Не- (гет)

— Я видела его. Ему плохо без тебя, — сказала моя милая Настя, прислонившись плечом к едко-оранжевого цвета стене.

Я вздохнула, отводя взгляд в сторону, потому что не могла смотреть ей в глаза, в её непривычно серьёзное красивое лицо. Стало отчего-то стыдно, но я тут же одёрнула себя — это был только мой выбор, моя свобода. Он просто переболеет — шестнадцать дней ему вполне хватит, это ведь куда лучше, чем такие же шестнадцать дней только в моей компании.

— Катя, — своё имя было слышать странно и неприятно, — подумай хорошо, а? Тебе ведь плохо одной, признай, — её голос стал мягче — точь-в-точь как у примерной заботливой матери, которую, на самом деле, и язык не поворачивается так назвать — тянешь жалобное «мама» и зарываешься лицом в её светлые мягкие волосы. — Хватит уже вести себя, как целомудренная дама, разменявшая пятый десяток.

Я горько усмехнулась, сжала кулаки — она была права, нет, чертовски права, пора уже заканчивать с этими никому не нужными «ломаниями», застенчивыми или наоборот слишком прямыми взглядами, обветренными губами и едким запахом старости и одиночества. Пора бы, правда, но сил почему-то я не находила. Вот так бы и стояла целую вечность напротив самого близкого, но не-родного человека, вглядываясь в знакомые черты лица.

За спиной послышались уверенные шаги — я обернулась, Настя как-то странно вздохнула, — он замер позади нас, улыбаясь немного грустно. Выглядел усталым и — как мне показалось — несвежим.

— Привет, Макс, — заулыбалась Настя. Улыбка у неё всегда была красивая, светлая, искренняя, поэтому я всегда ей завидовала, ограничиваясь лишь чуть приподнятыми уголками губ. Я сдержанно кивнула, делая шаг назад и ощущая себя последней трусишкой.

— Привет, — без выражения сказал он, пристально глядя на меня.

Я стушевалась и попыталась сбежать, ссылаясь на занятость:

— Уже половина шестого, а мне в шесть дома быть надо…

Максим прервал мой лепет, взяв за запястье, и повёл за собой, Настя с жалостью смотрела нам вслед. Мы шли по длинному лабиринту галерей и коридоров Дома Пионеров, в темноте различались силуэты придвинутых к стенам пуфиков и скамеек, вазонов с засохшими цветами и статуй, изображавших мужчин разной степени обнажённости — пособий для скульпторов. В сотый раз свернув за угол, он резко остановился и развернулся ко мне.

— Кать… — начал Максим, но я его нагло перебила:

— Попытка сделать мне больно? — голос дрожал от вновь захлестнувшей меня ярости, взявшейся непонятно откуда. Почему я злюсь, на кого? Не на Максима ведь точно. Он смотрел на меня с непониманием и, кажется, плохо скрываемой обидой. — Покажи, какой ты плохой парень, а? — почти выплюнула я, со злостью глядя на него. Он улыбнулся нервно, видимо, испугался, что я сошла с ума. Я сглотнула вставший в горле ком, чувствуя, как к глазам подступают слёзы. — Где же твой молоток? Я жду, — срывающимся голосом прошептала я, чувствуя, что в горле предательски запершило, а во рту стало сухо, как на нашей даче в конце июля. Максим молчал, вперив взгляд в мыски ботинок, а мне вдруг до боли захотелось увидеть его глаза. Отогнав шальную мысль, я глубоко вдохнула, пытаясь выровнять дыхание, и тихо-тихо добавила:

— Уходи, пожалуйста.

Он кивнул расстроено, развернулся и ушёл, только слышались его шаги по бледно-серой плитке. Когда звук шагов растворился в тишине полупустого здания, я упала на колени, прислонившись лбом к холодной стене и дрожащими руками обняв себя за плечи. Не понял, пронеслось в голове. А я так ждала, так хотела, чтобы он разглядел в моих глазах тихую мольбу о помощи, чтобы он бросил мне спасательный круг или верёвку в это море серой рутины и грязного снега. Не сложилось. Я тихо заскулила от безысходности, от очередного отложенного акта жалости ко мне — раздавленной, распятой. Хотелось ощутить прикосновение тёплых сильных рук, а не маленьких бледных ладошек. Слёзы полились сами собой, горячие, солёные как настоящее море, горьковатые, а я ненавидела себя и свои слабые руки — ими не задушишь одиночество.

Я с трудом поднялась на ноги, небрежно смахивая с глаз слёзы, размазывая дешёвую тушь по раскрасневшемуся лицу. Я ведь чопорная беларуская леди, мне реветь нельзя. Горло болело просто невообразимо, в разы хуже, чем вчерашним вечером. Спустившись на первый этаж и захватив пальто, я вновь выбралась на улицу, залитую желтовато-оранжевым светом фонарей.

Захотелось вновь жрать несчастный снег, только уже килограммами, чтобы потом слечь с пневмонией в больницу, закрыться от всего мира, как я делала это раньше, до того, как попыталась поймать ритм. Прокручивая в голове наш короткий и совсем не конструктивный диалог, я почти слышала его тихий голос, и он тоже словно накрывал меня мягкой волной, а потом — коварный! — утаскивал в ярко-синюю морскую пучину.

Я пошла по улице, прячась от мира за маской обычной девочки-шестнадцать — с кожаной сумкой, подвешенной на сгибе локтя, в новом чёрном пальто с тёплой подкладкой, в белой вязаной шапке, с пересохшими бледными губами и размазанной по горящим щекам тушью. Такие как я встречаются на каждом шагу.

Вечер ласково обнимал меня за плечи. Чувствовала дыхание ветра у себя на шее, его робкие прикосновения — ласковые, нежные; его лёгкий шёпоток у меня над ухом — он щебетал о чём-то сладком и добром, а я слушала и — несомненно — верила. Над головой — моей в вязаной шапке и многоэтажки со снежным беретом — завис бледный и безмерно одинокий месяц. Я робко улыбнулась ему, вглядываясь в тёмные пятна-нарывы на его поверхности.

Максим тоже улыбался мне — спокойно, с какой-то затаённой нежностью. От этой улыбки мне стало ещё хуже, а он подошёл ко мне, взял за руку, сплетая пальцы, и повёл в сторону старого здания универмага.

Внутри было тепло и почти пусто, слонялись между прилавков какие-то бабушки и тёти неопределённого возраста. Он затащил меня к кассе, кивая на полочки с шоколадными батончиками и презервативами. Мне стало смешно от этого уютного, но совсем непонятного мне соседства. С другой стороны, и конфеты, и секс приносили людям радость, так почему бы не быть всему разом. Максим смотрел на меня как на маленькую девочку.

— Бери уже, — сказал он, ни на что конкретно не указывая. Я заулыбалась, протянула ладонь к пачке “Twix” и отдала его Максиму. Он с каменным лицом подошёл к кассирше — усталой девушке-женщине с ярко-жёлтым фирменным беретом на голове. Расплатившись, мы вышли из магазина, остановившись под козырьком крыши, с которой словно острые клыки свисали грозди блестящих сосулек. Максим протянул мне покупку, я тут же зашуршала золотистой обёрткой, откусила кусочек, чувствуя, как приятно и легко становится на душе, как растворяются все тревоги и страхи, тают вместе с шоколадом на языке. Раньше я уверена была, что продамся за упаковку “Twix” — душу, тело: что пожелаете? Но, стоя на грязном крыльце универмага, ощущая сильную ладонь, сжимающую мою собственную, и разглядывая переливающиеся в свете уличных фонарей снежинки, я поняла, что уже продалась — без сомнений и самокопаний, без претензий на что-то большее, чем шоколадный батончик. От этой мысли грустно не было, наоборот, грудь теснила радость и облегчение, хотелось вдыхать морозный воздух и жить, жить, жить тысячи лет под этим чернильным небом, под неусыпным взором бледного месяца.

Максим порывался проводить меня домой, но я отказалась, намеренно выбрав более долгий и запутанный маршрут — просто хотела побыть в одиночестве, сейчас так необходимом мне, собраться с мыслями и ещё раз промотать в голове все мысли и ощущения, пережить это мгновение ещё хоть раз. А ещё я боялась, что он скажет что-нибудь, и всё волшебство исчезнет — пшик! — и нет магии, чудесной зимней сказки и сладкого послевкусия во рту.

Пробираться по глубоким сугробам к дому, мне показалось даже интересно, я словно бы слышала чей-то смех за спиной, чувствовала тёплую улыбку. И я тоже хотела улыбаться, и прыгала по снегу с удвоенным рвением, не боясь оскользнуться и испортить одежду. Ворвавшись в муторную духоту подъезда, я не испытала привычного облегчения — просто зашла в лифт, который дружелюбно заурчал мне, надавила на выжженную кнопку шестого этажа и ещё на минутку окунулась в не-реальность сегодняшнего вечера.

Меня никто не встречал, и от этого было только спокойнее — впорхнув в коридор и не включая свет, я сняла обувь и верхнюю одежду, отряхивая налипший снег, разбрызгивая мутные капельки вокруг. Квартира, освещённая лишь мерцанием экрана телевизора в гостиной, показалась мне приветливее обычного, и я вошла в свою вдруг ставшую уютной комнату, ощущая, как разрывается от боли простуженное горло и ликует сердце.

Поделиться…