Не- (гет)

Почему ты никогда не прячешь глаз?

А, некуда. Некуда… Некуда? Не-ку-да.

Лунофобия — Это сон

Мы расстались, когда он в первый раз попытался поцеловать меня, подобраться ближе и наконец получить что-то взамен шоколадных батончиков, кексов и тёплых рук — я отстранилась осторожно, чувствуя, как горят щёки, когда его, наоборот, побледнели. Будучи не готова к этому сейчас и с ним, я чувствовала, что никогда и не буду. Мы распрощались почти не-врагами, разошлись в разные стороны, он на запад, я на восток. После этого меня стали в шутку называть «коварной восточной женщиной», я улыбалась, грозилась прибрать в свои маленькие ладошки всех мужчин, а в душе было совсем-совсем не хорошо. Настя, которую я называла «Поўнач», что значило «север», внимательно наблюдала за мной, отпускала колкости, но в глазах её не было ни искры смеха.

С Максимом мы больше не разговаривали, даже не здоровались, просто встречались и тут же разминались — я как всегда на восток, а он в новую жизнь. Дни текли размеренно и неторопливо, ничто не менялось, никто меня не целовал и не кормил сладостями — я не страдала от этого, просто за шестнадцать дней, что мы были вместе, я успела привыкнуть к таким маленьким житейским радостям.

Он — и тут хочется как-то особенно подчеркнуть, выделить это слово — появился в Доме Пионеров поздним вечером: красивый взрослый парень в мешковатой куртке нараспашку, узких бледно-голубых джинсах — глаза у Него были такого же неясного цвета — и с чехлом с гитарой за спиной. После я узнала, что гитару Он любил больше всего на свете, наверное, поэтому у нас ничего не получилось, но в тот момент я просто застыла на месте, заворожено глядя Ему вслед. Негромко хлопнула обшарпанная дверь — Он вошёл в тёмную вентиляционную, где репетировали все самые крутые «папки», и я, обмякнув, сползла в обветшалое кресло.

В тот вечер я была тише обычного, гипнотизировала покрасневшими глазами заветную дверь, представляя, как Он расчехляет гитару, бережно берёт её в руки, ласково проводит по струнам, а после срывает на бешеный металл… От всех этих мыслей голова шла кругом, опять разболелось горло, а Настя-Поўнач всё смотрела и смотрела на меня. Я поймала её взгляд — настороженный, едва ли не угрюмый, и тут же засобиралась домой.

— Как Его зовут? — не выдержав, как-то вечером спросила я скучавшую Настю. Она как-то недовольно посмотрела на меня и вновь перевела взгляд на застывшего в дверях Его, разговаривавшего с барабанщиком одной из местных групп.

— Будешь смеяться, — совсем не весело сказала моя милая Настя, а я недоумённо уставилась на неё, беспечно забыв о развороченном подлокотнике кресла, в котором до этого с увлечением ковырялась. — Его зовут Максим.

Я и вправду заулыбалась, правда, улыбка получилась кривая-перекошенная. Может, это злой рок, преследующий меня по пятам? Максим о чём-то увлеченно спорил, активно жестикулируя. Я не слышала, о чём шла речь, мне это было и не интересно — просто нравилось наблюдать за ним, за тем, как меняется его лицо, как загораются светлые глаза.

— Он тебе понравился? — спросила Настя, задумчиво разглядывая свои ногти, выкрашенный в бордовый цвет.

— Я могу ответить на твой вопрос двояко — в зависимости от того, что ты имеешь ввиду. Хотя думаю, что ответ будет один и тот же в обоих случаях.

Больше она ни о чём не спрашивала — поднялась с кресла, собрала вещи и, попращавшись со всеми, ушла. Уже на пороге она подошла к Максиму и чмокнула его в щеку, совсем невинно, без какого-либо намёка. Я ничего не почувствовала, наблюдая за ней, разве только захотелось пожелать моей милой подруге большого человеческого счастья.

— Настя, подари мне счастье, — заголосил кто-то в соседней комнате, бренча на старенькой, расстроенной гитаре. Послышался дружный смех, вновь заиграла гитара, и невидимые счастливые люди за стеной дружно подхватили мотив, подпевая с чувством, пусть и не всегда попадая в ноты.

А потом было «Детство золотое», после которого я каждый раз чувствовала себя безмерно одинокой и опустошённой — не было у меня такой шальной, разгульной юности. И много чего другого не было, важного, что навсегда отложилось бы у меня в памяти яркими картинками, тёплыми ощущениями где-то в районе груди. Ничто не заставляло меня краснеть, смеяться, предаваясь воспоминаниям. Именно поэтому я была ущербной среди них, именно поэтому я не подпевала им, не играла на старых гитарах, не курила на улице, сжавшись в озябший комок, а сидела в продавленном кресле, слушая их счастливую грусть. Именно поэтому путь в вентиляционную, в которой играли самые популярные и талантливые ребята и Он, был мне навеки заказан.

На следующий день моя милая северная Настя пришла в Дом Пионеров, держа его за руку. Именно с того момента я начала писать «его» с маленькой буквы. Они хорошо смотрелись вместе, молодая красивая пара — он с гитарой, она в тёплом вязаном шарфе под цвет лака для ногтей. Она улыбалась мне всё также приветливо, я отвечала ей тем же и не чувствовала ни капли сожаления из-за упущенного шанса — в судьбу я не верила — давно и надёжно.

Как-то раз он подошёл ко мне, уселся на шаткий стул напротив меня и загадочно улыбнулся. Я в тот момент лениво перебрасывалась фразами с едва знакомой девчонкой и замолкла, почувствовав его взгляд, обрывая нашу вяло текущую беседу. Я изподлобья разглядывала его — прямой нос, неожиданно большие и дико красивые глаза в обрамлении негустых, но очень длинных ресниц, большеватый рот с пухлыми губами, которые всё время растягивались в улыбку. И милая родинка возле внешнего уголка левого глаза. Не красивый, просто — замечательный.

— Конфеты любишь? — спросил Максим, отбивая какой-то замысловатый ритм ладонями по коленям.

— Вроде того, — кивнула я, в бесплодной попытке угадать, что же это за мелодия.

— На, — он вытащил из чехла от гитары пару леденцов со вкусом апельсина. — Угощайся, — в его голосе было столько тепла, что я почувствовала себя неловко, поэтому спешно развернула обёртку и засунула кисловатую конфету в рот. Максим поднялся с жалобно скрипнувшего стула, забросил гитару за плечо и, потрепав меня по волосам почти отеческим, но при этом очень интимным жестом, удалился.

С того вечера я его больше не видела — шли день за днём, но никто не стучался в дверь маленькой комнаты без зазрений совести оккупированную мной. Никто не усаживался напротив, вызывая тихий протест старого кособокого стула, не смотрел тепло и внимательно, не касался моих волос, которые я начала мыть в два раза чаще, расчёсывала каждые полчаса и клятвенно пообещала себе отрастить до самого пояса.

Моя — а может, и не только моя — Настя поникла, осунулась, сменила цвет лака и шарф. Только через неделю после того, как в последний раз видела Максима, сидя в просторной, но холодной кухне у Насти дома, я осмелилась заговорить о нём.

— Армия, — просто сказала она на мой вопрос, но я была уверена, что в глубине своей души она проклинала все войсковые части нашей страны.

— Ждать будешь? — придвигаясь ближе, чтобы чувствовать тепло исходящее от неё, спросила я. Настя тяжело вздохнула, и я не стала уточнять, что это значило — видимо, она сама ещё ничего не решила.

— А ты? — вдруг спросила она, а я подавилась холодным жутко сладким чаем.

— Ага, конечно, всю жизнь, — пробормотала я недовольно

Настя затряслась от смеха, расплёскивая свой кофе по укрытому бледно-голубой клеёнкой столу.

— Его подстригут, представляешь! Налысо, — она прикрыла глаза, мечтательно глядя в потолок. — Люблю лысых мужчин с волосатой грудью. Они такие мужественные на вид.

Настала моя очередь давиться смехом — Настя всю жизнь любила красивых вьюношей, но никак не брутальных солдафонов.

— Хватит глумиться. Запасайся конвертами и бумагой — будешь писать ему пылкие письма на фронт. Он будет отвечать тебе при первой же возможности, а ещё сбегать с ночных караулов, чтобы приехать к нам в город, — начала расписывать я, но запнулась. — К тебе.

Она улыбнулась мягко — так улыбаются северные женщины, яркие, словно полярное сияние, глубокие, словно сибирская ночь. Я тоже улыбнулась — чуть сдержанее — как улыбаются мудрые восточные женщины с маленькими смуглыми руками. Настя пожелала мне удачи, и я ушла, оставив её наедине с чем-то очень личным, не предназначенным для таких не-родных как я — глубоким чувством, занявшим её грудную клетку, укрывшим сердце тёплым пуховым одеяло, спасая от гиблых предъянварских морозов.

Я долго стояла у своего подъезда, вглядываясь в ночь — несеверную, неполярную, несибирскую. На душе было светло и горько — я искренне радовалась за милую Настю и в который раз оплакивала себя.

Пылких писем мне писать было некому.