Зрячий (джен)

Итама сидит прямо на траве перед домом, подставляет лицо солнцу и даже чуть улыбается. В стороне — достаточно далеко, чтобы это было безопасно — Карасу гоняет учеников. Бездна звуков. Никогда раньше, даже и в той своей жизни, он не думал, что звуки и запахи могут быть столь важны. А сейчас они — весь его мир. И ощущения: Карасу наконец позволил разбинтовать пальцы. Изломанные, непослушные, слабые, но всё ещё чуткие.

Итама чуть наклоняется вперёд, вдыхает аромат давно остывшего чая. Кажется — чувствует на языке его вкус, и примятая трава добавляет новые оттенки. В этом есть своя прелесть, как и в неспешных размышлениях, как и вообще в спокойствии. Раньше он был слишком непоседлив и вспыльчив. Теперь всё будто замедлилось, теперь интересно целыми днями пытаться вспомнить о том, чего не было, так и этак складывать обрывки воспоминаний. Вот, к примеру, девчонка с розовыми волосами. Кричит, плачет — а толку? Кто-то черноволосый всё равно от неё уходит, идёт по тёмной улице, не оглядываясь. И сразу — пустоглазый Хьюга с пробитой грудью. Дерево — впору заподозрить, что это брат так постарался, вряд ли кто эту стихию ещё освоит. Кажется, что эти видения как-то связаны, Итама даже хмурится, пытаясь сообразить. Он весь — в мыслях, но эта головоломка не складывается, и смысл её обманчиво близок.

Резкий пинок в грудь. Чашка выскальзывает из рук, падает, Итама закрывает голову руками, сжимается в комок. Ему вовсе не хочется получить удар по животу. Ущербный дар сенсора — может, если бы он мог заметить их раньше, смог бы уйти от удара или позвать на помощь, или сделать ещё что-то. Сейчас же нельзя даже позволить себе скулить от боли: чем более жалким он кажется, тем вернее его будут пытаться убить.

А бьют — молча. В ударах нет большой силы, наверное, растягивают удовольствие, но и они причиняют боль. Итама старается отключиться от ощущений, думает отстранённо, что потом всё тело будет одним сплошным синяком, если не хуже.

Вспыхивает совсем рядом чужая чакра. Огонь и гниль. Карасу. Итама вжимается в траву, корчится, боясь попасть под ноги, и вслушивается, не дыша, в металлический звон, в чужие хриплые выдохи. Они сражаются молча — и побеждённые столь же молча уходят, уползают, разбегаются. Крысы. Итама вслушивается, напрягает своё чутьё, пытается уловить ощущение чужой чакры. Слишком далеко, чтобы понять, кто остался, слишком сильно пахнет кровью, слишком пугает тишина.

Шорох травы — Учиха рядом. От привкуса его чакры мутит, прикосновения болезненны.

— Я уронил чашку, — докладывает Итама. Почему-то именно это кажется ему сейчас самым важным. Он же ведь слышал, как она расплескалась осколками, встретив камень.

Карасу странно долго молчит.

— Потом подберу, — говорит он, подхватывает на руки, вздрагивает от тихого шипения и несёт в дом. Его мечи упираются в бок, задевая ушиб, Сенджу прикусывает губу, пытаясь терпеть, и всё равно охает, когда Учиха опускает его на постель — и отходит. Возится недолго, гремит чем-то — и небрежно роняет что-то рядом. Итама торопится ощупать эту вещь. Гладкая, с округлыми прохладными боками, и закрыта притёртой пробкой.

— От ушибов. Испачкаешь постель — убью.

Итама слушает — не слова, не интонацию — шорохи. Догадывается: бинт, и ёжится — из-за него рана. Пробка наконец поддаётся непослушным пальцам. Мазь холодит кожу, приглушая боль, пахнет свежо и остро. От неё и рукам легче, и от этого становится тепло. Что бы ни говорил Карасу о своей ненависти, как бы ни колол фразами — он заботится.

— Больше тебя не посмеют тронуть, — сообщает Учиха. — Они меня разозлили, и я преподал им хороший урок.

— Зачем они так со мной? — глупый вопрос, но он и чувствует себя сейчас глупо. Опять забыл, что рядом враг. — Я же слишком слаб.

Тихое хмыканье, он даже не уверен, что не послышалось.

— Ты Сенджу, — шипит Карасу. — Этого достаточно.

— Почему ты так заботишься обо мне? — Итама поворачивается к нему, держится так, будто пытается нашарить взглядом, хмурится, вслушиваясь в шаги и в дыхание.

Учиха смеётся.

— Мне так приказано, — говорит он. — Оставайся здесь.

Итама долго прислушивается, прежде чем понимает, что остался один. Оставаться ли в постели или рискнуть впервые обойти комнату? Он до сих пор даже не знает, что здесь есть, помнит только, как выйти на улицу и вернуться к своей постели. Слишком страшно что-нибудь уронить или сломать, и он ёжится под одеялом. От мази теперь слишком холодно, и никак не удаётся согреться. Целую вечность не удаётся согреться.

Когда Карасу возвращается, он приносит с собой чашку и едкий запах чернил.

* * *

Больше Итама не беспокоится ни о чём. Слепота не пугает его, пока он может чувствовать солнечное тепло и прохладу ветра, пока может верить, что ему сохранят жизнь. Ему многое дозволено: есть досыта, спать на мягком, выходить на улицу. К нему прислушиваются, его дар признали ценным. Пусть не удастся удержать в руках кунай или сложить печати — зато его ладони согревает чашка терпкого чая. И можно тасовать воспоминания, проживая чужую жизнь.

Цена этому — послушание. Он старается не разочаровывать, поступает в точности так, как велит Карасу, сдерживается. Сложнее всего не мешать, но, кажется, нетерпение и непоседливость остались там, у Сенджу.

А здесь, где клан Учиха, среди них, он тих и спокоен. Даже сейчас, когда Карасу отошёл, а совсем рядом присаживается незнакомец.

— Кто здесь? — Итама напряжен, он прикусывает губы, прислушиваясь. Чакра кажется незнакомой. Она и обжигает, как у Карасу, и покалывает, будто искорками. — Ты…

— Мадара Учиха, — в голосе чувствуется снисхождение.

Итама хмурится, осторожно ставит чашку рядом, трёт виски, стараясь не сдвигать повязку. В мыслях теснятся образы, их слишком много, и головная боль, почти не тревожившая последние дни, приходит снова.

— Ты к Карасу, да? — всё-таки спрашивает он. Вдох-выдох, решиться. — Можно коснуться?

— Эм? Коснуться? — Мадара отодвигается. — Зачем тебе?

— Хочу увидеть, — совершенно серьёзно говорит Итама и протягивает руку. — Позволишь?

Тихое фырканье, долгое молчание. Сенджу вздыхает: похоже, не согласится.

— Если я что-нибудь попытаюсь сделать, ты успеешь меня убить раньше, — он делает паузу и приподнимает подбородок. — Или ты боишься? Можешь подержать кунай у моего горла.

Чакра вспыхивает сильнее, отражая возмущённое хмыканье.

— Трогай уже. Пока у меня настроение хорошее.

Итама склоняет голову — и выражая согласие, и пряча довольную улыбку, тянется к Мадаре. Волосы у него до плеч, жёсткие, топорщатся непослушными прядями — это сходится с образом в мыслях. Любопытство заставляет коснуться чужой щеки, потянуться к глазам — и рука тут же немеет от сжавших запястье пальцев.

— Я не посмею ничего тебе сделать, — с мягким укором говорит Сенджу, и Мадара чуть ослабляет хватку. Впрочем, Итама уже почти потерял интерес, уверенный, что не сможет толком представить чужое лицо, просто касается осторожно и невесомо.

— Достаточно, — произносит он, медленно опуская руку. — Можешь ответить на один важный вопрос?

— Задавай, — дерево под ним скрипнуло, либо сел поудобнее, либо напрягся. Итама чуть прикусывает губу, медлит.

— Сколько томое у твоего шарингана?

Мадара долго молчит, кажется — целую вечность.

— Мне не нравится твоё любопытство, — медленно произносит он.

— Это мне нужно, чтобы разобраться в одном видении, — скороговоркой проговаривает Итама и наклоняется к собеседнику. — Так сколько же?

— Два, — неохотно отвечает Учиха. — Так зачем тебе это знать?

Сенджу отмахивается, сутулится.

— Ещё слишком рано, я должен молчать, — он сильнее прикусывает губу и вскидывается. — Мне нужно поговорить с твоим братом. С Изуной.

— Зачем? — одно слово, но сказано так, будто Мадара уже держит кунай и примеривается, как выпотрошить. — Что ты задумал?

— Я хочу просто предупредить, — Итама приподнимает ладони, будто сдаваясь. — Я знаю, что ты обещал защищать его.

Ему этого мало, но спасает Карасу, уводит Мадару в дом. Должно быть, тот пришёл за отчётами, просто решил посидеть рядом и поговорить. Знать бы, зачем. Только ли из-за нежелания отвлекать старшего — или всё-таки из-за любопытства?

Всё это — так сложно. Кажется, что проще будет уберечь Изуну от клинка брата.

* * *

Карасу уходит утром, таким ранним, что даже птицы молчат. Итама почти не просыпается, но в памяти остаётся: Учиха вернётся через три дня, в это время кто-нибудь присмотрит, беспокоиться не о чём. Можно завернуться в одеяло, прячась с головой, и спать дальше. И пусть тот чудесный сон, где рядом братья, вернётся...

Знакомое ощущение обжигающе-покалывающей чакры заставляет мгновенно проснуться.

— Мадара? — Итама приподнимается на локте. — Зачем?..

Он прислушивается к лёгким шагам: настоящий шиноби проснулся бы гораздо раньше. Притворяясь, что поправляет повязку, Сенджу невзначай прикасается к щекам, проверяя, не горят ли от стыда.

— Накормить и записать то, что ты видел о будущем, — Учиха задумчив. — Держи.

Итама протягивает руки. Тёплые чужие пальцы, гладкий влажноватый бок миски, приятно шершавое, густой запах риса, такой вкусный, что заглушает остальные ощущения. Остаётся только голод. Сенджу наклоняет голову к плечу, заставляет себя прислушаться к чувству чакры — и поворачивается спиной к Мадаре.

— Ты чего? — изумляется тот.

Итама понимает его удивление, но иначе просто не может. Если бы не чужая память, он не смог бы так сделать даже во имя гордости. И если бы не она же — сейчас бы он вспылил.

— Я с трудом могу держать палочки, — спокойно объясняет он. — Я роняю еду, они просто извиваются в моих руках, и мне кажется, на это неприятно смотреть. Я хотел бы спокойно поесть.

За спиной тихо шуршит одежда: должно быть, собеседник пожал плечами. Итама позволяет себе чуть расслабить спину и наклоняется сильнее к миске. Будь он один, и вовсе бы почти лежал, боясь просыпать.

— О чём ты хотел поговорить с Изуной? — спрашивает Мадара, когда палочки уже отчётливо стучат по дну миски.

— Это касается только его, — Итама старается говорить как можно твёрже и увереннее. — Если хочешь, я могу рассказать и то, что касается только тебя. Что не стоит записывать. Подумай, хочешь ли ты знать.

Сенджу старательно выскребает остатки риса и, уверившись, что миска пуста, поворачивается. Мадара всё ещё молчит.

— Можешь сделать чай? — просит Итама. — Карасу говорил, что на моей чашке написано “Зрячий”.

Приглушённое восклицание. Неразборчивое, непонятное. Миска выскальзывает из пальцев, шаги почти бесшумны. Итама усаживается поудобнее и ждёт. Есть время продумать свои слова, и его оказывается достаточно.

За чашкой чая так легко рассказывать… Сенджу думает о том, что предаёт сейчас своих братьев, что нельзя врагу сообщать такие подробности. В чужой памяти ясна история о том, что ничего не значащие мелочи, вроде даже обстановки в доме или некоторых традиций, могу развязать язык пленным. Ведь какой смысл быть стойким и терпеть боль, когда и так уже всё рассказано кем-то иным, даже такие мелочи?..

Но Итама держит в ладонях чашку с давно остывшим чаем и говорит, не позволяя себе молчать. О Хашираме, таком ярком и упрямом, о том, как старший брат наивно пытается видеть в людях лучшее. О Тобираме, строгом и педантичном, но смело встающим на защиту. Об их общих мечтах и надеждах, о той очаровывающей задумке — создать деревню, где в мире будут жить Учиха и Сенджу, и другие кланы — под их защитой, о видениях — страшных и предостерегающих. О том, что в конце концов останется только один человек из клана Учиха, и никого — из Сенджу.

Итама замечает, что вконец охрип, и замолкает. Чай неприятно холодный и горький, но после него становится легче.

— А где в этом будущем Изуна? — спрашивает наконец Мадара. Его голос звучит странно, но усталость мешает понять, в чём эта странность.

— Его убьёт мой брат, — Итама отвечает прежде, чем успевает подумать, и резко вздрагивает. — Это случится через год-два после того, как ты станешь главой клана. Этого не случится, если ты и мой брат… если вы сможете заключить мир раньше.

Учиха осторожно ставит чашку — звук едва различим.

— Именно об этом ты хотел рассказать моему брату?

Итама кивает, пытается хоть как-то расслабить напряжённые плечи. Почему-то кажется, что Мадара сейчас ударит, и очень хочется отвернуться, скрыть выражение лица.

— Расскажи больше, — требует Учиха. — Я хочу знать.

Сенджу протестующе скулит, закрывается руками, отшатывается.

— Не надо, сейчас не время, — просит он. — Лучше… Лучше подумай, как сделать так, чтобы тебя не стали ненавидеть и бояться даже тогда, когда рядом с тобой погибнет друг.

Чужая ярость давит. Даже не верится, что это именно Мадара, который ненамного старше. Итама чувствует, насколько уже сейчас силён этот Учиха, и отползает, даже не замечая, что опрокидывает чашку. Даже Карасу так не пугал, когда пленил, даже рядом с Таджимой было спокойнее…

Мадара берёт себя в руки. От него больше не чувствуется угроза, чакра не обжигает так сильно, но дышать всё равно тяжело, и сердце колотится сильно и гулко.

— Завтра приду снова, — сообщает Учиха и уходит.

Итама, обессиленный, валится на постель и долго лежит, раскинув руки.

* * *

Карасу нет целую неделю. Итама считает дни. Он не чувствует, что соскучился, его не тревожит столь долгое отсутствие, не печалят мысли, что этот Учиха погиб. Он просто не думает об этом: куда больше заботят каждодневные разговоры с Мадарой. К его обжигающей чакре и к его силе привыкнуть невозможно.

Карасу вваливается в дом тогда, когда дневная жара сменяется вечерней прохладой. От него несёт выпивкой и копотью, и это неприятно дополняет ощущение гнили от его чакры. И всё равно при нём хочется расслабиться, выдохнуть с облегчением: наконец-то здесь, рядом.

— С возвращением, — тихо приветствует Итама. — Рад, что ты цел.

— Заткнись, — шипит Карасу. Как обычно, злой и раздражительный, и это вызывает улыбку.

Его злость такая же мутная, как и вкус его чакры, она не обжигает, не давит — она омерзительно обволакивает, заставляя задыхаться. Учиха подходит ближе, пытается вцепиться в горло — Итама едва успевает отшатнуться, тянет вверх, вжимает в стену. Приходится изо всех сил вцепляться в чужие запястья, чтобы ворот не душил.

— С-сенджу… Что же ты не сдох, пока меня не было? — его аж трясет. От выпивки ли, от злости — или ненависти. — Почему ты не сдох?!

Хочется отвернуться от этой вони. Приходит запоздалое удивление: Карасу как-то обмолвился, что выпивка и искусство владения мечом несовместимы, что тот, кто пьет, не может быть хорошим воином. Что же случилось такого, что он нарушил это своё правило?

Хочется отвернуться — Итама приподнимает подбородок и совсем не пытается вырваться. После ярости Мадары даже это уже не страшно.

— Сядь и рассказывай, — велит он. — Что-то случилось на миссии?

Карасу роняет его, отходит на шаг, шипит что-то — Итама не прислушивается, но от этих слов горит не только лицо, но и уши краснеют. Эта реакция смешит Учиху, но смех сменяется всхлипыванием, и встревоженный Сенджу ползёт ближе, кладёт ладони на плечи, сжимает, насколько может, пальцы.

— Рассказывай, — мягко просит он.

И Карасу, с трудом смиряя свой гнев, рассказывает, и его сложно понять.

Как удаётся уяснить Итаме, миссия должна была оказаться простой. С двумя юнцами прогуляться до портового городка, отдать что-то важное, забрать что-то важное и вернуться. Тихо и спокойно, не вступая в схватки. Помешали его соклановцы. Учиха не хотели вступать в бой, то же самое говорили Сенджу — но бой оказался неизбежен.

Что заставило взяться за выпивку, так и остаётся тайной. Карасу упрямо молчит, не отвечает на прямые вопросы, его речь становится совсем бессвязной — и он засыпает. Итама выходит на улицу, прислушивается к ночной тишине. Мысли сейчас особенно спокойны, воспоминания и видения сами собой сплетаются в целое. И кажется: ещё немного — и удастся наконец понять самого себя, ощутить себя не разбитой чашкой — а чем-то цельным.

Нетерпение — плохой помощник, но в эту ночь удаётся вспомнить многое.