы тот не «испоганился» дружбой с «маггловским отродьем». Люциус, впрочем, и сам не желал общения с грязнокровками, глубоко презирая их всех. Вот еще, дружить с поганым мугродьем, которые должны быть счастливы лишь оттого, что придурковатый Дамблдор разрешил тем учиться магии вместе с настоящими, потомственными колдунами! Отвратительно! Даже дышать одним воздухом с ними противно!

Люциус горько усмехнулся, откидываясь в своем любимом кресле и расслабляя затекшие мышцы. Как давно это было! Сейчас маггловское отродье заполонило собой все: начиная от Хогвартса и заканчивая Министерством! Им достаются высшие посты, престижные должности... Сейчас за само слово «мугродье» или «грязнокровка», произнесенное даже шепотом в собственном доме, незамедлительно отправляют в Азкабан на пятнадцать суток. Причем, чем выше происхождение мага, нарушившего этот запрет, тем бесцеремоннее обращаются с ним, и тем больше грубости и хамства приходится выслушивать от тех, кто по своему статусу крови с задержанными рядом не стоял! Для чистокровных ввели комендантский час, затем, словно к несовершеннолетним, приставили Надзор... Большинство знакомых Люциуса, пожизненно осужденные «за преступления против Магического и Маггловского сообщества», гнили в Азкабане. Его самого оправдали лишь потому, что он не принимал активного участия в финальном сражении Второй Магической Войны, а также приняли к сведению удручающее состояние его здоровья: левая нога Малфоя-старшего была полностью парализована, а организм — истощен. Он бы умер в темницах через полгода. Драко тоже удалось избежать заключения, но уже по другой причине...

Для их семьи все обошлось лишь конфискацией имущества... Имущества, многие века накапливаемого и приумножаемого их предками, начиная от Лайонела Малфоя, пересекшего в XI веке пролив Ла-Манш и ставшего основоположником их рода. А теперь у них отняли все. Обширные плантации хмеля и хмелесушильни в Кенте, медные рудники в Стаффордшире, множество мелких рыбных промыслов на Грейт-Гримсби — это еще малая часть всего, что у них было... Не говоря уже об облигациях, акциях и крупной наличной денежной сумме, изъятой из банка Гринготс. Оставили лишь «самое необходимое для жизни» — особняк Малфой-мэнор (принудив перед этим ликвидировать собственную каминную сеть и снять Чары Ненаносимости), да некоторые сбережения Люциуса, сделанные им для своего сына...

Естественно, что располагая такими средствами, нечего было и думать о том, чтобы содержать в доме прислугу, двор и лошадей. Хозяйственные пристройки опустели, чудесный парк порос бурьяном, и лишь особняк стоял посреди всего этого разрушенного великолепия, словно осиротелый... Немыслимо! Что сказал бы отец, если бы не умер сразу после рождения Драко... Старика непременно хватил бы удар, и на сей раз он бы отправился к праотцам точно... Но, перед этим, пожалуй, выпорол бы своего нерадивого сыночка как сидорову козу, за то, что тот не сумел сберечь имения.

Люциус снова искривил рот в усмешке. Однажды он и вправду ощутил на себе всю силу отцовского гнева да убедился, сколь тяжела рука у его старика. Это было в середине пятого курса, когда шестнадцатилетний Малфой с товарищами отмечали Рождество в Хогвартсе. Эйвери раздобыл где-то пару бутылок огневиски и, под восторженные вопли развеселых однокурсников, разделил горячительное на всех пятерых. Вскоре спиртное ударило парням в головы, им стало жарко и, как это обычно бывает, разбитную компанию потянуло на приключения. Они выбрались из своего тайного убежища в подземельях и вышли на улицу.

Стоял тихий и безветренный вечер, с неба сыпал хлопьями чистый белый снег. На школьном дворе было пусто — немногие оставшиеся в Хогвартсе студенты с первого по седьмой курс вместе с преподавателями праздновали Рождество в Большом зале, а некоторые из них уже смотрели десятый сон в мягких уютных постельках.

Послонявшись вокруг школы и не найдя ничего, заслуживающего их внимания, разочарованные парни уже было хотели повернуть назад, как вдруг увидели, что навстречу им идет семикурсница Иззи Бабблбелл, первая красавица Пуффендуя. Девушка была и впрямь хороша собой: смуглое личико, маленький вздернутый носик, пухлые розовые губки, выразительные, как у олененка, большие карие глаза в обрамлении пушистых ресничек, длинная темно-русая коса до пояса, стройная и гибкая фигурка — Иззи была бы мечтой любого парня не только из Пуффендуя, но и молодых людей всего Хогвартса, в том числе, и юношей Слизерина. Но, на взгляд студентов змеиного факультета, у Иззи, при всех ее неоспоримых достоинствах, был один существенный недостаток — она родилась в семье магглов. Потому никто из них и помыслить не мог о том, чтобы начать ухаживать за красавицей. Да ни один уважающий себя чистокровный волшебник к ней бы не подошел! Но, в тот вечер, разгоряченная алкоголем толпа слизеринских юнцов отчего-то решила иначе.

Люциус до сих пор не мог понять, как это произошло. Когда погруженная в свои мысли Иззи поравнялась с ними, и в свете фонарей он сумел разглядеть ее миловидное личико, ее пухлые губки, с которых она розовым язычком машинально слизала пушистые снежинки, он вдруг ощутил такое острое возбуждение, какого ему еще никогда не доводилось испытывать. Видимо, его товарищи почувствовали то же самое, потому что парни, не сговариваясь, окружили девушку плотным кольцом, мешая пройти мимо. Встрепенувшаяся Иззи не сразу поняла, что происходит. Лишь когда Макнейр развязно положил руку на ее плечо и попытался притянуть к себе, она вдруг закричала и принялась отбиваться. Но все яростные попытки Иззи освободиться были тщетны — железной лапой Крэбб зажал ей рот и выкрутил назад руки. Все произошло быстро. Парни действовали четко, слаженно и, не привлекая чужого внимания, оттащили свою добычу в подвал...

...Они отпустили Изз только на рассвете следующего дня. Когда растрепанная, всхлипывающая девушка, пошатываясь, побрела в сторону лестницы, провожаемая довольными похотливыми взглядами честной компании, Люциус даже пожалел ее. Но, в следующую секунду его душу затопил страх — едва дойдя до третьей ступеньки, Иззи вдруг покачнулась и упала навзничь.

Подбежав к Бабблбелл, парни с ужасом увидели следы крови на краю ступеньки. Макнейр наклонился и приподнял голову Изз. Его ладонь, поддерживающая затылок девушки, в мгновение окрасилась в красный цвет. Иззи упала в обморок и разбила голову. На ее затылке зияла огромная рана, из нее хлестала кровь, в считанные секунды все вокруг стало в крови. Парни оцепенели от страха — Изз не дышала. Все попытки Эйвери и Макнейра остановить кровотечение и привести девушку в чувство успехом не увенчались. Иззи была мертва.

В панике все пятеро лихорадочно стали соображать, что же им делать... Ведь совсем скоро чертову Бабблбелл, наверняка, хватятся и станут искать — студентов, оставшихся на Рождество, как обычно, было немного. Каждый из них был на виду преподавателей. И если они, впятером живущие в одной комнате общежития, еще смогут придумать себе алиби — якобы, спали — то объяснить, каким образом на бедрах мертвой девушки появились синяки и кровоподтеки, красноречиво свидетельствующие об изнасиловании, их точно заставят... И — они будут первыми, кого заподозрят в этом... Они-таки отстутствовали на торжестве в Большом Зале.

Малфой уже сотню раз про себя пожалел, что ввязался в это дело, и теперь его могут посадить в Азкабан. Нет, он не хотел в тюрьму, как же так? Он еще слишком молод для того, чтобы его кинули в сырую тюремную камеру... А что, если к нему применят «поцелуй дементора»! И все из-за какой-то грязнокровной шлюхи...

Вскоре среди бессмыслицы и суматохи поспешных высказываний у дергающихся от «засады» парней стали возникать более-менее разумные мысли. Да, конечно... Нужно избавиться от тела. «Нет тела — нет дела!» — старая добрая поговорка тех же следователей и прокуроров из Министерства... Но, как избавиться? Сбросить ее в озеро? Закопать в Запретном лесу? А что, если увидят?.. Что же делать?

И тут парни вспомнили, что они без пяти минут дипломированные маги. Обратить труп во что-нибудь? Во что-нибудь, что долго не просуществует, а иначе вонь от разложения выдаст любой «долгоиграющий» предмет...

Люциус уже точно не помнил, но, похоже, мысль превратить мертвую девушку в цветок розы принадлежала ему. А что? Долго не процветет, вонь перебьется цветочным ароматом, а когда роза завянет и обратится в прах — и труп перестанет существовать... И, потом, это даже романтично — стать розой после смерти... Любая девушка должна мечтать о таком.

Идея понравилась парням, и они одобрительно загудели. Как водится, воплощать этот гениальный план в жизнь компания предоставила тому, кто его и придумал. Когда Люциус подошел к трупу поближе и направил на умершую палочку, стараясь унять охватившую его неприятную дрожь, ему вдруг на секунду показалось, что Иззи шевельнулась. Сердце подпрыгнуло в груди... Не может быть, она ведь мертва. Она мертва окончательно и бесповоротно, и они проверяли это... Люциус судорожно сглотнул, чтобы унять вновь нарастающий внутри суеверный ужас.

Иззи лежала перед ним, раскинув руки, и вся ее неестественная, выломанная поза, стремительно бледнеющая до синевы кожа, стеклянный взгляд беспомощных «оленьих» глаз, спекшиеся в луже крови спутанные волосы, разорванный и задравшийся кверху подол нежно-лилового платья из органзы, словно кричали в немой укоризне: «Что я вам сделала?! За что?!»

И вдруг Люциус понял, что он сам не знает, за что... Зачем, действительно? Что, если так приспичило потрахаться, неужели не могли найти Эми Булстроуд? Та сама им всем пятерым в штаны залезет и не покраснеет... На Люциуса на долю секунды вдруг накатила душная волна раскаяния. Чувство было таким сильным и горьким, что Малфой не узнавал себя. В тот момент он мог поклясться, что был готов упасть перед мертвой на колени и вымаливать у нее прощения за то, что с ней сотворили они, все пятеро. Он бы умолял ее простить их, простить его... Он бы плакал, валялся на полу, рвал на себе волосы, орал, орал так громко, чтобы его было слышно не только в подземельях, но и во всем замке, чтобы сюда прибежали люди, студенты, учителя, и увидели все, что произошло... И его бы наказали. Возможно, если бы его все-таки кинули в Азкабан, ему было бы не так горько и противно самого себя...

Однако наваждение продолжалось всего долю секунды.

— Давай, Люц, чего ты ждешь? — поторопил Эйвери, удивленно глядя на товарища. — Ты что, хочешь, чтоб нас всех накрыли? Не тяни время.

И, вправду?.. Чего это он? Ни одна грязнокровная шлюшка не стоит его унижения. И эта — тоже. Она всего лишь грязнокровка. Одна из тех, которых он и его отец всегда презирали и считали ошибкой само их появление на свет.

Слова заклинания прозвучали четко и уверенно — как всегда. Резкий взмах палочкой — и у его ног в луже крови лежала очень красивая, гранатово-красная бархатная роза Кримсон Глори. Вот так. И никто ничего не заподозрит.

Наклонившись, он поднял розу. Она источала дивный аромат, характерный для цветков этого сорта. Еще она пахла медовыми яблоками и лимоном — духами Иззи.

— Ну, и куда ее теперь? — пробурчал Крэбб.

— Жалко выбрасывать... — произнес дотоле помалкивающий Гойл.

Никому из парней не хотелось забирать розу себе, а дарить ее кому-то даже они бы не решились. Оставлять ее здесь слишком рискованно — вдруг кто-то из учителей обнаружит? Свежая алая роза посреди зимы, да еще и в темном сыром подвале может вызвать подозрение.

— Я возьму, — вдруг неожиданно для самого себя сказал Малфой.

Парни удивленно воззрились на него. Первым молчание нарушил Макнейр.

— Ты чего это, Люц? То заклинание выговорить не мог, теперь это... Становишься сентиментальным... — с издевкой проговорил он, вприщур глядя на товарища.

— Завали пасть, Макнейр! — вдруг разозлился Люциус. — Радуйся, что прикрываю ваши задницы...

— Ой, задницы он наши прикрывает, посмотрите на него... Или, хочешь сказать, что сам в этом не участвовал? Типа: ни сном, ни духом?

— Заткнись, я сказал! — рявкнул Малфой и угрожающе шагнул в сторону друга. Тот, в свою очередь, двинулся к нему...

— Эй-эй-эй, ребята! Прекратили! Разошлись оба по углам! — встал между разгоряченными однокашниками Эйвери. — Нам еще драки здесь не хватало. Тогда точно заметут... Не хотите же вы в кутузку из-за этой падали?

Люциус и Макнейр, тяжело дыша, неохотно отступили, сверля друг друга убийственными взглядами.

— Так, давайте-ка, парни, уберем все это дерьмо, — продолжал, между тем, Эйвери, указав на окровавленный пол. — Да, глядите, сами не запачкайтесь. А то будете вонять грязнокровками...

И, под дружный хохот и сальные шуточки развеселой компании, Люциус вышел из подвала, перешагивая через кровавые лужи и прижимая к груди под мантией цветок... Никто из ребят не остановил его тогда, не возмутился его «дезертирством», и даже Макнейр больше не цеплялся к нему — видимо, парни решили, что Люц и так взял на себя слишком много.

А Люциус, вернувшись в комнату, достал из-под кровати запылившуюся бутылку медовухи и осушил ее целиком прямо из горла. Странно, но чувство вины и страха, которое вдруг накатило на него там, в подвале, вновь нарастало. Стоя под холодным душем, он никак мог понять, почему? Почему он жалеет ее, эту грязнокровку? Ему нельзя ее жалеть. Он предает себя, отца, все, чему его учили с самого детства... Из-за какой-то Бабллбел...

Перед тем, как рухнуть на кровать и забыться беспокойным пьяным сном, он сполоснул бутылку из-под медовухи и, налив туда воды, опустил зеленый стебелек цветка. Вот так. Теперь лучше.

...На следующий день в школе поднялась суматоха — пропала студентка Пуффендуя Изабелла Бабллбел. Девчонки с испуганными лицами перешептывались в коридорах и на лестницах, озабоченные и неразговорчивые учителя молниеносно проносились по коридору, не замечая студентов и скупо отвечая на все их вопросы, мальчишки и парни всех факультетов деловито строили версии по поводу того, что могло произойти с девушкой. Лучшая подруга Изз Нэнси Сэмьюэл ходила с красными глазами и постоянно шмыгала носом. Повсюду царила тревожная атмосфера недосказанности...

Ближе к вечеру учащихся стали поочередно вызывать в кабинет директора, дабы выяснить, кто из них в последний раз видел пропавшую. Когда подошла очередь Люциуса, он страшно испугался. Испугался, что его глаза и дрожащие руки выдадут его с потрохами. Боялся, что не вынесет пронзительного взгляда Дамблдора, который, говорили, видел людей насквозь... И еще эта роза на его столе в комнате, воспоминание о которой жгло его с самого утра.

Однако все прошло гладко. Люциус вел себя как обычно — чуть заносчиво и нахально, как и подобало, по его мнению, единственному наследнику древнейшего чистокровного рода. Если Дамблдор и заподозрил что-то, то виду не подал. Да и какие у него могли быть доказательства? Проникнуть в сознание парня он вряд ли бы мог — родовая защита, лежащая на Малфое, была столь сильна, что никакому, даже такому сильному и опытному легиллименту, как Дамблдор, не удалось бы пройти сквозь нее...

Несмотря ни на что, в тот же день Малфой-младший принял решение вернуться домой, и на следующее утро уже был в своем родовом гнезде. Отец и мать вышли встретить его. Они несказанно обрадовались появлению сына, провели в дом, велели подать на стол все его любимые деликатесы. Но Люциусу кусок в горло не лез, а приветливые улыбки родителей вызывали чувство гадливости к самому себе. Кое-как высидев за столом положенное по этикету время, он извинился перед семьей и отправился в свою комнату.

Он не заметил, что по дороге до спальни кое-что обронил. Когда родители, посидев еще немного и отпраздновав приезд сына, решили расходиться по делам, мать, подойдя к порогу столовой, увидела лежащую на полу очень красивую засушенную розу Кримсон Глори. Она обожала эти цветы за их насыщенный стойкий аромат. Даже в засушенном виде роза Кримсон Глори пахла великолепно. Подобрав цветок с пола, женщина поднесла бутон к лицу, чтобы вдохнуть неповторимый запах. И тут же отшатнулась — вместо сладкого, будоражащего чувства розового аромата она ощутила... вонь от тления. Словно не роза была в ее руках, а фрагмент разлагающегося трупа. Это было странно, если не сказать — страшно. Подозвав мужа, женщина показала ему цветок...

Безмятежно спящий в собственной комнате родного дома, Люциус был разбужен резким окриком отца. В следующую секунду стальная рука старика, сдернув одеяло, за волосы стащила его с кровати. Сонный, напуганный, ничего не понимающий Малфой попытался встать на ноги и спросить, что случилось, как вдруг получил пощечину. Люциус в недоумении вытаращил глаза, а отец, тем временем, схватив его за шкирку, стащил вниз по ступенькам. Они направлялись в отцовский кабинет.

Когда Абраксас, открыл дверь и втащил сыночка внутрь, перед тем возникло жуткое зрелище — мумифицировавшийся труп Иззи выглядел ужасно. В самых страшных кошмарах Люциус не видел подобного. Серая кожа, тонкая и сухая, как истлевший пергамент, растопыренные костлявые пальцы, вместо глаз — пустые темные дыры...

Он и предположить не мог, что заклятие иссушения, наложенное предыдущим вечером на розу, возымеет такой эффект над телом. Хотя, он, что и говорить, не ожидал, что его секрет будет раскрыт. Люц ехал домой не только для того, чтобы убежать от воспоминаний о той ночи и запретного гнетущего чувства вины, но еще и для того, чтобы скрыть улики и отвести от себя последние подозрения. Он бы закопал сушеную розу в отцовском саду, и никто бы ни о чем не догадался. Весь вчерашний вечер он занимался тем, что выпускал в воздух совершенно глупые и ненужные заклятья, чтобы, в случае чего, обдурить Priori Incantatem, и все-таки прокололся... Что же теперь будет? Абраксас убьет его или отдаст дементорам в Азкабане...

Сбивчиво рассказывая о произошедшем, Люциус видел, как на глазах суровеет отец, и душа уходила в пятки. Сейчас ему не поздоровится... Абраксас не потерпит того, что его сын стал насильником и убийцей, он знал своего родителя...

Когда Люциус закончил рассказ и обреченно опустил голову, Малфой-старший удивил его. Резко повернувшись на каблуках, он подошел к двери и выкрикнул:

— Добби!

Когда испуганный эльф несмело заглянул в дверной проем, Абраксас велел ему:

— Принеси розог! Нет! Плеть девяти хвостов!

Люциус исподлобья наблюдал за отцом. Что он собирается делать? Неужели... выпорет?

— И еще, — тем временем, продолжал Малфой-старший. — Убери это и сожги!

Абраксас кивнул в сторону устрашающей серой массы на полу — того, что осталось от семнадцатилетней Иззи Бабллбелл, некогда студентки Хогвартса...

В глазах у Люциуса потемнело, закружилась голова и он отключился. Недобрая ухмылка отца — последнее, что он запомнил, падая без чувств на зеленый персидский ковер.

Очнулся он от того, что кто-то плеснул ему в лицо холодной водой. Закашлявшись, Малфой дернулся и понял, что не чувствует рук. А еще через мгновение до него дошло, что он, полуобнаженный, болтается между небом и землей...

Отец привязал его на конюшне, подвесив за руки к потолку! Липкой волной ужас прокатился вдоль позвоночника — такого еще никогда не было... Абраксас никогда не наказывал своего единственного наследника, пальцем его не трогал! Вот и теперь, Люциус хоть и понимал, что за изнасилование девушки Малфой-старший по головке его не погладит, но все же в глубине души он до последнего малодушно надеялся, что все обойдется и наказания удастся избежать, но, видимо, не тут-то было!

Что отец будет делать с ним? Где он сам?

— Папа, — срывающимся от ужаса голосом позвал Люциус.

И тут же его обожгла острая боль между лопаток.

— Папа! — закричал от неожиданности Люц. — Папа!

Что, черт возьми, происходит?! Что это такое?

И снова — боль... На этот раз еще более сильная, мучительная, обжигающая... Словно в спину вбили раскаленный прут... А потом — еще и еще...

Люциус кричал. Он еще никогда не испытывал такой страшной боли, никогда. Он звал отца, мать, чертыхался, проклинал все на свете, проклинал себя самого, влезшего в эту авантюру...

Глаза заслонила алая пелена. Горло саднило от непрекращающегося крика, по спине текли горячие струйки, а потом сзади его окатили соленым кипятком ... Миллиарды, сотни, тысячи раскаленных иголок пронзили его насквозь, и он потерял сознание. Потом снова — ушат ледяной воды на голову...

Так повторялось несколько раз... Люциусу порой казалось, что это длится целую вечность и никогда не закончится...

Когда в очередной раз он очнулся после обморока, на улице было уже темно. Сквозь крохотные окошки конюшни светила тусклая луна. На стенах коптели маленькие масляные светильники.

Люциус уже плохо соображал, что происходит — где он, что с ним делают, почему... Вдруг веревки, на которых его подвесили, лопнули, и он упал лицом на холодный, устланный колючей соломой пол. Из его груди непроизвольно вырвался стон — падая, Люц больно ударился и, наверное, отключился бы снова, если бы не дикая резь в изодранной плетьми спине...

Голова резко мотнулась вверх, и перед затуманенным взором Люциуса возникло красное, мокрое, искаженное яростью лицо отца. По обнаженному жилистому торсу Абраксаса текли струйки пота. Он стоял над сыном, намотав его длинные волосы себе на руку, и с гневом и отвращением глядел на распростертого Люциуса.

— Как ты мог?! — прорычал он, брызжа слюной. — Как ты посмел решиться на такое?!

Малфой хотел сказать хоть что-нибудь, но из его пересохшего горла раздался лишь слабый хрип. Абраксаса это взбеленило еще больше. В бешенстве он изо всей силы приложил сына лбом о деревянный пол конюшни. Из рассеченной брови Люциуса, заливая глаза, брызнула кровь. Малфой снова хрипло закричал и тут же получил тяжелым отцовским сапогом в живот. Люц инстинктивно скрючился и сразу пожалел об этом — кожа на спине отозвалась пронзающей болью во всем теле. Это было невыносимо. Словно его положили на раскаленные адские угли...

— Что, щенок, не нравится? — издевательски спросил отец. Он отошел в дальний угол, туда, где на лавке стояло запотевшее ведро с холодной водой. Абраксас подхватил ведро за ручку и со всего размаху вылил его содержимое на себя. Крякнув, он с грохотом отбросил опустевший сосуд и крикнул в пустоту:

— Полотенце!

Тяжелая дверь с усилием отворилась, впуская в душное помещение обжигающе-ледяной морозный воздух. Лежащий на полу и боящийся лишний раз пошевелиться Люциус почувствовал, как холодные змейки начинают лизать его разодранную в лоскуты спину, вызывая новую волну невыносимой боли. Чтобы снова не закричать и не разозлить этим отца, Малфой до крови закусил губы.

Абраксасу, тем временем, поднесли полотенце. Он неторопливо отер им лицо, шею, руки, грудь, а затем кинул его слуге, подав тому знак удалиться. Когда дверь за конюхом захлопнулась, Малфой-старший так же, не спеша, приблизился к распростертому сыну и, поморщившись от боли, присел перед ним на корточки. Люциус слышал, как хрустнули ревматические колени старика.

— Хорош, нечего сказать... — голос отца был тихим, даже немного грустным. — И это мой сын...

Люц замер. Этот тон не предвещал ничего хорошего. Лучше бы Абраксас кричал на него, чем вот так, тихо, вкрадчиво...

Старик наклонился к лицу сына так близко, что тот чувствовал у себя на переносице его горячее дыхание.

— Как ты мог? — пронзительный шепот отца вызвал у Люциуса содрогание. — Ты...спутался с грязнокровкой!

Сердце пропустило удар... Так вот, значит, за что его наказали!

— Ты понимаешь, что ты навсегда опоганился? — продолжал Абраксас все тем же зловещим шепотом.

— Ты предал все, чему я учил тебя всю жизнь. А, ведь, я говорил тебе с самого детства: «Не приближайся к этому гнусному отродью!» Я делал все, чтобы обеспечить тебе достойное будущее и воспитать настоящего чистокровного волшебника!!! — он сорвался на крик. — Я хотел, чтобы твои дети были безусловно чисты, чтобы ты остался чистым навсегда!!! Ты, вообще, знаешь, что до тебя в нашем роду не было ни одного сквиба, и ни разу, ни разу ни один мужчина из нашей семьи не притрагивался к грязной, вонючей маггловской бабе?!! А ты...

Отец презрительно залепил Люциусу пощечину.

— Неблагодарная скотина... Похотливая скотина.

Абраксас с трудом выпрямился и, скрипя сапогами, подошел к двери, три раза с силой постучав по ней ладонью. Дверь снова с тяжелым буханьем отворилась.

— Бэзил!

— Господин? — голос слуги едва слышно дрожал.

— Привязать этого ублюдка к столбу. Не кормить. Не давать ему даже воды. Если узнаю, что кто-то ослушался моего приказа — заживо удавлю. Лучше не вынуждайте меня!

— Да, господин.

И отец, прихрамывая, вышел из конюшни. Люциуса подняли, хладнокровно выкрутили ему назад руки и привязали грубой толстой веревкой к столбу по приказу хозяина. Прямо там же, в конюшне. Боль была страшной.

...Около недели Люц провел в насквозь промерзшем деревянном домике без еды и питья. Правда, раз в день к нему заходили слуги и проверяли, жив ли он еще. Потом, очевидно, по велению отца, кто-то из них набросил на него колючий клетчатый плед, на котором спали сами конюхи.

Перед тем, как выпустить наследника из его «тюрьмы», Абраксас еще раз провел свою «воспитательную процедуру» — для профилактики... Но, на этот раз ударов было гораздо меньше — всего-то двадцать. Люциус принял их покорно и безучастно, даже и не вскрикнув ни разу — несмотря на то, что по едва затянувшемуся разодранному «мясу» и эти двадцать ударов были нестерпимы. Он даже не потерял сознания. Отец, хоть и продолжал ворчать и ругаться, но, по всему было видно, что старик доволен — славно он поучил наследника, теперь и на километр к маггловским девкам приближаться не посмеет.

Потом Люциуса занесли в дом, отмыли и обработали его раны. Дали какого-то лекарства, и следующие дней десять он провел в блаженном забытьи. Когда он, наконец, очнулся и, пошатываясь от слабости, вышел из своей комнаты, его потребовал к себе отец. Сердце парня сжалось от ужаса — что еще припас для него глава семьи?..

В зеленом кабинете его уже ждали. Абраксас, хмуря кустистые брови, нетерпеливо барабанил корявыми старческими пальцами по столешнице из красного дерева. Мать, бледная, осунувшаяся, с тяжелыми синими кругами под глазами, кутаясь в шаль, стояла за его спиной. Увидев, наконец, сына, к которому, как Люцу рассказали позже всезнающие слуги, ее не подпускали все время, что он отбывал наказание, женщина дернулась было ему навстречу, но суровый взгляд мужа остановил ее. Мать снова сжалась, понуро опустив голову.

Абраксас жестом указал наследнику, куда встать. Оказавшись на середине того самого персидского ковра, Люциус с оторопью вспомнил, как две недели назад здесь же по его милости лежала мумия Иззи, и с трудом подавил рвотный позыв.

— На колени!

— П-папа? — Люц подумал было, что ослышался.

— Я сказал: на колени! — голос отца был непреклонен.

Это было невиданным унижением. Мало того, что Люциуса выпороли на конюшне, как простого слугу-сквиба, пожалев для него даже Круциатуса... Его, чистокровного волшебника, аристократа в Бог знает, каком поколении заставляет встать на колени пусть даже и собственный отец...

— Тебе, что — особое приглашение нужно?! — Абраксас начинал заводиться, наблюдая, как колеблется его сын.

Люц снова поднял глаза и столкнулся с умоляющим взором матери... Женщина, без слов, слезно умоляла его подчиниться. А ведь у нее больное сердце...

Малфой вдруг почувствовал себя полным ублюдком. Прав был отец тогда.

Забыв про все сомнения и засунув свою гордость куда подальше, он быстро, даже радостно опустился перед Абраксасом на колени и, разведя руки в стороны, смело заглянул ему в глаза: вот он я, весь перед тобой, делай со мной, что хочешь.

Отцу это понравилось. Он откинулся в кресле и велел ему:

— Проси прощения у нас с матерью!

Слова извинения вырвались из груди искренне и без усилий. Люциус даже почувствовал какое-то облегчение после того, как произнес их. С души словно камень свалился.

— Хорошо. Можешь подняться и сесть на стул, — подобревший Абраксас милостиво кивнул сыну, прощая его.

Не успел Люциус твердо встать на две ноги, как к нему на шею кинулась рыдающая мать. Сын робко обнял захлебывающуюся от судорожного плача маленькую женщину, которая даже, как ни пыталась, не могла ничего сказать. Рубашка на левом плече моментально промокла насквозь.

— Ну, все, успокойся, мать! Ступай себе! — с притворным недовольством проворчал Абраксас.

Мама с трудом разжала объятия и медленно, все продолжая всхлипывать, спиной продвинулась к выходу.

— Иди-иди!

Женщина взялась за дверную ручку и, взглянув на сына в последний раз, тихо вышла из комнаты.

— Садись! — Абраксас повернулся к наследнику.

Люц опустился на стул перед отцом.

— Значит, так. Историю с девицей я, как мог, замял. Теперь все думают, что она пропала без вести в Запретном лесу. Ее объявили в розыск, но мои люди уже разбросали по всему Лесу бычьи останки для отвода глаз. А ты — через пять дней возвращаешься в школу. Возьми!

Отец протянул ему какую-то бумагу с гербовой печатью.

— Это справка о временной нетрудоспособности. Я выправил ее тебе за подписью главврача больницы Св. Мунго. Представишь документ в деканат. Письмо директору о том, что ты будешь отсутствовать больше положенного срока, я отправил неделю назад.

Малфой хотел было взять бумагу, но Абраксас вдруг резко отдернул ее.

— Запомни, Люциус, — начал он тем же пугающе-вкрадчивым голосом. — Это — первый и последний раз, когда я спасаю твою шкуру. И — будь моя воля, ты бы уже давно гнил в Азкабане. Мне лишь не хочется позорить свою семью и наш род. Я не потерплю, чтобы мой несовершеннолетний сын сел за изнасилование и убийство, и еще — из-за кого! Из-за поганой грязнокровки! Вот станешь взрослым мужиком — делай, что хочешь и сам неси ответственность за это. А пока ты щенок — не смей смешивать с грязью мое имя! Ты все понял?

— Да, отец.

Малфой-старший отдал сыну документ.

— Я могу идти? — несмело спросил Люц.

— Иди.

Уже у порога Абраксас вновь окликнул его.

— Стой!

Малфой послушно замер.

— Я отправил письмо лорду Блэку. Послезавтра он приедет сюда, чтобы уладить все формальности и подписать договор.

Люциус недоуменно повернулся к отцу.

— Какой договор?

— Ты женишься на его младшей дочери, Нарциссе Блэк.

Вот так в жизни Люциуса появилась Нарцисса. Не сказать, что он ее любил... О чем там говорить — она училась на курс младше его и, в бытность свою студентами Хогвартса, они даже не общались. Так, перебрасывались парой слов на светских раутах, куда их брали с собой с детства родители, и то — исключительно дабы соблюсти этикет. Хотя, конечно, Нарси была очень красива — маленькая, беленькая, изящная, как фарфоровая статуэтка. Люциус сам исподтишка часто любовался ее легкими, грациозными движениями, летящей походкой, с удовольствием слушал ее мелодичный голосок и звонкий серебряный смех. У нее были безукоризненные манеры. Однако красота скромницы Нарциссы вызывала у Люца чисто эстетическое наслаждение, не задевая никаких потаенных струнок его души.

Парню больше нравилась ее старшая сестра Белла — страстная, порывистая, дикая, словно пантера... Не чета «примерной» младшей сестренке. В компании с Беллатрисой Люциус всегда терял голову и пожалуй, не мог отказаться ни от чего... Но, между ними стояло непреодолимое препятствие — Белла с четвертого курса была обручена с Рудольфусом Лестрейнджем. Помнится, когда Люциус узнал об этом, то даже вызвал его на дуэль. Это было смешно — маленький, щуплый мальчишка, коим тогда был Люц, набросился на здоровенного, плечистого двадцатидвухлетнего Руди. Как потешалась тогда Беллатриса, наблюдая эту сцену — Люциус, забыв про палочку, голыми руками пробовал побороть опешившего здоровяка, который каждый раз отбрасывал его от себя одним щелком. Малфой пыхтел, поднимался с земли и, обсыпанный прошлогодними жухлыми листьями, вновь бросался на откровенно смеющегося над ним противника. Выбежавшие на шум взрослые развели их в сторону, а Люцу сделали строгий выговор. Рудольф, правда, выгородил его тогда, придумав какую-то несусветную чушь, из-за которой якобы накинулся на него Малфой-младший, и ни словом не упомянул о его теперь уже запретной страсти к Беллатрисе Блэк — чужой невесте. Иначе, Люциуса могли выпороть на конюшне уже тогда, два года назад.

А так, все осталось между ними тремя — Беллой, Люцем и Руди. Что, надо сказать, очень помогало Малфою и Беллатрисе все эти два года скрывать свою тайную связь. Да, они встречались... и отнюдь не для того, чтобы листочки для гербария собирать...

Люц знал, что Белла его не любит. Он для нее — просто развлечение, веселое «романтическое» приключение перед скорым замужеством. Но его это не оскорбляло. Все было правильно. Так было даже принято в их среде — с юных лет иметь любовников. Иное положение, зачастую, вызывало насмешки и непонимание со стороны «золотой молодежи» магической Британии — значит, ты неинтересен и никому не нужен. А внимание «роковой красотки» факультета, коей вскоре стала Белла, очень льстило самолюбию молодого человека.

Руди тоже знал о похождениях своей невесты, но его это не смущало — он и сам не стеснялся, и хранить монашескую верность будущей супруге не собирался уж точно. Он смотрел на их «развлечения» сквозь пальцы, только посмеивался покровительственно:

— Ничего, пусть опыта поднабирается, — набивая трубочку на террасе дома своего отца, говорил он тому же Малфою в задушевной беседе где-то месяцев через пять после их «дуэли». — Ей в семейной жизни со мной это ой как пригодится!

И с хитрой улыбкой протягивал Люцу свою трубку — затянуться пару раз, пока взрослые не видят.

В назначенный и оговоренный заранее день, подписав все необходимые соглашения и бумаги, Блэки, Малфои и Лестрейнджи сыграли шумную и помпезную двойную свадьбу: Беллатриса вышла за Рудольфуса, а Нарцисса — за Люциуса. Малфой-младший не ревновал, наблюдая, как его «девушку» выдают за другого мужчину. Правда, в глубине души гнездилось легкое сожаление о том, что теперь беспрепятственно встречаться с Беллой он уже не сможет. Да и захочет ли она — имея такого-то мужа... О похождениях Руди ходили легенды, из которых большая часть (Люц, знавший Лестрейнджа лично, мог поручиться) были отнюдь не выдумкой... Ну, что ж — стоит приглядеться к своей супруге...

Люциус не знал, как отнеслась к известию о грядущем браке Нарси, но, как бы там ни было, когда ее вывели к нему из «женской половины» после проведения обряда, она была спокойной, даже слегка равнодушной. Была ли это природная выдержка, или к девушке применили какие-то чары — он не понял тогда. Но одно Люцу вскоре стало известно точно: Нарцисса — настоящее сокровище. Отец, как всегда, не ошибся. Он, ведь, редко ошибался...

«...Что такое «хорошая жена»? Хорошая жена слушает, когда говорит муж, улыбается, когда смотрит муж, хранит себя в чистоте, когда муж далеко... Хорошая жена — благословение Всевышнего!..» — слова седого волшебника, произносящего длинную церемониальную речь над, по обычаю, сцепленными руками Люца и его, теперь уже тестя, лорда Блэка, который представлял свою дочь, Нарциссу, во время совершения обряда, глубоко врезались в память молодого Малфоя. Уже потом, примерно через год после свадьбы, Люциус убедился в истинности этого, древнего как мир, изречения.

Нарси была хорошей женой. Она заботилась о Люциусе, содержала в образцовом порядке огромное имение. Ей легко удалось заслужить уважение и любовь со стороны его требовательных родителей...

С ней было невозможно поругаться. За все без малого восемнадцать лет брака Нарси считанные разы выходила из себя — а поводов для этого у нее было предостаточно. Умная, начитанная, образованная, мудрая женщина со стальными нервами, его жена всегда была для Люциуса... как это говорится... надежным тылом? Крепкой опорой? Нет... Она стала для него гораздо большим, чем то, что «обзывают» этими банальностями. В какой момент это произошло? Он не мог сказать...

Малфою порой казалось, что он и Нарцисса — один большой целый организм. У них словно на двоих билось одно сердце, словно одна и та же кровь текла по их жилам... Не успевал Люц подумать — она уже делала, не успевала она произнести слово, как Малфой заканчивал его за нее. Сиамские близнецы, сообщающиеся сосуды... Он, разбуженный среди ночи какой-то внезапной беспокойной вспышкой мысли, мог растолкать жену, чтобы эту мысль ей озвучить... И она всегда внимательно слушала его, как бы путано и туманно он не выражался, какими бы долгими ни казались его излияния... И не важно, что было за окном — ночь, день, землетрясение, ураган или Апокалипсис... Люциус мог рассказать ей все, что угодно — она бы всегда поняла и поддержала его. Как поддерживала все эти годы: и в юности, и в зрелости. И когда он был на гребне, и когда упал на самое дно... Нарси можно было без страха доверить любую тайну. Она не выдала бы под самыми страшными пытками...

Она, в конце концов, родила ему сына... Дойдя до этого места в своих размышлениях, Люциус непроизвольно поморщился, опять ощущая, как в сердце чернильным пятном клубится какое-то неприятное чувство. Странное дело... Он часто вспоминал о покойной жене, подолгу мог думать о ней, вспоминать ее лицо, ее улыбку, ее голос... Перед его мысленным взором мелькали счастливые (и не очень) картинки из их семейной жизни... Но, стоило ему подумать об их совместном с Нарциссой ребенке, как в его душе начинала шевелиться какая-то смутная, безотчетная тревога.

Малфой не знал, откуда она берется... Даже предположить не мог. С Драко все в порядке — жив, здоров. Он и сейчас слышит его голос, раздающийся на нижнем этаже. Значит, причин для беспокойства нет...

Но, тревога не проходила. Само словосочетание «мой сын» вызывало это непонятное душевное состояние. Иногда Люциусу в голову приходила дикая мысль, что он беспокоится вовсе и не о Драко, а о ком-то другом... Но, о ком? Разве... у него есть еще один сын? Бред. Уж, если бы это было правдой, Малфой-старший знал бы об этом, не так ли?

Люциус нетерпеливо потряс головой. Все. Хватит. Так недолго и до «зеленых чертей» додуматься.

Малфой привычным жестом потянулся к выдвижному ящику стола и вынул оттуда колдографию своей погибшей жены. Единственную, которая не была обрамлена траурной рамкой. С нее на Люциуса взирала еще совсем юная Нарцисса, сидящая на коленях под большим раскидистым деревом в их некогда прекрасном саду. Мягко улыбаясь, девушка гладила пушистого, разнежившегося у нее на руках кота, который довольно урчал в ответ на ее аккуратные ласкающие прикосновения.

Эту колдографию сделал сам Малфой в первую годовщину их свадьбы. Как давно это было...

Вдруг в дверь кабинета постучали. Люциус встрепенулся, торопливо спрятав портрет Нарси в ящик, который не забыл тут же тщательно запереть хитрым охранным заклинанием.

— Войдите!

В дверном проеме возникла немного растрепанная голова Драко.

— Ты не занят, отец? — спросил сын у Люциуса. За последний год Малфой-младший порядком изменился: возмужал, стал широк в плечах, голос приобрел мужскую «густоту»... Глаза стали пронзительнее, подбородок — резче... Малфоевская порода...

— Проходи, — Люциус кивнул наследнику.

Драко затворил за собой дверь и, прямо в плаще, прошел в кабинет. Выглядел он порядком взбудораженным. Бросив на стол намокший номер свежего «Ежедневного Пророка», он все так же, не раздеваясь, плюхнулся на стул напротив отца.

Люциус поднял на сына недоуменный взор.

— Ты еще не в курсе утренних новостей? — спросил Драко, стягивая шарф. — Так, почитай.

Малфой-старший недоверчиво взял в руки газету. Он не любил читать «Пророк». В последнее время политическая газета стала сильно отдавать «бульварной желтизной». Нет, конечно, издание и раньше этим грешило, но теперь... С тех пор, как Рита Скитер добилась для себя целого разворота, масштабы этого явления стали, поистине, устрашающими... Сплошные скандалы, интриги, расследования...

Однако то, что Люциус увидел сейчас, заставило его проглотить скептическую ухмылку. Он выпрямился в кресле, опершись локтями о столешницу.

Первая полоса газеты чернела крупным заголовком: «Смертельный полет Героини Войны». Чуть ниже обложку украшало огромное магическое фото.

Молодая девушка... Бледное лицо. Упрямо сжатые тонкие губы, покусанные в кровь. Небрежно подобранные резинкой непослушные волосы... Несколько ссадин на щеках и подбородке... Печальные карие глаза...

Надо же. И это — Гермиона Грейнджер. Да. Именно так она выглядела год назад, после злополучной финальной битвы. Битвы, исход которой перечеркнул всю его жизнь...

Люциус посмотрел на подпись: «Гермиона Джин Грейнджер. Героиня ВМВ. 3 мая, 1998 год».

Малфой-старший скользнул глазами по тексту статьи и... замер.

«Сегодня, около пяти часов утра на железнодорожных путях в окрестностях маггловского городка Уитфилд графства Суррей, пожилым дворником-магглом было найдено окровавленное тело молодой девушки. Прибывшие на место маггловские медики констатировали: пострадавшая жива, но имеет многочисленные травмы, в том числе — перелом позвоночника. В тяжелом состоянии девушка была госпитализирована в травматологическое отделение местной больницы. Судя по характеру полученных ею повреждений, несчастная упала с высоты около пятнадцати метров (очевидно, с автомобильного моста, нависающего над тем самым железнодорожным переездом). То, что она осталась жива, простецы назвали не иначе как «чудом»...

Но, мы-то с вами не простецы и прекрасно понимаем, в чем здесь дело. Охранные заклинания, наложенные на Героиню Второй Магической Войны, единственную выжившую из всего знаменитого Золотого Трио, Гермиону Джин Грейнджер, слава Мерлину, сработали превосходно. Впрочем, чары Надзора — тоже. Поэтому, не успела мисс Грейнджер (а это была именно она) коснуться телом земли, как в Министерство уже поступил сигнал об опасности.

В настоящее время мисс Грейнджер находится под контролем колдомедиков клиники Св. Мунго. Их прогнозы весьма оптимистичны. Они утверждают, что примерно через месяц девушка, несмотря на серьезное повреждение позвоночника, уже сможет встать на ноги. Маггловскими медиками и дворником, которые своим участием оказали такую, несомненно, весомую услугу всему Британскому магическому сообществу, уже занимаются стиратели памяти и специалисты из Комитета по выработке объяснений для магглов. Стоит упомянуть и о солидном денежном вознаграждении, врученном этим неравнодушным людям лично Министром Кингсли Бруствером.

Что же произошло в тот роковой час, когда всеобщая любимица и Героиня оказалась лежать под автомобильным мостом в луже собственной крови? Что это? Неудавшаяся попытка преднамеренного убийства? Суицид? Или — отчаянный шаг с целью привлечь к себе еще более пристальное внимание магической общественности? Провокация? А, может, знаменитая Мисс попросту лишилась рассудка?

Иначе, как можно объяснить ее странное поведение? Как стало известно, за целый год мисс Грейнджер не израсходовала ни единого кната из суммы, преподнесенной ей в качестве премии «За особые заслуги перед Магической Британией», разорвала все давние связи с бывшими однокурсниками и знакомыми (в частности, с семейством Уизли и многими другими), не продолжила прерванную Войной учебу в Школе Чародейства и Волшебства «Хогвартс»... Вместо этого она предпочла маленький тесный домик в скромном маггловском пригороде, где и жила уединенно все эти долгие месяцы. Создается впечатление, что мисс Грейнджер пыталась убежать от своего прошлого. Чем она занималась целый год своего добровольного «отшельничества» — неизвестно до сих пор...

Кроме того, согласно имеющимся у нас данным, сразу после окончания военных действий девушка около двух месяцев находилась на лечении в психиатрическом отделении Центра Реабилитации Жертв ВМВ, что подтверждает наши догадки о том, что мисс Грейнджер, скорее всего, была не в себе. На основании этого умозаключения можно сделать вывод, что с большей долей вероятности имел место именно суицид. Хотя, это лишь наши предположения — колдомедики пока отказываются комментировать душевное состояние своей пациентки.

Подробности этого вопиющего инцидента — в следующих выпусках «Ежедневного пророка». Мы пристально следим за развитием событий.

Берегите себя и своих близких.

Алджернон Брукс,

3 мая 1999 года.

Опешивший Люциус сглотнул подступивший к горлу комок. Вот это поворот. Н-да, невесело, значит, почивать на лаврах, если даже молодая и амбициозная зазнайка Гермиона Грейнджер с моста сиганула. Что ж тогда говорить о них — «побежденных»?

А, ведь, действительно — в последнее время о ней ничего не было слышно, ни на радио, ни в газетах. Неужели, и вправду — с катушек слетела? Великолепно... И почему, спрашивается, ему стало еще тоскливее?

— Ну, как? — голос Драко вывел Люциуса из раздумий.

— Паршиво.

— «Паршиво»?! Только не говори, отец, что тебе жалко эту... магглу.

Отвыкать от привычного «грязнокровка» им приходилось долго. И сейчас — так и срывалось с языка. Но, памятуя о недавнем «пятнадцатисуточном» заключении в Азкабане, Малфой-младший все же сдержался.

— На душе у меня погано. А от твоей «желтой» статейки стало еще хуже, — отец выглядел понурым.

Драко с недоумением взглянул на него.

— Вообще-то, я решил, что тебя эта новость порадует. Ты только подумай: эта... маггловская заучка Грейнджер чуть не подохла сегодня утром!

— «Чуть» — не считается... А с чего ты взял, что меня должны радовать какие-либо новости о «золотой девочке»? Лучше бы мне о ней никто не напоминал, — Люциус устало отвернулся к окну.

Малфой-младший вновь непонимающе округлил глаза.

— Что — даже известие о ее смерти не развеет твоего мрачного настроения? Не похоже на тебя...

— Не похоже? — вдруг взорвался отец. — А сидеть в нищете, в полуразрушенном имении, как старой больной собаке в дырявой конуре — это, по-твоему, похоже на меня? Или ты хочешь сказать, что так всегда было? Твой отец всегда был лузером, ничтожеством?

Драко испуганно отшатнулся от него.

— Что с тобой?

— Что со мной? А ты не видишь? — Люциус порывисто встал из-за стола и, едва не потеряв равновесие, сделал несколько судорожных шагов навстречу сыну, всем весом опираясь на костяную трость. Штанина на его левой ноге была подвернута, обнажая распухшее, бордово-сине-зеленое колено.

— Погляди на меня! — приказал он Драко. — Вот, во что я превратился. В старую развалину. А мне нет еще и пятидесяти. Я — инвалид. Узрел, наконец? Теперь выйди во двор, оглянись! Так выглядело наше имение еще пару лет назад? Нет... А где сейчас твоя мама, Драко?

В этом месте голос Люциуса предательски сорвался. Драко подскочил со своего места.

— Папа, перестань! — сын глядел на него, как обычно смотрят на собаку, что еще вчера ластилась и виляла хвостом, а сегодня — ни с того ни с сего вцепилась прямо в горло.

— Извини, — Малфой-старший хрипло закашлялся, сообразив, что наговорил лишнего. Тема гибели Нарциссы была в их семье запретной.

— Я просто хочу сказать, что все несчастья, которые сейчас свалились на нашу голову — они все из-за таких, как эта... девчонка. Это они отняли у нас все, что принадлежит нам по праву. Они заняли наше место в жизни, оставив нам клочок на запятках... Потому, я не хочу не видеть их, не слышать о них. А ты приносишь мне эту... чертову газету.

Люциус вновь отвернулся.

— Выйди из кабинета. Займись своими делами.

Драко потоптался немного на ковре.

— Прости, — бросил он, наконец, и вышел, прикрыв за собой дверь.

Малфой-старший вздохнул. Он снова остался один.

Его взор вдруг помимо воли упал на мятый серый прямоугольник на столе — Гермиона Грейнджер сурово глядела сквозь него, не обращая внимания на назойливые вспышки магаппаратов... Сердце опять защемило от непонятной тоски.