Сильнее и дольше бесконечности (джен)

Я люблю города в самых забытых и заброшенных уголках мира. Как будто там веками копятся остатки волшебства, которые мегаполисы не в состоянии удержать. Недавно Вдохновение показала мне одно из таких мест. Она — мой главный "поставщик" городов, где я могу остаться на долгие месяцы просто неслышными шорохом витать между домами, по крохотным переулкам и величественным проспектам , всматриваясь в лучисто-радостные и тёмно-осенние лица.

Здесь всегда ярко сияет солнце, потому что дождь размоет краски, здесь воздух пропитан золотыми пылинками, что сыплются с подола платья Вдохновения, здесь художники гуляют по карнизам, с которых свисают картины. Наверное, это очень неудобно, ведь они закрывают окна. Но мне кажется, в домах художники совсем не бывают, окончательно запутавшись в золотых шерстяных нитях и пронзительной паутине неба. Кожа у них мягкого бронзового оттенка, руки постоянно перепачканы масляными красками, а за ухом обязательно припрятана кисть-другая. Да, это поистине счастливые люди, полностью и безраздельно отданные своему делу. Они либо рисуют, либо смотрят вверх: днём или ночью — неважно. Это всё, за чем я их заставал. Я даже не уверен, есть ли у них обычные человеческие потребности. А может, это они так мастерски скрывались, чувствуя чужака в эхе или своём дыхании.

Один художник заинтересовал меня особенно сильно. В отличие от других, которые мешали лазурь с кораллом и нефрит с янтарём, превращая пустоту в целые сочные миры, он мешал свет, тьму и серость. Он не вешал свои картины на карнизы, он не гулял по карнизам, не смотрел на небо. Он рисовал тени. Он рисовал меня. В течение недели каждый вечер, одними и теми же движениями — я наизусть заучил каждый импульс, малейшую рябь руки. Сидел в плетённом кресле в самом углу плоской крыши, притворяясь пустотой, и неотрывно следил. Ровно в полночь он заканчивал и спускался вниз по винтовой лестнице, оставляя наедине со своим творением. А мне приходилось зажмуриваться и исчезать. Было в этом что-то странное: прежде чем уйти, его базальтовый глаз гранитно-уверенно смотрел туда, где я находился. Я стал даже сомневаться в своей прозрачности.

Так продолжалось изо дня в день, пока на седьмой, наконец, не произошло что-то необычное. То есть достаточно обычное обычно, но точно не тогда. Он закончил. Поздно ночью, — я начал удивляться, едва стрелки перешагнули двенадцать , — когда бледно-мёртвая луна топила небо и в помощь остались одни ленивые фонари. Он замер тростником и сказал то, что поразило меня сильнее главного чуда Вселенной. "Я знаю, как ты выглядишь". И его команда, подчиняющая наэлектризованными цепями: "Подойди". Я знал, что он рисовал меня. Чувствовал кончиками пальцев или ресниц. Всю неделю не решался смотреть, оттягивая тот момент. Мне было страшно. Впервые за всё моё существование. Я видел миллиарды смертей, ещё столько же войн, пыток и плачущих детей, и никогда мне не было так страшно и стыдно. Я боялся себя.

И всё-таки я взглянул. Злобный холод ночи грыз мне запястьями, видимо, воздух вокруг дрожал так сильно, что Художник заметил и взял меня за руку. Так естественно, даже естественнее и проще, чем ветер гладит листья. Как будто всю жизнь он брал кисть и большими пальцами гладил запястья, вытаскивая ледовые зубы. И что-то солёно-гладкое, серое, словно рыба, похожее на разбавленную морскую соль, огладило щёку. Это называется слеза. Я долго стоял, позволяя молчанию себя укутывать, и смотрел, внимательно вглядывался в каждую черту себя. Не в те бесчисленные человеческие облики, но в себя настоящего, такого, каким я был прежде чем потерялся в образах. Сожаление и безумная тоска заполнили меня, грозя перелиться через край, когда неразборчивый почерк прокричал моё имя внизу холста. Я забыл, кем был, забыл, что мог чувствовать. Я не понимал, почему люди плачут, и с тех пор запомнил этот вкус навсегда.

Художник лёгкой, как ветка сакуры, рукой развернул моё лицо к себе и долго смотрел на меня. Глаза у него были разного цвета. Один — торжественной чёрной дырой, а второй — самого мягкого фиалкового цвета, в который Вселенная обронила частицу себя. А может, этот человек даже был её сыном, иначе бы откуда у него возможность видеть меня? Я так и не спросил.

А потом, когда я вышел из оцепенения и воздуха, позволяя ему видеть уже человеческую оболочку, мы пошли пить чай. В обычном доме, в окна которого задувал бриз, обычный чай, пахнущий опавшими листьями и книгами. Это было опасно и необдуманно с моей стороны. Главный запрет Времени — ни к кому не привязываться. Такова цена моего бессмертия. А Художник рассказывал истории всех цветов и стилей, от которых невозможно было отказаться. Я отвечал ему покрытыми последней звёздной пылью, которую приходилось сдувать солнечным ветром. И всё горче становилось уходить хотя бы до рассвета, как будто в кислород добавляли дёгтя. Космос ждал. Я знаю, Время следил за мной и был недоволен. Я не мог вернуться, я не мог остаться. Давно обещал заглянуть к Медведице и проведать Рассвет, но всё было потом, после того, как Художник расскажет мне ещё что-нибудь, переливающееся радугой в кубическом стиле или минимализме. Слишком мало крупинок в стеклянных часах, я не успевал моргнуть — и взбунтовавшееся солнце скатывалось вниз. Но я всегда знал, что так не может продолжаться вечно.

Художник тоже привязывался. Я могу бы остаться с ним до самой его смерти. Для меня бы это было так же долго, как молния с его кисти. Если бы не Время, предъявлявшее на меня свои права. Я до конца должен следовать его вол. Он — словно глаза бродячей кошки, горящие кошмарными снами. Он всё это и закончил.

Была глубокая ночь, радостная птица билась в клетке из рёбер, потому что каждая секунда подталкивала рассвет вперёд. Обратившись мутной тенью, я прижимался к приятно шершавым, словно язык собаки, стенам и разглядывал волшебство, подвешенное на карнизах. Никого не было, и никто не интересовался тенью без человека, все были на крышах, словно там — заколдованное место, из которого нашёл выход только мой Художник. Едва проскочила эта мысль яркими всполохом среди спутанного клубка остальных, как всё движение пропало из меня. Я замер, не в силах пошевелить ни пальцем. Передо мной в своей ледовой красоте стоял Время. Как уснувший вулкан — неприступный, недвижимый снаружи и кипящий внутри.

"Ты задержался", — и словно здесь, в райском месте, где земля всегда ласкова и тепла, подули северные ветры, желая убить обломки счастья. Время протянул руку, с которой срывались, покрывая удивлённую улицу, кусающиеся снежинки. Я не мог ослушаться. Он держал мою душу за горло. И я знал, что если не пойду с ним, эти снежинки проберутся под кожу, отравят кровь и заморозят сердце.

И всё-таки я пошёл с ним. Антарктика обожгла мою ладонь, и в один громовой щелчок пальцев Времени мы оказались в его дворце. Он запретил мне появляться в том городе. Он вернул меня на бескрайние мерцающие поляны, но мне всё больше хотелось вернуться к моему Художнику. Он рисовал всего тремя самыми мрачными цветами, а они оказались ярче неона. Конечно, моя кислотная тоска прошла со временем, я привык к обесцвеченному существованию. И как-то Муза прислала мне запечатанную картину — под старой бумагой прятался мой портрет и записка от неё, пахнущая перламутром. Она с радостными прихлопами огласила в моей голове: "Время разрешил вернуться". И я помчался туда быстрее ветра, быстрее снопов света.

Больное небо лило слёзы. Петрикор — от них и стона улиц. Я оглянулся — скорбной вдовой приближалась похоронная процессия, такая неправильная здесь, и никого на крыше. Гроб был закрыт. Я мог забраться в мысли любого и узнать, но боялся увидеть того, о ком думал. Рядом девушка утирала слёзы меловым платком. Я спросил. Водная дробь заглушала её хрупкий, как свежий лёд на озере, голос. Она говорила про его талант, про его необыкновенность, про его тёмные краски на единственной картине, которую он повесил. И сам повесился. Он не дождался меня.

Его картину я запрятал в самый дальний угол чердака и памяти. Время ещё долго победно смотрел на меня, заставляя за месяцы радости расплачиваться столетиями тоски и боли, Воспоминание — его помощник. Они очень жестоки.

С тех пор я не остаюсь нигде больше, чем на один день.