Зрячий (джен)

Он открывает глаза — и понимает, что бежит по лесу, легко прыгая, легко находя дорогу. Кружится голова, во рту пересохло, он хватает обжигающе-сухой воздух, задыхается. Рукоять куная чуть скользит во влажной ладони, он сильнее сжимает пальцы. Это — его единственное оружие, а этот сумрачный лес — опасен. Дождь скрадывает шум, шелест листвы заглушит шаги.

Кто он? Как звучит его имя? И-та-ама. Большеглазый, серьёзный, со смешными волосами, будто разделёнными на две половины. Смешной и вспыльчивый, слишком эмоциональный — и не так, как солнечный Хаширама или колкий-холодный Тобирама. Любящий братьев — и они любят его.

Впереди виднеется большой камень. Итама спотыкается. Туда нельзя идти, там страшно — тело само двигается туда, как во сне. Он смотрит на себя словно со стороны, видит своё побелевшее лицо, распахнутые глаза, капли пота, ползущие по щеке — воющего над его телом брата. Туда нельзя, там убьют — Итама прыгает в сторону, убегает туда, где шумит река, продирается через кусты, проскальзывает меж колючих гибких веток. На её берегу он ненадолго замирает, оглядывается, не слыша погони — и едва успевает закрыться от удара. Чужой меч слишком велик, слишком тяжёл, руки дрожат — а враг давит. Высокий, взрослый — у него алые глаза и второй клинок за поясом.

Итама отскакивает, жмурясь, спотыкается, падает, выставив перед собой кунай. Учиха выжидает: ему хочется поиграть? Он знает, что легко победит маленького глупого Сенджу, но не спешит атаковать. Это — то уважение, о котором говорил отец? Которое заставит и младенца считать достойным противником, лишь бы тот сжимал оружие в пухлой ладошке?

— Я — Сенджу Итама, сын Сенджу Буцумы, — голос дрожит, как и кунай в руке, камни осыпаются под ногами. — Назовись!

Враг опускает меч, смотрит насмешливо, пытается поймать бегающий от страха взгляд. Итама смотрит вниз, на тени — они безопаснее, они покажут атаку вовремя.

— Учиха Карасу, — его хриплый голос и впрямь похож на воронье карканье. Он облизывает губы, смеётся тихонько. — Как интересно… Маленький ублюдок Буцумы — и один, совсем один.

Итама знает, что с ним могут сделать. В лучшем случае — просто убьют. В худшем… Он вздрагивает, шагает назад, тихонько поскуливая — Учиха смеётся. Тень врага скользит следом, касается его тени — Итама бросается вперёд, выставив кунай, падает, споткнувшись о чужую ногу, изворачивается — и замирает, жмурясь, чувствуя холодок чужого меча у собственного горла. Так близко, заговорить — и он коснется.

— Я могу убить тебя. Медленно, — тихий смешок. — Ты заслужил такую смерть, маленький Сенджу. Тебя никто не придёт защищать.

Больше всего Итама хочет жить — и он смотрит в лицо врага, с жадным любопытством разглядывает две запятые-томое в алых глазах, и его тонкие брови приподнимаются выше — тёмная и белая, как и его волосы. Учиха младше, чем казалось, он вряд ли намного старше Хаширамы. Усмешка придает его лицу черты крысы.

— Ты не сделаешь этого, — голос звучит спокойно. В голове — испуганными рыбёшками мелькают мысли, сталкиваются, ускользают, вспыхивают идеями. Итама целую вечность смотрит на странного человека с такими же алыми глазами — он убивает и исцеляет своего брата. Хагоромо… Чем ему поможет это имя?

Учиха по-птичьи наклоняет голову к плечу, смотрит потемневшими глазами. Сильнее бояться не удаётся — и страх ушёл.

— Я знаю, кто был первым, кто обрёл шаринган, — пауза. Мерно, словно впечатывая свои слова, продолжить. Главное — не думать, не осознавать реальность происходящего. Есть только мысли и обрывки воспоминаний, но не клинок у горла, не враг рядом. — Я знаю всё о силе глаз твоего клана — и я знаю о проклятьи ненависти. Я знаю, что нужно сделать, чтобы шаринган изменился. Я знаю об ужасающей силе техниках, которые доступны лишь обладателям таких глаз — и которым мало что можно противопоставить.

Учиха выглядит заинтересованным.

— Откуда ты знаешь это, маленький Сенджу?

— Я просто знаю это, — серьёзно смотрит Итама.

Удар.

* * *

Холодно и сыро. Итама шмыгает носом и открывает глаза, осматривается. Перед глазами темнота — и сразу накатывает паника. Он ослеп? Он ничего не видит?

Хочется ощупать лицо, узнать, выяснить — запястья стянуты верёвками. Не шевельнуть пальцами, не сложить печати — но и не затекают. Его сочли слишком ценным пленником, чтобы калечить? Может, здесь просто слишком темно? У надежды горький вкус. Итама тихо выдыхает, дышит на счёт, пытается свернуться клубком, как кот, на влажной соломе. От неё несёт гнилью, но она лучше, чем голый холодный камень.

Уйти в сон не удаётся: сначала слышно шаги, потом стена вдали светлеет от факела. Итама улыбается — и оглядывается, и прикусывает губы. Маленькая комнатушка в подземелье, где нависают стены и давит потолок. Тесно и страшно, сложно дышать, невозможно думать. От ужаса невыносимо больно.

Когда за решёткой появляется высокая фигура в тёмном балахоне, когда Учиха с тихим скрежетом закрепляет факел, Итама уже не может сдержать слёз, и они текут по лицу, обжигая холодом.

За спиной старшего Учихи ещё двое. Тень прыгает, взгляд выхватывает из сумрака их лица — Сенджу вздрагивает, узнавая, цепляется за обрывки воспоминаний. Высокий человек в смешной ало-белой шапке, у него глаза брата. Точно так же мечутся тени от факела, точно так же темно и тесно, и рядом, у плиты с надписями ещё один. Тот самый.

— Учиха Мадара, — Итама закрывает глаза, ищет слова — те самые, единственно верные, самые нужные. Хочется предупредить его. Это важно — и сосредоточенность приглушает страх. — Не сомневайся в незнакомом друге.

— Ты видишь будущее? — не выдерживает самый младший. Взрослый шипит на него, лязгает замком и ключами, проходит внутрь.

Итама кивает. Чуть медлит, просит жалобно, бесстрашно глядя в алые глаза:

— Пожалуйста, не держите меня здесь. Я не стану драться, не стану убегать, только позвольте мне отсюда выйти.

Старший не слушает его, старший ловит его в гендзюцу — и мир послушно теряет краски, и, будто чужой, слышен собственный голос — но не свои слова. Итама может только догадываться, что Учиха просто учит своих детей.

Он снова приходит в себя в темноте — и рад этому. Тяжело осознавать, где он, думать, как здесь тесно, и потому стоит быть благодарным, что она прячет стены, что она заставляет чувствовать себя слепым.

Итама вспоминает. Перебирает обрывки своей-чужой памяти, складывает их, как мозаику, терпеливо и неспешно, собирая кусочки в целое. Он знает о том, что было и что ещё будет, он видит иные миры, до боли ярко и отчётливо. Радужные переливы гигантских грибов и прыгающие жабы, черно-белая выжженная пустошь и пылающая алая луна, города-муравейники, где огромные дома и на одной улице больше людей, чем во всём клане Сенджу, — и огромное древо, что их объединяет, столь огромное, что один его лист сможет закрыть всё небо. Иногда кажется, что его ствол тонкий и уходит в бесконечную высь, иногда — что это огромное раскидистое дерево, крепкое и могучее.

Итама помнит: раньше его звали иначе, и он жил в ином мире. Откуда бы ещё эти обрывки своих-чужих воспоминаний? И так ли он уверен, что сейчас его имя звучит именно так, а не иначе? Можно ли считать себя одним из клана Сенджу — или он просто бабочка, сложившая крылья, на морщинистой коре? Ему кажется, что он может разглядеть каждую бурую чешуйку, что складываются в узор, каждую пушинку роскошного меха на теле.

Он прикусывает губу, вкусом крови напоминая себе о реальности. Хочется пить. Итама перекатывается к стене, касается: на влажных камнях нет ни капли воды, но они вытягивают тепло. Остаётся пытаться медировать — и в обрывках чужой-своей памяти есть понимание, как это делать.

* * *

Когда к нему снова приходят, Итама молчит. Скользит взглядом по стенам и потолку, смотрит жадно на факел — внимание тонет в пламени, мысли дрожат вместе с его языками, сгорают с копотью.

— Ты видишь будущее, верно? — говорит младший.Тот самый, кто его пленил, ворон-Карасу с крысиным лицом. — Отвечай.

Итама кивает, касается пальцами стены, царапает ногтем холодный камень: он здесь, он реален. В происходящее можно верить, и он шарит взглядом по одеждам Учих, щурится от болезненно-яркого света, цепляется за происходящее. Голод не так мучителен, как темнота.

— Предскажи, что меня ждёт, — продолжает Учиха. Его глаза отблёскивают алым, и нельзя угадать, пламя это или шаринган. — Расскажи мне о моём будущем.

Сенджу долго молчит, слишком долго.

— Я вижу будущее, а не предсказываю его, — говорит он и переводит взгляд на старшего, стоящего в тени. Складки у губ, длинные пряди у лица, ощущение силы и власти. — Учиха Таджима, верно?

Пауза. Чужая усмешка. Вдох — и как же трудно заставить себя сказать, как же сложно быть спокойным перед тем, кто видел слёзы и слабость:

— Поверь словам на воде: глаза ребёнка видят больше.

Тихое недоверчивое хмыканье, отданное вполголоса распоряжение — Итама не может сосредоточиться на словах, он снова дышит на счёт, задыхается, его трясёт от холода, и так хочется обнять себя руками, что верёвка врезается в кожу. Боль странным образом успокаивает, и Сенджу смотрит вслед уходящим врагам, пока темнота окончательно не поглощает отсвет факела, пока не затихают шаги.

Хуже всего, что здесь тихо, и в то же время так лучше: ничто не отвлекает от чужих-своих воспоминаний. Итама смотрит, как смеётся его брат, рядом с ним улыбается мелкий Учиха — и ему не больно. Почти. Ему нравится видеть брата счастливым, тепло, что тот обрёл друга, разделившего с ним его боль. Совместные тренировки, общие шутки, серьёзные разговоры... Итама прислушивается к ним — и с удивлением понимает, что идея мира больше не вызывает у него резкого неприятия, что он сам готов довериться людям из этого клана — лишь бы больше не пришлось хоронить близких.

В чужой-своей памяти слишком мало о Кавараме.

* * *

Итама просыпается от лязга замка, от чужого пристального взгляда, от тихого потрескивания факела. Разворачивается рывком, садится, пытается проморгаться. Учиха. Учиха Таджима. Один. Тёмная одежда, светлая кожа, алые глаза — цвета ласкают взгляд, и Сенджу подаётся вперёд, всматривается жадно.

Он прячет ключ, переступает порог и присаживается прямо перед ним. Хмурится, его губы чуть заметно вздрагивают.

— Рассказывай, — велит он. — Всё, что ты видел, когда произнес те слова.

Итама наклоняет голову к плечу, поджимает губы, спрашивая взглядом, но не рискуя задать вопрос вслух.

— «Поверь словам на воде: глаза ребёнка видят больше», — вполголоса цитирует Учиха.

— Я видел, как двое встретились на разных берегах, и каждый бросил другому камешек по воде. Они поймали их — и разошлись, и прыгнули в разные стороны, каждый к себе. Это были Учиха Мадара и Хаширама Сенджу, — ему хочется видеть, как реагирует на рассказ Таджима, но он точно знает: нельзя. Следует закрыть глаза, зажмуриться, не подглядывать, и его уязвимость заставит выслушать. — Четверо прыгнули на воду, чтобы сразиться, у них был один и тот же план — проследить и догнать. Вы и мой отец, Изуна Учиха и мой брат — никто не мог сходу одолеть противника. И тогда вы бросили кунай в Тобираму, мой отец — в вашего сына, и это оружие было сбито в воду теми самыми камешками. Был разговор, где Мадара признал, что его дружба с моим братом не имеет значения, и… он сказал, что надо отступить, что он слабее, чем Хаширама, — и не стоит рисковать.

Он молчит, совсем немного, ровно для того, чтобы справиться со страхом и облизать сухие губы. Хочется открыть глаза, но всё ещё слишком рано.

— И Мадара теперь действительно видит больше, — пауза, — благодаря шарингану.

Глава клана Учиха молчит дольше.

Итама вздрагивает от шелеста одежды, послушно ложится, повинуясь грубым и сильным ладоням. Он видит, что Таджима решился, рад тому, что его прикосновения сейчас не несут боли — и тянется доверчиво к чужим рукам, смотрит с легкой улыбкой, трётся щекой о грубую ткань. Он чувствует себя котёнком. Что бы ему ни сделали — так будет лучше.

Учиха тихо хмыкает, тянет пальцы к глазам — и мир после ослепительно яркой вспышки меркнет, и по лицу течёт кровь. Горячая, пахнущая сильно и остро, от её запаха трясёт, хочется скулить жалобно, вжаться спиной в чужие колени. Холодно. Страшно — и нет больше опоры в этом мире, не за что цепляться. Страшно — и он всхлипывает, вцепляется в чужой рукав так, что его пальцы едва могут разжать чужие руки. Глупо искать защиту у того, кто причиняет боль, но больше никого нет рядом.

Учиха встаёт, рывком заставляет подняться на ноги, тащит. Итама спотыкается, реальность ускользает от него, он ничего не слышит — и падает.

Первое, что осознает Итама, — он лежит на чём-то мягком, ему тепло и хорошо, и пахнет иначе — не стылой гнилью, а сухим деревом, нагретой бумагой, высушенной травой. Это чудесно, и он боится шевельнуться, боится проснуться и снова ощутить над головой давящий камень.

Сон не уходит. Слышны чужие голоса — приглушённо, беззаботное чириканье птиц, тихий мерный шелест. Итама пытается открыть глаза, тянется стащить то, что мешает, — пальцы не слушаются, руку пронзает болью. Он подносит левую ладонь к губам, убаюкивая-уговаривая, едва касается ими мягкой ткани. От запястья до самых кончиков пальцев всё обернуто ею, туго стянуто — не пошевелить, не согнуть, цел только большой палец. Итама осторожно прикусывает его подушечку и наконец понимает: это всё не снится. Это реально.

Он вздрагивает всем телом. Хочется кричать, скулить, плакать, хочется, чтобы кто-то пришёл и утешил, согрел, помог примириться с беспомощностью. Итама молчит, только дрожит мелко, вынуждает себя дышать на счёт, медленно и глубоко.

В мыслях — раздвоенность. Своя память ясно даёт понять: с покалеченными руками ему уже не быть хорошим шиноби, не сложить печати, не метнуть кунай или сюрикены. Он не сможет себя защитить, слепой — даже и сбежать не сможет. Чужая успокаивает: это не главное. Глава клана Учиха считает его полезным, он искалечен — но о нём позаботились, и ему обязательно удастся прекратить эту войну.

Прекратить войну… Вспышкой — тёплый солнечный день, разговор на большом пне, упрямый взгляд брата. Это есть и в своей памяти, и в чужой — и странно вспоминать свои слова и видеть себя со стороны. Собственная вспыльчивость выглядит смешной. Болезненное противоречие: Итама и желает мира, чтобы больше никто не умирал, и сама мысль об этом вызывает протест. Если Учиха и Сенджу смогут договориться, то за что тогда погиб Каварама?.. За что искалечили его самого?

Итама долго всматривается в лица братьев, боясь, что это воспоминание утратит яркость. Он видит Хашираму в своей памяти, видит и в чужой — и совсем ребёнком, и уже взрослым, и восхищается его силой. Бог шиноби, не знающий поражений — мог бы кто иной воплотить ту самую мечту?

Он пытается сесть, не сбрасывая одеяло, его качает, он привычно опирается на ладони — и вскрикивает от боли.

— Очнулся? — раздражённый, злой голос. Кто-то подобрался совсем незаметно. Настоящий шиноби — и здесь ходит тихо, хорошо, что не ударил.

Итама кивает, втягивает голову в плечи. С одеялом на плечах он для себя похож на большую, но очень тощую черепаху. Но панцирь всё-таки был бы лучше. Настоящий панцирь. Или его доспехи, те самые, тёмно-алые, с царапинами и вмятинами.

— Я — Карасу Учиха, — резко и грубо, но Итаме кажется, будто голос стал чуть теплее. Врагу нравится его страх? — Ты живёшь в моём доме и подчиняешься мне. Ты рассказываешь мне обо всех своих видениях. Тогда ты будешь получать еду. Ясно?

Сенджу встает, роняя и не пытаясь удержать на плечах одеяло, делает ровно два шага вперёд и натыкается на Карасу. Обнимает, прижимается, прячет лицо. От чужой одежды пахнет хвойной горечью и дымом, и чем-то кисловато-сладким, ткань грубая и жёсткая, но самое главное — рядом есть тот, кто старше, кто позаботится и поможет. Тёплый. Тот, кого незачем бояться.

Чужая ладонь неуверенно ложится на затылок, Итама тихонько улыбается — и тихо вскрикивает, задыхается от удара, падает на постель от тычка в грудь. Кажется, клок волос остался в чужих пальцах. Это больно, но не обидно. Кое-как снова забравшись под одеяло, он сжимается в комок и пытается задремать. Лучше спать, чем терпеть голод, верно?..

* * *

Учиха Карасу — невыносим. Язвительный, грубый, колючий, в каждом его слове — яд. Лучше бы он молчал, и Сенджу действительно благодарен, что он молчал, когда помогал вымыться и одеться, когда бережно расчесал волосы, распутывая свалявшиеся пряди, и снова вернул на место повязку. Еженедельный ритуал.

Итама знает: Карасу всего лишь подчиняется приказу. Он искренне ненавидит всех Сенджу скопом и его в частности, был бы счастлив убить, о чём не раз успел сказать, но возится с ним. Слишком ценый пленник, чтобы было иначе.

— Держи, — чужой голос холоден, но враждебность неощутима. Учиха опускает тёплую чашку в протянутые ладони, Итама пытается сжать пальцы — так, чтобы не было больно, но так, чтобы удержать. Она всё равно выскальзывает — чай выплескивается на постель и одежду. Хуже всего — Итама слышит тонкий звон и хруст, и даже губы у него дрожат от страха. Он шарит по полу, пытается подобрать осколки, чувствует на себе пристальный чужой взгляд. Учиха молчит, кажется, не шевелится дальше, это пугает куда больше, чем если бы он кричал или бил.

— Прости-прости-прости, — шепчет Итама. Кончики пальцев, не скрытые повязкой, жалит боль, он роняет подобранный осколок, зализывает ранку, морщит нос от пакостного вкуса крови. Она и пахнет неприятно, и этого мутит.

— Заткнись, — шипит Карасу и за шкирку тащит его куда-то, он спотыкает — и падает на мягкое. На чужую постель, наверное, она сухая — главное, не запятнать её сейчас своей кровью. — Я тебе дам другую чашку, твою собственную. Разобьёшь и её — останешься без чая.

Итама торопливо кивает, затем, спохватившись, бормочет вполголоса, запинаясь:

— Понял. Этого больше не повторится.

— Заткнись, — Учиха уже почти спокоен, шумно наводит порядок. Это неожиданно интересно слушать, пытаясь угадать, что именно создаёт такие звуки: звенят осколки, шуршит ткань, хлопает одеяло — и в лицо веет прохладой, и летит пыль, от которой хочется чихать. Итама только морщится, пытаясь молчать, и, вспомнив фокус из чужой памяти, ожесточенно трёт большим пальцем нос.

А Карасу затихает, шуршит чем-то едва слышно. Чувствуется едва уловимый запах чернил, едкий и неприятный. Это озадачивает, но ненадолго: его почти сразу перекрывает аромат чая.

— Держи, и покрепче. Эта чашка подписана.

Итама кивает, послушно вцепляется в чашку и с любопытством проводит большим пальцем по её шершавому тёплому боку. Нащупать линии и узнать слово, конечно же, не удаётся, и он кривит губы, и всё-таки решается показать свое любопытство. Наклонил голову к плечу, ждёт, целую вечность ждёт — и Учиха замечает это.

— Тебе интересно, что там за надпись? — Карасу посмеивается. — Самая правильная, самая точная. Зрячий.

Он вздрагивает от этих слов, как от удара, — и Учиха хохочет.

— Домашнему питомцу — именная чашка, — и продолжает уже совершенно серьёзно, будто и не смеялся только что, — допьёшь — расскажешь мне о своих видениях. У тебя есть, что рассказать?

Угадываемое в интонации мурлыканье успокаивает. Только тогда Итама решается пригубить чай. Терпкий, чуть маслянистый, с лёгкой кислинкой — вкусный. Чужая память молчит, он не может, как ни пытается, вспомнить что-то полезное об этом времени. И ведь есть что-то полезное, оно должно всплыть.

— У Изуны и Мадары будут особенные глаза, — говорит он, вдруг поняв. — К тому времени, как Мадара сможет возглавить клан, это уже случится.

— Что должно произойти для этого? — голос звучит неожиданно мягко. — Когда это случится?

— Я не вижу, — Итама хмурится, созерцает яркий образ в своей памяти. — Только знаю, что братья станут сильнейшими в клане. Мадара возглавит его, Изуна всегда будет рядом — и я знаю, что все склонятся перед ними.

Учиха молча шуршит кистью по бумаге.

— Кажется, Изуна тогда будет ненамного старше тебя, — нехотя добавляет Сенджу. — И из-за того, что случится, их будут бояться.

Чай у самого дна неприятно горчит.

* * *

Больше всего Итама не любит дождь. Карасу не любит мокнуть, но любит влажный прохладный воздух и свежесть, ему нравится засыпать под шум капель, бьющих листву, и нравится приводить в порядок своё оружие.

Тихий скрежет бруска, металлический лязг, шум выдвигаемых ящиков — звуки раздражают. Ноют пустые глазницы, не позволяя забыть о том, чего он лишился, ноют искалеченные руки, раскалывается голова — Итама не знает, куда деться от этой боли. Она слишком мучительна даже тогда, когда он прячется в одеяло, сжимается в комок. Хочется скулить — Карасу готов точить не только свои мечи, но и свой язык.

— Меня удивляет, что у Сенджу Буцумы мог родиться такой сын, как ты, — говорит он, ненадолго откладывая брусок. — Он — достойный враг, сильный. А ты — трус и неженка. Да, именно неженка. Может, и в самом деле ублюдок, м?

Итама тихонько шипит. Учиха слишком ядовит и язвителен, чтобы с ним можно было тягаться на его поле — значит, стоит взяться за карты. Если удастся. Сосредоточиться бы на своих воспоминаниях, может, найдет что-то от боли, что даже он сможет использовать.

— Чего молчишь, неженка? — Карасу явно улыбается. — Гадаешь, кто из твоего любвеобильного клана мог быть твоим папашей?

— Пытаюсь понять, как у змей может родиться ворона, — вяло отвечает он. — Чешуя превратилась в перья?

Учиха озадачен, раз молчит и, наверное, даже откладывает меч. Итама позволяет себе вымученно улыбнуться и тут же всхлипывает: больно. Чужие шаги словно вколачиваются молотом в виски.

— С тобой чего? — голос звучит почти сочувственно, прохладные, даже ледяные пальцы касаются лба — и он тянется к чужой руке, пытается ухватить запястье, не давая убрать. Так легче.

— Больно, — шепчет Итама. — Руки и голова.

Карасу тихо хмыкает, стаскивает влажную повязку, наклоняется так, что Сенджу чувствует на себе его дыхание. Тянет пальцами, заставляя раздвинуть веки, — и отшатывается, отпускает. Итама скулит, цепляется за руку, всхлипывает.

— Точно неженка, — фыркает Учиха. — Заткнись и отпусти. И полежи спокойно, можешь даже уснуть попробовать.

Сенджу протестующе ворчит.

— Постарайся не сдохнуть, пока я притащу ирьенина, — смешок. Карасу накидывает сверху тяжёлое душное одеяло, которое тоже кажется влажным. — Не мне пока тягаться с шинигами.

Он говорит что-то еще, шумит, посмеивается, но его слова кажутся таким бредом, что Итама уже и не уверен, что это происходит на самом деле.

* * *

Итама снова бежит по лесу. Тени прыгают, перетекают друг в друга, поднимаются с земли и соскальзывают с чешуйчатых стволов сгустками темноты. У каждого — острые клыки и когти, они медленно и бесшумно плывут над землёй, но двигаются неумолимо быстро. Они опасны, они — сама смерть, они хуже смерти.

Итама знает: стоит коснуться такого сгустка — и он исчезнет, тьма скроет всё, что есть в его памяти, и он больше не будет собой, станет кем-то иным. Не шиноби, не Сенджу — чужим для этого мира, более чуждым, чем биджуу, и реальность прогнётся, выкинет его прочь, в пустоту. Надо бежать — и он задыхается, хватает жадно сухой воздух, хрипит. Всё тело тяжёлое, тянет к земле, он опасно клонится к ней, но заставляет себя мчаться дальше. Прочь, прочь от голодной тьмы за спиной.

Трава путается под ногами, сковывает их — и расступается, вырванная с корнем, показывает тропку. Итама оглядывается, видит, что тьма подступает совсем близко, и спотыкается, падает, опираясь на руки, пытается отползти по скользкой спутанной траве. Тьма открывает множество глаз. Человеческие и птичьи, и звериные, и змеиные — они смотрят в разные стороны, зрачки крутятся безумно и мутнеют. Тьма смотрит на него алыми глазами — и света больше нет, и не было.

Он кричит. Тьма вцепляется в него, трясёт, вонзает клыки в ладони.

— Да проснись ты уже, — шипит Карасу. — Просыпайся, биджуу тебя задери, Сенджу! Задрал уже орать, каждую ночь орёшь, надоело уже.

— Кошмар приснился, — тихо шепчет Итама и обнимает себя руками, сжимается в комок, дрожит. — Прости, что разбудил, я не хотел, прости...

Шёпотом — потому что знает, как хочется сейчас расплакаться, как ребёнок, потому что ещё трясёт от пережитого ужаса, и сонный злой Карасу это вряд ли одобрит. Сейчас он хотя бы молчит.

Учиха тяжело и шумно вздыхает, тащит по полу что-то, зевая, и закутывает Итаму в одеяло. “Как паук муху,” — думает тот и заставляет себя скривить губы в улыбке, и настороженно замирает: Карасу укладывается рядом, кладёт сверху тяжёлую руку и, похоже, мгновенно засыпает. Надо тоже уснуть — и улыбка уже не вымученная. Итама наслаждается чужой близостью, радуется хотя бы видимости тепла и заботы. Это дарит счастливые сны.

Утром Сенджу обнаруживает, что он как-то перебрался под бок, совсем под бок к Учихе, прижался спиной, пригрелся — и никак не заставить себя потихоньку выбраться из-под чужого одеяла. Он уверен, что ему влетит за подобное. Именно поэтому Итама решает притихнуть и полежать так подольше. Можно было бы думать, что он рядом со старшим братом, если бы не совсем другой запах, но и так хорошо — слушать чужое дыхание, чувствовать, как бьется чужое сердце, впитывать жадно чужое тепло. Ему очень, очень не хватает прикосновений. Было бы лучше, если бы Учиха хотя бы раз взъерошил волосы или, может, даже ударил, но больше он себе подобного не позволяет. Не больше необходимого, только случайно — вот и всё.

Карасу просыпается, потягивается лениво, медленно встаёт. Итама чувствует на себе его пристальный взгляд и притворяется спящим. Самое сложное — ухитриться не затаить дыхание, сопеть так же ровно и тихо, как до этого, и не напрягаться. Одеяло на спине дёргается, сверху ложится второе, и почти сразу скрипит дерево под ногами. Учиха ушёл.

Всё-таки позаботился — и от этого было куда теплее, чем от двух одеял сразу. Итама себе себе его подушку, обнимает её и действительно засыпает.

Итама сидит прямо на траве перед домом, подставляет лицо солнцу и даже чуть улыбается. В стороне — достаточно далеко, чтобы это было безопасно — Карасу гоняет учеников. Бездна звуков. Никогда раньше, даже и в той своей жизни, он не думал, что звуки и запахи могут быть столь важны. А сейчас они — весь его мир. И ощущения: Карасу наконец позволил разбинтовать пальцы. Изломанные, непослушные, слабые, но всё ещё чуткие.

Итама чуть наклоняется вперёд, вдыхает аромат давно остывшего чая. Кажется — чувствует на языке его вкус, и примятая трава добавляет новые оттенки. В этом есть своя прелесть, как и в неспешных размышлениях, как и вообще в спокойствии. Раньше он был слишком непоседлив и вспыльчив. Теперь всё будто замедлилось, теперь интересно целыми днями пытаться вспомнить о том, чего не было, так и этак складывать обрывки воспоминаний. Вот, к примеру, девчонка с розовыми волосами. Кричит, плачет — а толку? Кто-то черноволосый всё равно от неё уходит, идёт по тёмной улице, не оглядываясь. И сразу — пустоглазый Хьюга с пробитой грудью. Дерево — впору заподозрить, что это брат так постарался, вряд ли кто эту стихию ещё освоит. Кажется, что эти видения как-то связаны, Итама даже хмурится, пытаясь сообразить. Он весь — в мыслях, но эта головоломка не складывается, и смысл её обманчиво близок.

Резкий пинок в грудь. Чашка выскальзывает из рук, падает, Итама закрывает голову руками, сжимается в комок. Ему вовсе не хочется получить удар по животу. Ущербный дар сенсора — может, если бы он мог заметить их раньше, смог бы уйти от удара или позвать на помощь, или сделать ещё что-то. Сейчас же нельзя даже позволить себе скулить от боли: чем более жалким он кажется, тем вернее его будут пытаться убить.

А бьют — молча. В ударах нет большой силы, наверное, растягивают удовольствие, но и они причиняют боль. Итама старается отключиться от ощущений, думает отстранённо, что потом всё тело будет одним сплошным синяком, если не хуже.

Вспыхивает совсем рядом чужая чакра. Огонь и гниль. Карасу. Итама вжимается в траву, корчится, боясь попасть под ноги, и вслушивается, не дыша, в металлический звон, в чужие хриплые выдохи. Они сражаются молча — и побеждённые столь же молча уходят, уползают, разбегаются. Крысы. Итама вслушивается, напрягает своё чутьё, пытается уловить ощущение чужой чакры. Слишком далеко, чтобы понять, кто остался, слишком сильно пахнет кровью, слишком пугает тишина.

Шорох травы — Учиха рядом. От привкуса его чакры мутит, прикосновения болезненны.

— Я уронил чашку, — докладывает Итама. Почему-то именно это кажется ему сейчас самым важным. Он же ведь слышал, как она расплескалась осколками, встретив камень.

Карасу странно долго молчит.

— Потом подберу, — говорит он, подхватывает на руки, вздрагивает от тихого шипения и несёт в дом. Его мечи упираются в бок, задевая ушиб, Сенджу прикусывает губу, пытаясь терпеть, и всё равно охает, когда Учиха опускает его на постель — и отходит. Возится недолго, гремит чем-то — и небрежно роняет что-то рядом. Итама торопится ощупать эту вещь. Гладкая, с округлыми прохладными боками, и закрыта притёртой пробкой.

— От ушибов. Испачкаешь постель — убью.

Итама слушает — не слова, не интонацию — шорохи. Догадывается: бинт, и ёжится — из-за него рана. Пробка наконец поддаётся непослушным пальцам. Мазь холодит кожу, приглушая боль, пахнет свежо и остро. От неё и рукам легче, и от этого становится тепло. Что бы ни говорил Карасу о своей ненависти, как бы ни колол фразами — он заботится.

— Больше тебя не посмеют тронуть, — сообщает Учиха. — Они меня разозлили, и я преподал им хороший урок.

— Зачем они так со мной? — глупый вопрос, но он и чувствует себя сейчас глупо. Опять забыл, что рядом враг. — Я же слишком слаб.

Тихое хмыканье, он даже не уверен, что не послышалось.

— Ты Сенджу, — шипит Карасу. — Этого достаточно.

— Почему ты так заботишься обо мне? — Итама поворачивается к нему, держится так, будто пытается нашарить взглядом, хмурится, вслушиваясь в шаги и в дыхание.

Учиха смеётся.

— Мне так приказано, — говорит он. — Оставайся здесь.

Итама долго прислушивается, прежде чем понимает, что остался один. Оставаться ли в постели или рискнуть впервые обойти комнату? Он до сих пор даже не знает, что здесь есть, помнит только, как выйти на улицу и вернуться к своей постели. Слишком страшно что-нибудь уронить или сломать, и он ёжится под одеялом. От мази теперь слишком холодно, и никак не удаётся согреться. Целую вечность не удаётся согреться.

Когда Карасу возвращается, он приносит с собой чашку и едкий запах чернил.

* * *

Больше Итама не беспокоится ни о чём. Слепота не пугает его, пока он может чувствовать солнечное тепло и прохладу ветра, пока может верить, что ему сохранят жизнь. Ему многое дозволено: есть досыта, спать на мягком, выходить на улицу. К нему прислушиваются, его дар признали ценным. Пусть не удастся удержать в руках кунай или сложить печати — зато его ладони согревает чашка терпкого чая. И можно тасовать воспоминания, проживая чужую жизнь.

Цена этому — послушание. Он старается не разочаровывать, поступает в точности так, как велит Карасу, сдерживается. Сложнее всего не мешать, но, кажется, нетерпение и непоседливость остались там, у Сенджу.

А здесь, где клан Учиха, среди них, он тих и спокоен. Даже сейчас, когда Карасу отошёл, а совсем рядом присаживается незнакомец.

— Кто здесь? — Итама напряжен, он прикусывает губы, прислушиваясь. Чакра кажется незнакомой. Она и обжигает, как у Карасу, и покалывает, будто искорками. — Ты…

— Мадара Учиха, — в голосе чувствуется снисхождение.

Итама хмурится, осторожно ставит чашку рядом, трёт виски, стараясь не сдвигать повязку. В мыслях теснятся образы, их слишком много, и головная боль, почти не тревожившая последние дни, приходит снова.

— Ты к Карасу, да? — всё-таки спрашивает он. Вдох-выдох, решиться. — Можно коснуться?

— Эм? Коснуться? — Мадара отодвигается. — Зачем тебе?

— Хочу увидеть, — совершенно серьёзно говорит Итама и протягивает руку. — Позволишь?

Тихое фырканье, долгое молчание. Сенджу вздыхает: похоже, не согласится.

— Если я что-нибудь попытаюсь сделать, ты успеешь меня убить раньше, — он делает паузу и приподнимает подбородок. — Или ты боишься? Можешь подержать кунай у моего горла.

Чакра вспыхивает сильнее, отражая возмущённое хмыканье.

— Трогай уже. Пока у меня настроение хорошее.

Итама склоняет голову — и выражая согласие, и пряча довольную улыбку, тянется к Мадаре. Волосы у него до плеч, жёсткие, топорщатся непослушными прядями — это сходится с образом в мыслях. Любопытство заставляет коснуться чужой щеки, потянуться к глазам — и рука тут же немеет от сжавших запястье пальцев.

— Я не посмею ничего тебе сделать, — с мягким укором говорит Сенджу, и Мадара чуть ослабляет хватку. Впрочем, Итама уже почти потерял интерес, уверенный, что не сможет толком представить чужое лицо, просто касается осторожно и невесомо.

— Достаточно, — произносит он, медленно опуская руку. — Можешь ответить на один важный вопрос?

— Задавай, — дерево под ним скрипнуло, либо сел поудобнее, либо напрягся. Итама чуть прикусывает губу, медлит.

— Сколько томое у твоего шарингана?

Мадара долго молчит, кажется — целую вечность.

— Мне не нравится твоё любопытство, — медленно произносит он.

— Это мне нужно, чтобы разобраться в одном видении, — скороговоркой проговаривает Итама и наклоняется к собеседнику. — Так сколько же?

— Два, — неохотно отвечает Учиха. — Так зачем тебе это знать?

Сенджу отмахивается, сутулится.

— Ещё слишком рано, я должен молчать, — он сильнее прикусывает губу и вскидывается. — Мне нужно поговорить с твоим братом. С Изуной.

— Зачем? — одно слово, но сказано так, будто Мадара уже держит кунай и примеривается, как выпотрошить. — Что ты задумал?

— Я хочу просто предупредить, — Итама приподнимает ладони, будто сдаваясь. — Я знаю, что ты обещал защищать его.

Ему этого мало, но спасает Карасу, уводит Мадару в дом. Должно быть, тот пришёл за отчётами, просто решил посидеть рядом и поговорить. Знать бы, зачем. Только ли из-за нежелания отвлекать старшего — или всё-таки из-за любопытства?

Всё это — так сложно. Кажется, что проще будет уберечь Изуну от клинка брата.

* * *

Карасу уходит утром, таким ранним, что даже птицы молчат. Итама почти не просыпается, но в памяти остаётся: Учиха вернётся через три дня, в это время кто-нибудь присмотрит, беспокоиться не о чём. Можно завернуться в одеяло, прячась с головой, и спать дальше. И пусть тот чудесный сон, где рядом братья, вернётся...

Знакомое ощущение обжигающе-покалывающей чакры заставляет мгновенно проснуться.

— Мадара? — Итама приподнимается на локте. — Зачем?..

Он прислушивается к лёгким шагам: настоящий шиноби проснулся бы гораздо раньше. Притворяясь, что поправляет повязку, Сенджу невзначай прикасается к щекам, проверяя, не горят ли от стыда.

— Накормить и записать то, что ты видел о будущем, — Учиха задумчив. — Держи.

Итама протягивает руки. Тёплые чужие пальцы, гладкий влажноватый бок миски, приятно шершавое, густой запах риса, такой вкусный, что заглушает остальные ощущения. Остаётся только голод. Сенджу наклоняет голову к плечу, заставляет себя прислушаться к чувству чакры — и поворачивается спиной к Мадаре.

— Ты чего? — изумляется тот.

Итама понимает его удивление, но иначе просто не может. Если бы не чужая память, он не смог бы так сделать даже во имя гордости. И если бы не она же — сейчас бы он вспылил.

— Я с трудом могу держать палочки, — спокойно объясняет он. — Я роняю еду, они просто извиваются в моих руках, и мне кажется, на это неприятно смотреть. Я хотел бы спокойно поесть.

За спиной тихо шуршит одежда: должно быть, собеседник пожал плечами. Итама позволяет себе чуть расслабить спину и наклоняется сильнее к миске. Будь он один, и вовсе бы почти лежал, боясь просыпать.

— О чём ты хотел поговорить с Изуной? — спрашивает Мадара, когда палочки уже отчётливо стучат по дну миски.

— Это касается только его, — Итама старается говорить как можно твёрже и увереннее. — Если хочешь, я могу рассказать и то, что касается только тебя. Что не стоит записывать. Подумай, хочешь ли ты знать.

Сенджу старательно выскребает остатки риса и, уверившись, что миска пуста, поворачивается. Мадара всё ещё молчит.

— Можешь сделать чай? — просит Итама. — Карасу говорил, что на моей чашке написано “Зрячий”.

Приглушённое восклицание. Неразборчивое, непонятное. Миска выскальзывает из пальцев, шаги почти бесшумны. Итама усаживается поудобнее и ждёт. Есть время продумать свои слова, и его оказывается достаточно.

За чашкой чая так легко рассказывать… Сенджу думает о том, что предаёт сейчас своих братьев, что нельзя врагу сообщать такие подробности. В чужой памяти ясна история о том, что ничего не значащие мелочи, вроде даже обстановки в доме или некоторых традиций, могу развязать язык пленным. Ведь какой смысл быть стойким и терпеть боль, когда и так уже всё рассказано кем-то иным, даже такие мелочи?..

Но Итама держит в ладонях чашку с давно остывшим чаем и говорит, не позволяя себе молчать. О Хашираме, таком ярком и упрямом, о том, как старший брат наивно пытается видеть в людях лучшее. О Тобираме, строгом и педантичном, но смело встающим на защиту. Об их общих мечтах и надеждах, о той очаровывающей задумке — создать деревню, где в мире будут жить Учиха и Сенджу, и другие кланы — под их защитой, о видениях — страшных и предостерегающих. О том, что в конце концов останется только один человек из клана Учиха, и никого — из Сенджу.

Итама замечает, что вконец охрип, и замолкает. Чай неприятно холодный и горький, но после него становится легче.

— А где в этом будущем Изуна? — спрашивает наконец Мадара. Его голос звучит странно, но усталость мешает понять, в чём эта странность.

— Его убьёт мой брат, — Итама отвечает прежде, чем успевает подумать, и резко вздрагивает. — Это случится через год-два после того, как ты станешь главой клана. Этого не случится, если ты и мой брат… если вы сможете заключить мир раньше.

Учиха осторожно ставит чашку — звук едва различим.

— Именно об этом ты хотел рассказать моему брату?

Итама кивает, пытается хоть как-то расслабить напряжённые плечи. Почему-то кажется, что Мадара сейчас ударит, и очень хочется отвернуться, скрыть выражение лица.

— Расскажи больше, — требует Учиха. — Я хочу знать.

Сенджу протестующе скулит, закрывается руками, отшатывается.

— Не надо, сейчас не время, — просит он. — Лучше… Лучше подумай, как сделать так, чтобы тебя не стали ненавидеть и бояться даже тогда, когда рядом с тобой погибнет друг.

Чужая ярость давит. Даже не верится, что это именно Мадара, который ненамного старше. Итама чувствует, насколько уже сейчас силён этот Учиха, и отползает, даже не замечая, что опрокидывает чашку. Даже Карасу так не пугал, когда пленил, даже рядом с Таджимой было спокойнее…

Мадара берёт себя в руки. От него больше не чувствуется угроза, чакра не обжигает так сильно, но дышать всё равно тяжело, и сердце колотится сильно и гулко.

— Завтра приду снова, — сообщает Учиха и уходит.

Итама, обессиленный, валится на постель и долго лежит, раскинув руки.

* * *

Карасу нет целую неделю. Итама считает дни. Он не чувствует, что соскучился, его не тревожит столь долгое отсутствие, не печалят мысли, что этот Учиха погиб. Он просто не думает об этом: куда больше заботят каждодневные разговоры с Мадарой. К его обжигающей чакре и к его силе привыкнуть невозможно.

Карасу вваливается в дом тогда, когда дневная жара сменяется вечерней прохладой. От него несёт выпивкой и копотью, и это неприятно дополняет ощущение гнили от его чакры. И всё равно при нём хочется расслабиться, выдохнуть с облегчением: наконец-то здесь, рядом.

— С возвращением, — тихо приветствует Итама. — Рад, что ты цел.

— Заткнись, — шипит Карасу. Как обычно, злой и раздражительный, и это вызывает улыбку.

Его злость такая же мутная, как и вкус его чакры, она не обжигает, не давит — она омерзительно обволакивает, заставляя задыхаться. Учиха подходит ближе, пытается вцепиться в горло — Итама едва успевает отшатнуться, тянет вверх, вжимает в стену. Приходится изо всех сил вцепляться в чужие запястья, чтобы ворот не душил.

— С-сенджу… Что же ты не сдох, пока меня не было? — его аж трясет. От выпивки ли, от злости — или ненависти. — Почему ты не сдох?!

Хочется отвернуться от этой вони. Приходит запоздалое удивление: Карасу как-то обмолвился, что выпивка и искусство владения мечом несовместимы, что тот, кто пьет, не может быть хорошим воином. Что же случилось такого, что он нарушил это своё правило?

Хочется отвернуться — Итама приподнимает подбородок и совсем не пытается вырваться. После ярости Мадары даже это уже не страшно.

— Сядь и рассказывай, — велит он. — Что-то случилось на миссии?

Карасу роняет его, отходит на шаг, шипит что-то — Итама не прислушивается, но от этих слов горит не только лицо, но и уши краснеют. Эта реакция смешит Учиху, но смех сменяется всхлипыванием, и встревоженный Сенджу ползёт ближе, кладёт ладони на плечи, сжимает, насколько может, пальцы.

— Рассказывай, — мягко просит он.

И Карасу, с трудом смиряя свой гнев, рассказывает, и его сложно понять.

Как удаётся уяснить Итаме, миссия должна была оказаться простой. С двумя юнцами прогуляться до портового городка, отдать что-то важное, забрать что-то важное и вернуться. Тихо и спокойно, не вступая в схватки. Помешали его соклановцы. Учиха не хотели вступать в бой, то же самое говорили Сенджу — но бой оказался неизбежен.

Что заставило взяться за выпивку, так и остаётся тайной. Карасу упрямо молчит, не отвечает на прямые вопросы, его речь становится совсем бессвязной — и он засыпает. Итама выходит на улицу, прислушивается к ночной тишине. Мысли сейчас особенно спокойны, воспоминания и видения сами собой сплетаются в целое. И кажется: ещё немного — и удастся наконец понять самого себя, ощутить себя не разбитой чашкой — а чем-то цельным.

Нетерпение — плохой помощник, но в эту ночь удаётся вспомнить многое.

Он прекрасно осознает, что это сон, но это совершенно неважно. День — солнечный, яркий, тёплый, на земле, на стенах домов, на листьях — золотые отблески. Во дворе, между многоэтажками — хорошо, здесь тень и прохлада, и если задрать голову — видно яркое-яркое небо. Чистое, пронзительно-голубое, без облачка — и такое яркое, что слезятся глаза, и он улыбается. Не ставшей уже привычной робкой полуулыбкой Итамы — своей, настоящей.

А во дворе нет никого. Ни людей, ни кошек, и улыбка меркнет. Тихо. Едва он успевает этому удивиться — приходят звуки. Шелест листьев от едва уловимого здесь, внизу ветерка — вверху он клонит макушки тополей, бойкое чириканье, глухое воркование голубей, бубнящий у кого-то телевизор — совсем рядом с открытым окном стоит, небось.

Он идёт по траве, прыгает на дорогу, на потрескавшийся асфальт. Он всё равно ровный, а у него — новые белые кроссовки, и в них легко, словно каждый шаг грозит унести туда, в небо, и кажется, будто чуть усилий — и он сможет легко запрыгнуть вон на ту ветку старой вишни, и она не обломится под его весом, никогда не обломится.

Он смеётся тихонько, и бежит, и хохочет, и прыгает, размахивая руками. Быстрее, быстрее, выше, легче — взлетит! Ещё немного, ещё быстрее — и прыжки будут длинными, и земля отпустит.

И над домами, над сонным тихим двором, в почти неподвижном тёплом воздухе, разносится звонкий девичий голос:

— Ки-и-ири-и-иру!

Он звенит в ушах, каждым звуком переливается, хочется слушать и слушать — и он врезается в память.

Итама просыпается, всё ещё улыбаясь, и долго не может понять, кто он и где он. Карасу неумолим, говорит что-то, тянет, дёргает, ворчит. Перебрав каждое мгновение сна, убедившись, что его не удастся забыть, Сенджу прислушивается к словам — и виновато опускает голову. Действительно, не стоило засыпать на улице, хоть ночи и тёплые. Мало ли кто решит обидеть маленького слепого Сенджу? Да и простудиться он мог бы запросто, раз он такой “не-э-эженка”.

Уже позже, сидя в комнате с миской риса в руках, Итама снова вспоминает тот сон. Своя-чужая радость до сих пор захватывает, ему действительно хочется так бежать-лететь, но это невыполнимо — и он снова вслушивается в тот крик.

Кажется ему, что это имя. Что это его имя — и приходит странная раздвоенность, которая была и до этого, но которую он не замечал. Итама слышит одновременно и имя, и понятное простое слово. Кирииру — и “вторгаться”. Но это имя, имя — он в этом уверен, и у него должен быть иной смысл. Память упрямо молчит.

Карасу дёргает за плечо, напоминает, что сегодня придёт Мадара, и приходится чуть быстрее шевелить непослушными палочками, чтобы поскорее сжать в ладонях тёплую пузатую чашку. С нею он и выбирается на улицу, не расплескав и не столкнувшись ни с чем, даже без помощи Учихи. Путь привычен и ясен.

Если бы точно так можно было разгадать имя… Кажется, что оно — ключ к памяти.

Итама вздыхает и подставляет лицо солнцу, и вздрагивает. В памяти — белая страница книги и буквы, незнакомые, смешные, непонятные — но смысл всплывает сам, когда он скользит по ним взглядом. Вот она — разгадка. Владыка, солнце — вот, что означает его имя, и Сенджу сосредоточенно пробует на вкус такие знакомые и такие чужие слова, ищет в своей памяти то, что подойдёт и отразит его — со всей чужой памятью, чужака в этом мире.

— Асахи, — шепчет он он. Шепчет и улыбается. — Асахи.

И снова двойственность — имя и значение, просто приятно шуршащие бархатистые звуки — и “утреннее солнце”. Так его зовут на самом деле. Так его звали когда-то — и такое имя он себе даёт сам.

Разговор с Мадарой тянется сам собой, Итама слишком уходит в свои мысли и не совсем осознаёт, что за притчи он рассказывает. Вспоминает уже к ночи, когда и Карасу собирается ложиться спать — и долго хихикает в одеяло. И в самом деле: или ишак помрёт, или даймё с шинигами встретится, или шиноби не доживёт. Говоря иначе — или война кончится, или Учиха исчезнут, или Сенджу добьют. То-то же наследник уходил таким задумчивым — и это снова смешит.

Тихое рычание — и он прижимает ладони ко рту, давится смехом, фыркает тихонько.

— Итама, — грозно шипит Карасу. — Спи уже, хватит ржать.

Он замолкает, устыдившись, и засыпает спокойно.

* * *

А время идёт, и нет счёта дням, и Сенджу наслаждается каждым из них. Здесь, в этом доме, тихо и спокойно, и даже Карасу уже не столь ядовит. Ничто не мешает неспешно разбирать воспоминания, всматриваться в детали, бережно хранимые памятью, почти не замечая, что творится вокруг, не уделяя много внимания каждодневным разговорам. Но Итама знает: если потребуется, он легко перескажет любую беседу с Мадарой и сосчитает, сколько раз и сколь надолго уходил на миссии Карасу.

А жара уходит, и снова тянутся дни, когда почти постоянно льёт дождь — и жизнь замирает. Итама не любит это время: никакие его фокусы не помогают одолеть боль. Иногда кажется, что если бы у него были глаза, он бы их просто выцарапал. Хорошо, что повязка мешает касаться лица, и жаль, что его нельзя подставить солнцу.

Хоть как-то примиряет с реальностью только горячий ароматный чай. У него и запах тёплый, яркий, и едва заметная горчинка ничуть не портит вкус. Итама всякий раз улыбается: по своей-чужой памяти, он никогда раньше его не пробовал, и она же напоминает о тёплых и нежных ягодках малины и о бархатистых и сочных южных абрикосах. Солнечные ягоды — и такой же солнечный чай. И с ним дождливый день с его сыростью не так печалит.

В один из таких дней Сенджу снова задумывается о том, что он всё-таки пленник. Стены давят, и его спокойствия не хватает, чтобы справиться с раздражением — и молчать, чтобы по-прежнему не мешать тому, от кого зависит. И сколько ещё ему быть беспомощным?

— Как долго я здесь?

Карасу долго молчит, будто за шелестом листов и дождя не слышит вопроса.

— Три года, — пауза, задумчивое хмыканье, — даже больше.

Сенджу ненадолго замолкает, считая. Если прошло три года, то сейчас ему двенадцать или даже тринадцать, а Мадара почти через четыре года возглавит клан, как и Хаширама. И при этом Учиха ещё не обрёл мангекью. Что-то не сходится…

Считать, когда болит голова — дело ещё более безнадёжное, чем попытки тасовать воспоминания. Итама быстро сбивается, его упрямства не хватает, чтобы закончить. Надо отвлечься, и шорох бумаги заставляет проявить любопытство, никак не сдерживаемое из-за раздражающей боли.

— Ты что-то читаешь? — спрашивает Сенджу, уловив очередной шорох бумаги. — Что именно?

— Книгу. Не мешай мне.

Это звучит по крайней мере занимательно. Учиха выглядит человеком, которого интересует только оружие и который охотнее потратит своё время на тренировку, чем на чтение.

— А можешь вслух?

Карасу фыркает.

— Тебе это будет неинтересно.

Итама кривит губы, сопит обиженно. Он знает, что ведёт сейчас себя как ребёнок, но ему ни капельки не стыдно: любопытство и обида сильнее. Это смешит Карасу. Он шумно листает страницы, молчит, дразня любопытство, и начинает читать.

— Даже когда дух твой спокоен, не позволяй телу расслабиться, а когда тело расслаблено, не позволяй духу распускаться. Не допускай, чтобы тело влияло на дух, и не давай духу влиять на тело. Не будь ни недостаточно вдохновлённым, ни вдохновлённым сверх меры. Поднявшийся дух слаб, и опустившийся дух слаб, — пауза. И, совсем с иной интонацией, разом потерявшей всю величавую торжественность, Карасу спрашивает: — Ну что, интересно?

Итама завороженно кивает. Оказывается, негромкий голос Учихи звучит даже приятно, что бы он ни читал — а книга кажется редкостной мутью. Но слушать всё равно интересно. Итама сосредотачивается, замирает совершенно неподвижно, вслушивается, всматривается в вереницу образов в мыслях — и вздрагивает, когда Карасу замолкает. Его сухой кашель заставляет обеспокоиться и даже, наверное, испытывать лёгкое сожаление.

— Жаль, что я не вижу. Ты совсем охрип.

Учиха ограничивается коротким хмыканьем и уходит за чаем — себе и, безо всякой просьбы, Итаме. Что занимает мысли — книгу он положил очень тихо, бережно. Значит, она важна для него, может, он даже знает её почти наизусть.

Карасу возвращается всё с тем же восхитительно солнечным и горячим чаем. Итама успевает выпить половину, прежде чем решается заговорить. Он осторожен, он старается не быть категоричным — и больше слушает и задаёт вопросы, чем рассказывает сам. Карасу не сразу решается высказывать своё мнение, ограничиваясь поначалу коротким “нравится”, и совсем не хочет спорить. Но терпение — и его удаётся разговорить.

Итама улыбается, когда засыпает. Похоже, удовольствие обсуждать прочитанное — совершено новое для Карасу. Однако то, что ему интересно сказанное, и то, что ему приятно, когда его так внимательно слушают, — неоспоримо.

Следующий день и новая книга подтверждают это впечатление. Постепенно такое чтение становится новой традицией, столь же нерушимой, как тренировки Карасу до полудня или разговоры с Мадарой, или чашка кисловатого чая перед сном.

Единственное, что заставляет беспокоиться, — то, что этих историй нет в чужой памяти, хотя они и помогают вытащить некоторые воспоминания. Итама надеется, что когда-нибудь он сможет всё записать.

* * *

Обычное сонное спокойствие слетает, когда в дом заходит Мадара. В его чакре чувствуется нечто новое, она всё так же обжигает и покалывает, но сейчас она более угрожающая, более плотная. Итама прислушивается к ощущениям, хмурится: похоже, и эмоции Учихи далеки от безмятежности.

— Выйди, — ещё стоя на пороге, он командует Карасу — и тот молча вылетает из дома, прихватив меч.

Итама заставляет себя дышать медленно и спокойно, под счёт. Это ещё не ки, но и присутствие Мадары уже давит.

— Я смогу заключить союз с Хьюгами, когда возглавлю клан, — вкрадчивость сменяется гневной резкостью. — Было это в твоих видениях?

— Нет, — Итама наклоняет голову к плечу, хмурится. — Я видел только, что среди союзных кланов деревни есть и они. Расскажешь?

Он нервничает, знает, что это видно и не скрыть, и всё равно нервничает. Облизывает сухие губы, прячет лицо за опять отросшими волосами. В его памяти нет упоминания, когда именно и как присоединились Хьюги, но ему страшно, что он уже слишком сильно изменил события.

Мадара отмалчивается, и даже по чакре не понять, что он чувствует.

— А ты разве не видишь?

— Эм?

Пауза.

— Разве ты не знаешь, что произошло? — в голосе Учихи ясны нотки насмешки. — Ты же Зрячий.

— Мои видения приходят сами, — Итама склоняет голову и пожимает плечами. — Прошу тебя, расскажи мне, что случилось. Может быть, я вспомню что-то ещё, что тебе нужно знать.

— Хотя бы слово кому-то, хотя бы намёк моему отцу — и я тебя убью.

Сенджу наклоняется ниже: внял предупреждению и послушен, даже покорен. Это смиряло гнев Карасу, успокоило и Мадару. Можно сосредоточиться и на рассказе, что оставляет чёткое впечатление просто сказочного везения.

Подумать только, глава клана Хьюга невзлюбил соственного сына, наследника, считая его слишком слабым. Настолько невзлюбил, что подставил и его, и двоих из побочной ветви под кунаи Яманака-Нара-Акимичи. Раненого белоглазого добили, второй сам подставился, защищая, а последнего спасли Изуна и Мадара. Они поговорили и просто разошлись.

— Можно спрашивать? — тихо интересуется Итама, снова прислушиваясь к чакре. Либо притерпелся, либо Учиха и в самом деле успокоился.

— Угу.

— Почему ты не стал убивать последнего Хьюгу? Почему ты вообще вмешался в бой?

— Ну-у-у… Во-первых, этот союз кланов мешает моему клану, — принимается перечислять Учиха. — Во-вторых, ты сам говорил, что белоглазые — лучшие в тай, а мне и брату, особенно брату, пригодится такой наставник.

— Так значит, ты и о тренировках успел договориться?

— Ага, — судя по интонациям, уже одно это обстоятельство радовало Мадару, как голодного кота — оставленный без присмотра кусок сочного мяса. — А в-третьих, этот Хьюга должен стать главой клана, как и я, и он обязан мне и моему брату жизнью.

— Рассчитываешь при случае напомнить про этот долг? — Сенджу подаётся вперёд, сосредоточивается на чувстве чакры. Это очень важный вопрос — но Мадара почти не думает над ответом, и, кажется, чувствует себя немного оскорблённым.

— Рассчитываю, что Хьюга присоединятся к союзу.

Итама сплетает пальцы, с хрустом разминает их.

— Я восхищён, — спокойно признаёт он. — Так сразу обо всём подумал...

Улыбка Мадары заметна и слепому.

Подобрано по сходству звучания: ??????????(кирииру) — врываться, вторгаться (напр. в расположение противника); прорубать путь (напр. через заросли);

Подобрано по схожему смыслу: ?????????(асахи) — утреннее солнце.

Книга, которую читает Карасу: http://ru.wikipedia.org/wiki/Книга_пяти_колец

Итама просыпается, лениво потягивается, приглаживает волосы. Они уже ниже плеч, лезут в лицо — придётся просить Карасу, чтобы он их укоротил. Потом как-нибудь, успеется. Чашка с чаем уже стоит рядом, тёплая — должно быть, его аромат и разбудил. Он берет её обеими руками и отпивает, и улыбается, чуть ли не мурлыча. День начинается хорошо.

— Поздновато, но всё же с утром, — голос Учихи звучит странно, непривычно серьёзно. — Позавчера Изуна и Мадара вернулись с миссии. Сегодня уже гуляет слух, что у них какие-то особенные глаза, что они обрели невообразимую силу и что ради этой силы они убили своих лучших друзей. Почему ты не предупредил об этом?

Несколько мгновений Сенджу молчит. Повторяет в мыслях сказанное, вслушивается в интонацию, сверяется с чувством чакры. Это не упрёк, это просто закономерно возникший вопрос. Можно немного расслабиться и как следует подумать о своём.

— Я говорил про это только Мадаре, — Итама пожимает плечами и протягивает руки, забирая миску с рисом. Чуть улыбается, когда Карасу вкладывает ему в руку палочки. — Я предупреждал, что такая проблема возникнет, и уверен, что он справится с ней.

Тихое хмыканье. Учиха ходит по комнате, что-то перекладывает, шуршит бумагой. Скоро уйдёт дрессировать своих учеников, и, как обычно, провозится с этим делом до полудня, а то и больше.

— Хорошо, если так.

Сказанное не уходит из мыслей, перекликается с видениями, напоминает о давно выстроенном плане. Особенные глаза… Итама нервничает, не притрагивается к еде. Его мутит от волнения — и он ставит миску в сторону, поворачивается туда, где слышно тихое металлическое звяканье сюрикенов.

— Карасу…

Учиха вопросительно хмыкает, и Сенджу решается.

— Есть то, что я должен рассказать главе клана и Мадаре. Только им. Пришло время для этого предсказания. Рассказ будет долгим.

— Понял.

Карасу уходит быстро и молча, не задавая никаких вопросов, не уточняя. Итама перебирает в мыслях воспоминания, сосредотачивается на них, продумывает беседу. Это отвлекает, не позволяет трястись от страха. Чисто механически он доедает рис, пьёт чай, не замечая ни аромата, ни вкуса.

— Сейчас, — говорит Учиха. Итама вздрагивает: снова не заметил, что он пришёл. — Я помогу одеться и отведу.

— Угу.

Чужие прикосновения сейчас кажутся болезненными, но Сенджу льнёт к рукам. Не хочется думать, что это может быть в последний раз, но попрощаться всё равно стоит. Без слов, не уточняя, не рассказывая. И без этого всё поймёт. Поймёт же?

К дому главы клана Итама идёт как на казнь. Он старается не думать, что цена ошибки — его жизнь, но эти мысли так и лезут в голову, и уже ничто не может отвлечь. Остаётся только по-детски держаться за чужую руку и радоваться, что Карасу не носит перчаток.

— Ступеньки, — предупреждает Учиха, но всё равно ему приходится ловить Итаму. Он ойкает, шипит, морщится: споткнулся и ушиб пальцы, и наступать на ногу больно, и нельзя заставлять ждать. Но хоть обувь скинул вовремя. Карасу вздыхает.

Они заходят в дом, и солнечное тепло сменяется прохладой. Здесь пахнет иначе. Вроде и то же дерево, те же коврики на полу, которые так смешат его-Асахи своим названием, но иные люди. Это занятно, и тень любопытства дарит немного спокойствия.

— Таджима и Мадара здесь, — тихо шепчет Карасу и чуть тянет за плечо, подсказывая, где они.

Итама кланяется и, всё так же направляемый чужой рукой, садится, прячет ладони, цепляется за грубую ткань штанов. Вдох-выдох. Прислушаться к чувству чакры — те, к кому он пришёл, слишком далеко, их эмоции не прочитать. Четвёртый лишний.

— Выйди, — так же шёпотом просит он Карасу.

Тот словно случайно касается его спины и уходит. Сенджу прислушивается к шуму: дерево по дереву. Неуверенность остаётся за порогом. Сейчас он дышит спокойно, его не волнует, что будет дальше. Сейчас нет времени для волнений и страха.

— То, что я должен рассказать, должно пока оставаться тайной, — собственный голос звучит в этой тишине слишком робко. — Пока вы не решите, как следует поступить.

Тихий шорох — скорей всего, бумага. Неожиданная тишина всё же заставляет вздрогнуть. Все звуки как отрезало, больше ничего не доносится с улицы. Итама наклоняет голову к плечу, не решаясь спросить вслух.

— Рассказывай, — велит Таджима.

Отступать и медлить уже нельзя, уже слишком поздно. Итама привычно отстраняется, вслушивается в мысли — и начинает говорить, негромко и не спеша.

— Прежде чем говорить о будущем, я расскажу о прошлом. Люди жили, не зная, что есть чакра, они возделывали землю и воевали, и ничем иным не отличались от тех, кто живут сейчас. Однажды с неба упала звезда, и в звезде этой было семя великого Древа. Оно проросло, Древо раскинуло ветви — и на землю снизошла его хранительница, прекрасная Кагуя, принцесса из иного мира. Она искала дом для своих детей и надеялась на защиту от своих братьев…

Итама рассказывает — и теряется в звуке своего голоса, он заворожён своими словами, и видения снова теснятся в его голове, сменяют друг друга, звучат. События — до мельчайших подробностей, люди и поступки, техники и тайные причины — он говорит обо всём, что помнит. Он говорит — и его слушают, не рискуя перебить.

Чашка с водой, которую придерживает Мадара, отмечается как нечто незначительное. Это тоже неважно. Нет ощущений, нет жажды или усталости — есть только то, что Итама должен рассказать. Есть будущее, которое он должен изменить.

История, что начиналась с Кагуи и её сыновей, продолжается — и Сенджу рассказывает об истоках войны, о ненависти, разделившей братьев. Он ни в чём не упрекает их отца, Хагоромо, но не может не винить его — и это заметно, и это тоже отмечается в мыслях и тоже не стоит внимания. Коварство третьего сына Кагуи, желавшего возродить мать, войны шиноби, основание Конохи, ставшей первой из скрытых деревень....

— Это действительно неизбежно? — тихо спрашивает Таджима.

Итама кивает, перечисляет остальные деревни и их особенности — и возвращается к своему рассказу. Плита Рикудо, разговор Мадары и Хаширамы, обида и предательство, и биджу… Кто-то сдавленно шипит от злости, неважно, главное, что не придавливает ки, не пытается задушить. Подробности, множество подробностей — они как многоцветные нити в его руках, и он должен показать весь их узор, чтобы и принятое решение стало неизбежным. Но даже они заканчиваются.

— Клан Сенджу исчезнет, последняя, кто из него останется, не сможет иметь детей. Клан Учиха… — Итама кусает сухие губы, пытается нашарить чашку — но она пуста. — Девочка-полукровка не сможет возродить клан.

Тишина. Сенджу тянется к ноющим вискам, трёт лицо. Всё тело кажется тяжёлым, усталость непреодолима, но он должен завершить этот разговор. Должен убедиться, что Таджима действительно поступит верно — а он молчит. Думает, что должен сделать? Ждёт продолжения?

— Я сказал всё, — выдыхает Итама. — Я надеюсь, я хочу верить, что это будущее можно изменить. И чтобы выяснить это всё, я…

Он наклоняет голову, пытается заставить себя продолжить, сказать хоть слово, чтобы не затягивать эту давящую паузу. Крепко сжимает длинные рукава, комкает, радуясь тому, что Карасу дал сейчас ему свою одежду, и он может прятать ладони. Если бы он только мог видеть, если бы он позволил себе сесть ближе, чтобы чувствовать их чакру… Может, он знал бы, что следует ожидать?

— Я сжёг свой дар, пытаясь выяснить всё, — скороговоркой произносит Сенджу. Замирает, прислушиваясь к пугающей тишине. — Я больше не смогу быть полезным, не смогу ничего предсказать.

Молчание. Он склоняется к полу, прижимается лбом к тёплым доскам. Тихо шелестят отросшие волосы. Пахнет деревом, слабо, едва ощутимо, и этот запах и в своей, и в чужой памяти одинаково приятен.

Таджима ходит тихо, как и все шиноби, но сейчас его шаги ясно слышны. Он останавливается рядом. Итама наконец заставляет себя выдохнуть — и расслабляется. Что с ним будет дальше — решать главе клана Учиха, и если тот решит убить ставшего бесполезным пленника — это его право.

А Таджима приседает рядом, перебирает пряди. К затылку на мгновенье прижимается что-то холодное, металлическое — Итама застывает, чувствуя, как холодеют руки и губы, чувствуя, будто спину обжигает лёд. Сколько бы он ни успокаивал себя, сколько бы ни убеждал, что готов умереть — больше всего он сейчас хочет жить. Учиха почти не больно дёргает волосы, прикосновение повторяется — и он отходит.

Мадара тихо хмыкает. Итама замечает, что повязка стала влажной от слёз, но не решается к ней прикоснуться, даже пошевелиться не решается.

— Я не стану убивать тебя, — сообщает Таджима, шелестя бумагой. — Ты всё ещё можешь оказаться полезным.

Сенджу выжидает, надеясь, что глава клана скажет больше, но тот молчит и сосредоточенно шуршит кистью. Итама заставляет себя не думать, не пытаться угадывать, что это может быть, не желая терзать себя пустыми надеждами.

— Пожалуйста, — жалобно просит он, когда шорох стихает, — расскажите мне о своём решении. Я хотел бы знать...

Снова молчание. Может быть, они переглядывают, или Таджима просто размышляет, или он хочет заставить его понервничать… Он с трудом может оборвать эту глупую вереницу бессмысленных мыслей.

— Зачем тебе это знать? — голос Таджимы кажется немного насмешливым. — Моё решение пока что касается только главы клана Сенджу.

Итама поджимает губы, держит паузу, боясь показаться слишком грубым, и всё же позволяет себе выпрямиться — чтобы не прятать лицо.

— Плата за рассказанное — мой дар. Мне хочется верить, что это не было напрасно. И к тому же… — он сплетает пальцы, с трудом заставляя себя не опускать голову. — В одном из видений я видел печать, которая не позволяет сказать лишнего. Может быть, такая есть и сейчас?

— Так боишься проболтаться? — не выдерживает Мадара. Его голос непривычно хрипловат после долгого молчания.

— Так боюсь боли, — сухо отвечает Итама. — Сомневаюсь, что смогу молчать, если...

Таджима негромко смеётся.

— Когда-то я хотел отправить Буцуме твои глаза, — говорит он. — Может, он после такого потерял бы голову. Сейчас я предлагаю ему тайную встречу — трое на трое и ты, и прикладываю к письму пряди твоих волос.

“И ты”... Как заложника, на обмен? Маловероятно. Он наверняка давно умер для своего клана. Значит, глава клана Учиха хочет сообщить Буцуме… отцу про его видения будущего.

— Что я должен буду рассказать? М… — Сенджу на мгновение задумывается. — Про Кагую, трёх её сыновей, Индру и Ашуру, про Коноху и её основание и о том, сколько человек останется от обоих кланов? Верно?

— Да, — после совсем небольшой паузы соглашается Таджима. — Но не смей рассказывать лишнего про Мадару.

Итама возмущённо фыркает и позволяет своему лицу принять донельзя обиженное выражение.

— И я должен убедить их в том, что мои видения правдивы.

— Верно, — голос Таджимы звучит на удивление мягко. — Мадара, проводи его.

Итама осторожно поднимается, отмечает, что ноги будто бы и не затекли совсем, и снова кланяется. Младший Учиха берёт его за руку, чуть выше локтя, тянет — он послушно идёт.

В мыслях — пустота. Хочется дойти и рухнуть, разрыдаться — или просто лежать, прислушиваясь, снова осознавая, что жив и даже цел. Пальцы всё ещё дрожат, и хорошо, что Мадара молчит об этом. Хорошо, что он не спешит. Хорошо, что не даёт упасть.

Карасу перехватывает их на полпути. С ним лучше — он груб и резок, но заботлив, привычно предупреждает о всяких коварных вещах, вроде слишком больших камней или ступенек. Сейчас он слишком сильно сжимает пальцы. Итама знает, что после этого останутся синяки, но даже и не думает возмущаться. Это неважно, как неважно и то, по какой дороге они идут домой.

Уже сидя на траве перед домом, рассеянно оглаживая её мелкие листочки, Итама делает глубокий вдох и медленно-медленно выдыхает. Можно расслабиться, можно снова улыбаться и пить восхитительно терпкий чай, слушать Карасу и, может быть, даже пытаться отшучиваться.

Он снова остался жив.

Мадара возвращается раньше, чем рассчитывал, и успевает застать отца в той же комнате. Он держит в руках то самое письмо, смотрит задумчиво, вертит в руках свернутые кольцом пряди.

— Я отправлю его завтра к полудню. У Сенджу будет время, чтобы обдумать это предложение. У нас — чтобы подготовиться, — Таджима прячет улыбку, поджимая уголки губ. — Как думаешь, сын, кто сейчас сильнее — ты или Хаширама?

Мадара усаживается рядом с ним, пожимает плечами. Отец чуть наклоняет голову, не отводит внимательного взгляда.

— С этими новыми глазами — может быть, и я, — он совсем недолго молчит, размышляя. — Но он с детства пытается придумывать новые техники, может быть, ему удастся меня чем-нибудь удивить.

— По слухам, он осваивает новую стихию, — задумчиво говорит отец. — Дерево.

— Интересно будет проверить, чего оно стоит против огня, — Мадара молчит, размышляя. От него ожидают иных соображений, и он решается высказаться. — Если Сенджу решатся напасть — думаю, я успею использовать сусаноо. Но мне нужно, чтобы и ты, и брат были рядом.

— Так, — кивок. — А что будешь делать с нашим пророком?

— Итама… — Мадара касается подбородка, держит паузу. — Я не хотел бы его убивать. Но если придётся уходить с боем — он будет обузой.

— Его убьют свои, он слишком долго пробыл у нас.

Мадара пытается никак не выразить своё раздражение, отвечает, не думая:

— Значит, я сделаю это быстро.

Если подумать, это лучшее, что он может сделать для брата Хаширамы. Хотя, конечно, можно попробовать придумать что-то иное. Время пока ещё терпит, есть шанс, что найдёт такое решение, которое позволило бы выполнить и требование отца, и то самое обещание.

А отец хмурится, складывает листок письма, заворачивая в него пряди. Вытянув руку, кидает его на стол.

— А теперь послушай. Если дело дойдёт до боя — ты поспешишь уйти вместе с Изуной. Будет возможность быстро убить Итаму — воспользуешься, он слишком много знает о нашем клане, но помни, что вы оба мне важнее, чем его смерть. Не сможешь —добью я. А ты возглавишь клан после меня.

Мадара смотрит. Слова… Они звучат странно, они как летящие высоко в небе птицы — такие же чужие и непонятные.

— А я останусь и задержу их.

— Но сусаноо не пробить никакой техникой, мы уже успели проверить. Отец, тебе нет нужды жертвовать собой.

— Не спорь. Ты не знаешь всех возможностей Сенджу, как и я.

Мадара вздыхает.

— Я понял, отец. Но даже если Сенджу откажутся заключать союз, я не откажусь от этой мечты.

Таджима насмешливо хмыкает, напоминая, чего стоят все эти пустые фантазии без чёткого плана действий. Мадара не опускает взгляд, хоть и смущён.

— Это — моя цель. Я знаю, что мне ради неё надо делать. И я знаю, что клан Хьюга меня поддержит в этом.

Последнее явно было лишним, но прикусывать язык уже поздно. Отец выглядит удивлённым, и он решается объяснить и свою уверенность, и причины такого поступка.

— … Сначала я думал, что мне пригодится один из главной ветви, потом узнал, что он должен стать главой клана, договорился о тренировках, — мечтательная улыбка. — Он интересный человек…

— Ты не собирался мне об этом рассказывать, верно?

Мадара склоняет голову. Да, он виноват, что смолчал, но вины за собой не чувствует, и потому стоит прятать взгляд. Отец собирает пряди у затылка, держит, слегка встряхивает кистью. Чисто символическое, но всё равно немного обидное наказание.

— Глупый ребёнок, — это звучит почти нежно, — я всегда на твоей стороне. Даже когда ты пытаешься совершать непростительные ошибки. Но пока я глава клана, я должен знать обо всех твоих решениях, связанных с другими кланами. Ясно?

Он в последний раз дёргает пряди, ерошит волосы и убирает руку. Мадара трясёт головой, улыбается, выпрямляясь.

— Я запомню, отец.

* * *

Перерыв. Время отдохнуть после очередной выматывающей тренировки. Буцума доволен обоими сыновьями, смотрит с одобрением. Они достаточно далеко, не увидят, не возгордятся своими успехами. Какие же они оба ещё мальчишки, даже Тобирама.

Жарко. Небо совершенно чистое, яркое, ни облака — только там, где солнце, виден чёрный силуэт птицы. В тени — хорошо, прохладно. И мысли неторопливы, и можно наблюдать, как в шутку уже сражаются сыновья. Буцума чуть улыбается: лучше бы, если бы они или всерьёз занялись тренировкой, или отдохнули, но и для смеха тоже должно быть время. Пусть их.

А вода — прохладная, чистая, свежая. Хоть и набрал ещё утром, когда только рассвело, она не нагрелась, и её приятно пить. Такие мелочи — одна из многих причин ценить жизнь.

Буцума щурится, смотрит на солнце сквозь листву и встаёт. Время для отдыха кончилось, пора продолжать. Птица с резким криком камнем падает вниз, кажется — прямо под ноги, и кунай сам выскальзывает в руку. Рядом нет ни мыши, ни кролика, неужели сокол принял человека за добычу? Или, того хуже, это чьё-то призванное существо?

А птица совсем рядом, она шумно машет крыльями, замедляя своё падение, расправляет серый пёстрый хвост. Буцума замечает привязанную к её лапе бумагу и, поколебавшись, протягивает руку. Мгновенье спустя её когти сжимают запястье, она наклоняет голову, смотрит в лицо — и складывает крылья, замирает. Сыновья уже рядом.

Буцума перехватывает кунай, срезает нити, роняя сложенную бумагу — сокол взлетает, скрывается меж ветвей. Умная птица.

— Письмо? — спрашивает Хаширама. Слишком нетерпелив, но смотрит внимательно.

— Это держал в руках Учиха Таджима, — говорит Тобирама и хмурится. Ему уже опять плохо на солнце, старший касается его плеча, кажется, даже лечит.

Ничего подозрительного в этой бумаге нет, да и не принято делать ловушки в переписке с главами кланов. Из середины выпадают две перевязанные алой нитью пряди, Буцума ловит их и вздрагивает, узнавая, и разворачивает письмо. Чёрные знаки сплетаются в затейливую вязь, изгибаются насмешливо, но смысл остаётся один и тот же, и выжженный чакрой веер не теряет своей чёткости.

— Учиха Таджима предлагает тайную встречу. Трое на трое — он сам, Мадара, Изуна и… Итама.

Хаширама выглядит удивлённым, но не больше, будто бы для него весть, что младший брат жив, уже знакома. Второй сын хмурится, стоит, скрестив руки на груди, щурится от солнца. И заявляет:

— Это ловушка.

— Итама может быть жив, — осторожно замечает старший. Тянет руку, касается кончиками пальцев скрученных прядей, замирает, прикрыв глаза. — Это его волосы, я уверен. И они срезаны недавно.

Он знает больше, чем говорит, это видно по наглости в его взгляде. Буцума раздражён.

— И ты предлагаешь согласиться на встречу?

Тобирама отходит в сторону, не собираясь вмешиваться. Старший сын смотрит с вызовом.

— Да. Я сильнее Мадары. С моими древесными техниками, — он качает головой, — он мне не противник.

Буцума резко, без замаха, бьёт — Хаширама валится на землю, прижимает ладонь к щеке. Наконец-то на его лице настоящее удивление.

— Никогда не смей недооценивать врага.

Эти слова следовало бы вбить ударами, но хватит сейчас и ки — и сын склоняет голову. Взгляд искоса на младшего: обычно он защищает брата, а сейчас только губы скривил — и молчит. Не спешит заступаться.

— Завтра в полдень, на той равнине. Втроём. Не выматывайте себя на тренировке, — Буцума оглядывает обоих и уходит. Остаток дня придётся потратить на старейшин и бумаги. Если это ловушка — сыновья должны вырваться, а клан не должен оставаться без главы.

* * *

Уже ночь — и не спится. Хаширама понимает, что надо отдохнуть, чтобы действительно быть готовым, но сон не идёт. Самое простое решение — сделать себе чай, что поможет уснуть, и он неохотно встаёт и бредёт к кухне.

А брат не спит тоже, видно, что у него светло — и Хаширама переступает порог его комнаты и чуть улыбается: как всегда, сидит со своими расчётами, придумывает новую технику. Может, младшего и считают не столь талантливым, но невозможно не восхищаться его умом и терпением и не испытывать гордость, видя, что он снова закапывается в свои черновики, разложенные вокруг в строгом порядке. И Хаширама знает: то, что он сам сделает по наитию, пробуя и пытаясь, у него станет выверенной до предельной простоты техникой.

— Тоже не спишь, — в голосе брата слышна усталость, он оборачивается и перекладывает часть свитков с пола на стол. — Завтра будет сложнее.

— Итама действительно жив, — негромко говорит Хаширама, присаживаясь рядом на расчищенное место.

Младший устало трёт лицо, жмурится, смотрит сквозь пальцы.

— С чего ты взял? — он фыркает, но ясно слышно отчаянное “я тоже хочу в это верить”. — Эти волосы могут быть чьи угодно на самом деле.

Хаширама едва касается кончиками пальцев его затылка, ероша мягкие белые пряди, оглаживает — и лечит. Взгляд брата становится мягче, он позволяет себе опереться плечом. Боль, вызванная усталостью, потихоньку отпускает его. Можно ответить.

— Помнишь ту встречу на реке, самую первую?

Короткая пауза. Сам он снова видит в мыслях, как замер друг перед своим братом. Знать бы, о чём думает Тобирама...

— Помню, — еле заметный кивок.

— Когда я ушёл к реке оплакивать смерть Итамы, Мадара сказал, что он жив, и пообещал присмотреть.

— И ты поверил ему? — брат оглядывается, смотрит так, будто хочет ударить. — И он знал, из какого ты клана?

— Он был моим другом, — Хаширама не отрывает взгляда от дрожащего огонька свечи. — Другом. Понимаешь? Мы доверяли друг другу. Он ещё сказал, что его сам Итама просил доверять мне.

— Наивный старший брат…

— Об этом не лгут. Он тоже защищал своего младшего брата.

Тобирама вздыхает, хмурится. Наверное, сокрушается, что брата всё равно не переупрямить, и от этой мысли становится грустно. Не настолько, чтобы демонстративно унывать, как раньше, да и не поведётся младший на это, но всё равно — грустно.

— Завтрашняя встреча всё равно может быть ловушкой, а я так и не закончил ту технику.

— Там будет Мадара, — Хаширама касается его плеча, на мгновенье сжимает пальцы в молчаливом обещании и встаёт. — Я хочу верить, что он по-прежнему мой друг.

Тобирама пожимает плечами и начинает собирать черновики. Хаширама, без слов понявший намёк, возвращается к себе, так и не сделав чай, и долго лежит, глядя в потолок. Он весь в своих мыслях, и воспоминания тревожат его. Мадара отрёкся от их дружбы, назвал глупым бредом мечты — но действительно ли он так думал? Действительно ли он искренний в своём желании убить?

Мысли тревожны, но сны его легки и приятны. В них много солнца и смеха, и он снова ребёнок — и рядом Мадара. Они бегают наперегонки, тренируются и разговаривают, и делятся своими мечтами — и не заботит никого, из какого клана друг.

А внизу в шелестящей листве видны яркие крыши их деревни.

Итама цепляется за чужие плечи, прижимается к спине. Можно доверять сколько угодно, можно верить, что Таджима не уронит, но всё равно страшно. Слишком быстро, слишком длинные прыжки — кажется, что желудок остаётся где-то далеко позади, а ветер бьёт в лицо, тяжело дышать. Он невольно хватается крепче — и глава клана недовольно шипит, заставляет сдвинуть руки. Даже стыдно становится: не стоит пытаться задушить главу клана. Но толку? Когда Таджима останавливается, ему не сразу удаётся заставить Итаму разжать пальцы.

— Простите, — шепчет он, валится на землю, растирает затёкшие ноги.

Таджима оставляет извинения без внимания.

— Мы первые, — говорит Изуна. Чуть помедлив, уверенно добавляет: — Вокруг никого нет.

— Подождём.

Итама прислушивается, крутит головой. Здесь совсем иные звуки и запахи, и это чуть отвлекает от напрасного беспокойства. Он повторяет мысленно: на самом деле не о чём волноваться. Вся беседа давным-давно выстроена, слова подобраны, и речь ясна в памяти. Что бы ни произошло, даже если Мадара попытается его убить, как предупреждал, — это не уничтожит его стараний. Раньше или позже — мир неизбежен.

Чужая ладонь на правом запястье. Итама благодарен Изуне: так он не чувствует себя потерянным, так ему спокойнее. Она тёплая, на ней нет перчатки, и прикосновение — подобие ласки. Младший Учиха — действительно добрый человек.

Левая ладонь на траве. Можно сжать пальцы, сминая тонкие стебельки, можно вырвать с корнем, можно просто трогать, восхищаясь её упрямой мягкостью. Она склоняется под тяжестью, но не ломается и, стоит убрать руку, снова выпрямится и потянется к солнцу. Итама хочет верит, что смог перенять это у травы.

— Идут, трое, — Изуна вздрагивает, чуть крепче сжимает пальцы и садится чуть поодаль, ближе к брату. — Буцума, Хаширама и Тобирама. Больше никого.

— Ты помнишь, о чём говорить, — предупреждает Таджима.

— Да, — Итама кивает. Уже почти некогда нервничать. — Изуна, осматривайся вокруг, пожалуйста. Третьему сыну не стоит знать об этом разговоре.

Итама почти не слушает чужие шаги. Не обращает внимания на то, как подходят ближе такие родные и такие чужие сейчас люди. Он слушает только своё дыхание, ищет своё спокойствие. Голоса ничего не значат, даже тогда, когда звучит его имя.

— Сними повязку, — мысли обрывает голос Таджимы.

Итама поворачивает голову к Учихам, выжидает — ему не спешат помочь, и он тянет руки к узлу, путается в нём. В перчатках ещё сложнее двигать пальцами, и он в конце концов просто стаскивает её вниз, на шею. Она теперь похожа на ошейник, и это раздражает. Но морщиться нельзя: чужое внимание чувствует даже он. На него смотрят так пристально и недоверчиво, что хочется спрятаться. Но нельзя, да и некуда.

— Это действительно Итама, — говорит тот, кто сидит ближе. Его чакра восхитительна: будто в жаркий день сидишь на берегу реки, от которой веет прохладой и летят брызги. Приятная покалывающая свежесть.

— О чём ты хотел говорить? — голос отца ничуть не изменился, звучит точно так же, как и в детских воспоминаниях.

— О будущем наших кланов, — Таджима спокоен и скорее задумчив. — Либо мы заключаем мир сейчас, либо это неизбежно случится позже.

— Я видел это в будущем, — тихо говорит Итама. — В тот самый день я должен был умереть. Я видел, как меня окружают пятеро из клана Учиха, видел их лица — я мог бы узнать каждого. И я видел, как спешит туда, к большому камню, где меня убили, Хаширама.

Он зябко ёжится, обнимает себя руками. Это страшно вспоминать, но ещё хуже об этом рассказывать. При том, что сейчас надо быть убедительнее биджуу, мечтающего о свободе.

— Тобирама, — чакра сидящего рядом едва уловимо меняется, и просто нельзя спрятать восхищённую улыбку. Так вот он какой — его второй брат. — В том будущем, которое я видел, ты убил Изуну. Техника, для которой нужны кунаи с меткой-печатью, которая позволяет мгновенно переместиться — и сразу ударить. Твоя техника, которую ты сам создал.

Теперь — несколько мгновений паузы. Итама знает, что он сейчас должен помолчать и позволить осмыслить сказанное, но не дать вставить хотя бы слово. Досчитать до десяти — и время.

— Хаширама, — он наклоняется вперёд, но старший брат слишком далеко сидит, чтобы его чувствовать. — Став главой клана, ты настойчиво предлагал заключить мир, раз за разом отвергаемый. И когда у тебя был выбор — убить брата ради мира или умереть самому, ты был благодарен, что мог отдать за это только свою жизнь.

Он знает, что смог ошеломить их, снова выдерживает короткую паузу — и в который уже раз рассказывает о своих видениях, начиная с самых истоков этой войны. Обстоятельно и подробно, легко создавая иллюзию транса. Молчать о деталях, какие должны остаться тайной, — в этом нет ничего сложного, это проще, чем идти по широкой дороге. Только вот долго, только всё равно хочется пить, и слова царапают горло. Итама уже с трудом договаривает о тех, кто останется от обоих кланов, и замолкает.

— Я не верю всем этим россказням, — припечатывает Буцума.

— Отец… — голос Хаширамы неприятно тихий. Странно, что брат не рискует возражать.

— Стоит прислушаться и хотя бы обдумать это, — столь же негромко говорит Тобирама. — Я уверен, что о той технике, над которой я сейчас работаю, никто не мог знать. Даже брат не заглядывал в мои записи.

Итама вскидывается. Он торопится сказать, боясь упустить момент.

— Мир выгоден обоим кланам. Тогда больше никто не погибнет так рано, как Каварама. Кроме того, объединение других кланов тоже неизбежно. Те, кто договорятся первыми — первыми и войдут в полную силу.

— Сенджу, Учиха и Хьюга, — перечисляет Таджима, — и, скорей всего, к такому союзу присоединятся и другие. Может быть, даже Шимура и Сарутоби — они-то не упустят свою выгоду.

— И твои люди готовы отказаться от мести? — Буцума насмешлив. — Слишком многие погибли, слишком много крови пролито.

— Клан Учиха не всегда был един, и брат убивал брата. Даже так стал возможен мир. А наши кланы… Один человек стоит у истоков обоих.

— Мир без войны будет гораздо лучше, — Итама говорит тихо, уверенный, что так его точно выслушают. — Можно будет позволить детям быть детьми. Дать им время научиться, чтобы они не погибали на первой же миссии. И вряд ли кто осмелится напасть на селение, зная, что его защищать будут все — с разными способностями, разными техниками… Иметь возможность отдохнуть после миссии там, где точно безопасно, — разве это не то, что каждый оценит?

Молчание кажется невыносимо долгим. Кажется, что сейчас всё висит на тонком волоске. Итама помнит: старший брат уже говорил о подобном, и тогда только Тобирама спас его от гнева отца. Наверное, ничто не может изменить его мнение. И стоило ли вообще всё это затевать?

— Допустим, я соглашусь на мир и даже попытаюсь воплотить эту глупую мечту в жизнь, — размеренно произносит Буцума. — Кто станет во главе союза кланов?

— Тобирама Сенджу, — улыбается Таджима. — И Хьюга согласятся с этим решением.

Молчание. Даже Итама испытывает удивление: да, он говорил, что брат может оказаться лучшим из всех хокаге, что он в будущем — прекрасный наставник, но почему Таджима решил ответить именно так? Надеется, что это заставит Буцуму согласиться? Или уверен, что сможет контролировать молодого и неопытного правителя?

Тихий шорох одежды заставляет вздрогнуть.

— Предлагаю сейчас разойтись и определиться с условиями мира, чтобы позже их обсудить, — говорит Мадара. — Одно селение, общие ресурсы, смешанные команды для миссий — то, что интересует нас. Мы не хотим продолжать эту войну.

От Сенджу долго нет ответа. Итама сжимает кулаки, так сильно, что ноют пальцы, кажется, сейчас они снова будут сломаны. Между лопаток так холодно, будто кто ледяной воды плеснул.

— Мы согласны, — вскакивает Хаширама. Буцума молчит.

Победа?..

* * *

День первой встречи — как точка отсчёта. Больше Итама никак не может повлиять на события, и целый месяц он изводит себя ожиданием. Если всё сложится верно, если брат действительно стал мастером в искусстве исцелять — он сможет вернуть зрение и привести в порядок руки. Больше не придётся мириться с беспомощностью — но это означается, что придётся самому за всё отвечать. По меркам этого мира он уже давно взрослый, и оправдываться будет нечем.

Встреча глав трёх кланов, мирный договор между Сенджу, Учиха и Хьюга — долгожданное событие, которое одновременно и радует без меры, и которое хочется пропустить. И праздник, и тягостная обязанность присутствовать и, вроде бы, оказаться торжественно переданным клану Сенджу, что закономерно отравляет радость. Итама чувствует себя уязвимым, спотыкается, сталкивается с другими людьми, которые не всегда уступают дорогу. Карасу тянет за руку и резко останавливается.

Рядом Мадара. Пламя его чакры ни с чем не спутать.

— Держи, это его глаза, — говорит он кому-то. Карасу недовольно шипит, подталкивает в спину. Итама делает несколько неуверенных шагов, протягивает руку, касается чьей-то одежды.

— Они до сих пор хранились? — удивляется Хаширама. — Но это же не шаринган, не бьякуган…

— Я обещал.

Короткая пауза, ещё один толчок в спину. Неуверенный шаг вперёд — и чужая рука ложится на плечо. Чакра этого человека омерзительна. Не очень приятно быть рядом с Мадарой, чья чакра чувствуется как пламя, обжигающее колючими искрами, но влажная горькая гниль ещё хуже. И это — его любящий старший брат… Как с ним вообще находиться рядом, если уже мутит?

— Ясно, — он заставляет присесть на землю, подставляет колено, стягивает повязку. — Расслабься.

Мадара тихо хмыкает и отходит. Итама с трудом заставляет себя замереть и не пытаться вцепиться в его одежду. Самое досадное, что остальные слишком далеко, чтобы чувствовать ещё и их чакру. Может, удастся сосредоточиться на иных ощущениях. Голоса — шумные, звучные, разные, они как накатывающие волны, от них кружится голова. Прикосновения — пальцы тёплые, нежные, они не причиняют боли — но заставляют вспоминать. Карасу был осторожен, когда щедро наносил мазь, чтобы не загноилось, но его руки едва заметно вздрагивали. Кому тогда было страшнее?

А ладонь вдруг ложится на лицо, закрывая глаза, и она становится тёплой, почти горячей. Итама чувствует себя совершенно беспомощным, как тогда, в руках Таджимы, но не хочет и не может сейчас тянуться доверчиво. Слишком страшно снова видеть.

— Ну же, смотри, пробуй, — подбадривает брат, и в интонациях слышна улыбка.

Итама открывает глаза — и тут же жмурится от яркого света, рукавом вытирает слёзы. В памяти — слепящее чистое небо и лицо брата. Смугловатая кожа, беспокойство и тревога во взгляде, добрая улыбка — как фотография в мыслях.

Вторая попытка — и он снова пытается проморгаться. То, что он видит, ошеломляет. Слишком ярко, слишком много всего, и от этого почти сразу начинает ныть голова. Хочется уйти. Да что там — просто сбежать в тишину и покой дома Карасу.

— С пальцами разберусь позже, — шепчет Хаширама, — там придется ломать и заново собирать кости. Я справлюсь.

Итама неуверенно кивает, жмурится, прислушивается — и снова пытается смотреть. Тобирама тоже рядом, и враждебность в его взгляде ранит куда сильнее, чем все насмешки Карасу. А старший брат совершенно счастлив, и обнимает крепко, и совершенно не хочет замечать, как напряжён Итама.

— Спасибо, — так же шёпотом отвечает он и неуверенно приобнимает в ответ.

Чуть позже Хаширама выясняет, кто заботился о «младшем братишке» все эти годы, и ведёт к нему. Встреча смешит и восхищает. Карасу сразу отшатывается, смотрит, не скрывая враждебной настороженности, — Итама успевает заметит алый блеск шарингана, прежде чем снова приходится вытирать слёзы. Зрение — такое непривычное чувство, оно сейчас скорее мешает.

— Ты позаботился о моём брате, и я перед тобой в долгу, — Хаширама аж светится. — Что ты желаешь получить от меня?

Учиха молчит совсем недолго, улыбается нагловато, пряча свой страх.

— Услуга за услугу, м? — он неприятно тянет звуки. — Право приходить за лечением, когда оно будет мне необходимо.

— Согласен.

— Карасу, — Итама цепляется за его руку, — можно я пока что так и буду жить у тебя?

Он оглядывается, видит печаль Хаширамы и облегчение во взгляде второго брата. Учиха не возражает, может, снова думая о собственной выгоде, никто из Сенджу не спорит. И какая разница, что один молчит из-за уважения, а второй просто не доверяет?

Выбор сделан — и сейчас он единственно верный.

Итама утыкается носом в подушку, поворачивается спиной. Так кажется, что голова болит меньше. Если жмуриться, не двигаться, едва дышать — боль замирает тоже. Раньше она терзала из-за того, что не было глаз, теперь — из-за того, что зрение вернулось. Ситуация кажется донельзя ироничной, и Сенджу тихонько смеётся.

— Опять? — Карасу, как всегда, подходит бесшумно, словно призрак.

— Угу.

— Выпей чай и приготовь чего-нибудь, — он слегка трясёт за плечо, — и не вздумай снова уснуть.

— Ага, — ответ звучит демонстративно сонно.

Учиха тихо шипит какое-то ругательство, слишком неразборчиво, чтобы его понять, и уходит, прихватив с собой оружие. Итама угрюмо сопит, прислушивается. Он наслаждался бы тишиной и одиночеством, но аромат чая дразнит. Не рискуя вставать или даже просто садиться, Итама подбирается ближе к чашке. В его запахе есть незнакомые нотки — и вкус тоже новый. Он изменяется: терпкая горечь, вяжущая кислинка, медовая сладость. Это завораживает.

Итама допивает чай и наконец открывает глаза. Боль не накатывает волной, и он вертит в послушных, восхитительно послушных руках шероховатую чашку. Оглаживает кончиком пальца всё такую же яркую чернильную надпись, угловатую и неровную — но понятную даже ему. Мысль, что это было первое прочитанное слово, вызывает усмешку, но от понимания, сколько ещё слов он упустил, опускаются руки. Итама просто не верит, что когда-нибудь сможет наверстать упущенное. Семь лет — слишком большой срок. Он не сможет быть шиноби, не сможет снова убивать, он ни на что не способен и даже читать почти не умеет. Пусть Хаширама и смог восстановить подвижность пальцев, но передать нужные навыки и ему не под силу.

Итама вздыхает, опускает голову. Отросшие волосы щекочут лицо и шею. Они смешные: всё такие же мягкие, как у ребёнка, сворачиваются крупными волнами, когда влажные, и, чистые, восхитительно шелестят. Они достаточно длинные, чтобы их можно было собрать в хвост, но это сложно. Итама долго возится, затягивая узел ленты и пытаясь поймать все выскальзывающие пряди.

Подобрав чашку, он медленно и осторожно встаёт. Замирает ненадолго, прислушиваясь к себе, и неторопливо бредёт на кухню. Помоет и заодно начнёт пораньше готовить еду. Если это считать платой за пребывание здесь — она его более чем устраивает.

Возможно, Карасу останется доволен очередным кулинарным экспериментом. В той жизни он точно умел готовить, раз жил один, но в этой… Иные продукты, иная посуда, не очень умелые руки — и вот уже получается несколько не то, чего хотелось бы. По крайней мере, это занятие всё равно успокаивает. Выбирать мелкий мусор, промывать рис, резать на мелкие кусочки овощи и мясо — медленно, методично, радуясь постепенно приходящей лёгкости. Слишком постепенно.

Края пореза набухают, крохотные капельки крови сливаются в одну — и вот уже пятнышко расплывается на доске. Первый порыв — выронить кусочек сырой рыбы и сунуть палец в рот. Нельзя. Итама вздыхает, аккуратно кладёт на стол нож, наскоро споласкивает руки и идёт искать бинт.

А в мыслях — уже вереница символов, которые придётся столь же вдумчиво вырисовывать кистью. Ему далеко до того, чтобы она порхала над бумагой, как в руках Карасу. Будет иначе. Когда-нибудь.

Итама затягивает узелок, шевелит забинтованным пальцем и чуть морщится: не больно, но неприятно. И мешает.

Всё-таки лучше не думать и не сомневаться. Пока что от него есть хоть какая-то польза.

* * *

Несколько месяцев спустя зрение перестает так мешать. Просто чувство, которое он использует, так же не задумываясь, как и способности сенсора. Итама позволяет себе отвлекаться от каждодневных попыток навестать упущенное и тратит много времени на прогулки и размышления. Иногда он возвращается ещё засветло, иногда приходит далеко за полночь.

Вечер — лучшее время, но любопытство гонит прочь из дома и утром. Наяву солнечная и яркая Коноха лучше, чем в его снах и воспоминаниях. Можно пройтись по узким улочкам, посидеть в парке, спуститься к самой воде — или дойти до плавно изогнутого деревянного мостика с резными перилами. Итама проводит по ним ладонью, ощупывает отполированное светлое дерево, улыбается. Здесь поблизости нет никого, он один, и это хорошо, пусть даже и припекает ощутимо — и река почти не дарит прохлады. Жарко, воздух дрожит от зноя, вода сверкает, рассыпает колючие блики. Они притягивают взгляд, Итама щурится, всматриваясь, и видит сквозь ресницы радугу, и совсем близко за спиной вспыхивает солнце чужой чакры. Она столь яркая, что не сразу удаётся разобрать знакомые оттенки горькой влажной гнили. Почти привычно, но всё так же омерзительно.

Брат. Хаширама уже сейчас — бог шиноби. Кажется, его мягкость и доброта, что он так охотно демонстрирует, уже больше, чем просто привычка, но он остаётся шиноби, и лучше всего он умеет убивать. Итама смотрит на него, как на чужого, в сущности человека. Он благодарен за лечение, рад, что снова может видеть — и только. Приходится напоминать себе об их родстве — и всё-таки вслушиваться в слова. Хаширама рассказывает, что замечательно вылечил руки, что Итама может складывать печати, что он сам готов ему помочь вспомнить забытое, научить всяким крутым-полезным техникам... Это уже было, Итама точно так же отмалчивался. Сейчас иначе. Сейчас он выпрямляется, поворачивается к брату, смотрит в глаза, на его лицо-маску.

— Я не хочу сражаться, брат.

Хаширама говорит ещё что-то, замолкает под слишком серьезным пристальным взглядом. Итама хмурится, оглядывается на воду. Её рябь, отблески солнца, тени от листьев — безмятежность. Она лучше, чем обманчивое спокойствие старшего брата.

— Ты должен уметь защищаться, — наконец произносит Хаширама.

— Не хочу, — Итама почти ложится грудью на резные перила. — Нам больше не о чем говорить, брат. И укоризненные взгляды на меня давно не действуют.

— Тебе всё равно придётся найти себе какое-то занятие, — улыбается он. — Я просто хочу помочь…

— Я давно не нуждаюсь в твоей помощи, — перила скрипят под пальцами. — Ты уже сделал достаточно. Больше мне ничего не нужно.

Итама уходит, не оборачиваясь. Он и так знает, что Хаширама стоит там, должно быть, точно так же созерцая рябь и точно так же не зная, что делать.

* * *

Дни тянутся, как страницы скучной книги, но недели летят быстрее клинка Карасу.

Итама очень старается быть нужным, ищет себе дело — и всё так же шарахается от Хаширамы. Спасает то, что Буцума ушёл в сторону, позволив ему стать главой клана, и теперь натаскивает, учит со всем справляться. Это требует времени. Тем же самым занят Мадара, но, насколько Итама знает, отношения с отцом у него получше, да ещё и брат рядом — помощь и опора. А Тобирама — один, пусть и стал хокаге.

Его враждебность, скрытая, но ощутимая, задевает. Тяжело успокоить себя мыслями, что она оправданна: он столько лет пробыл среди врагов, что его уже сложно причислять к своим. Итама старается не обращать на неё внимания, крутится поблизости, как щенок, пытается помочь. Его хотя бы не гонят. Учиха давно привыкли, Сенджу в лучшем случае проявляют вежливый интерес, Хьюга вежливо игнорируют — но никто не против одарить поручением. На то, чтобы перейти от банального принеси-подай к чему-то более интересному, вроде сортировки бумаг или подсовывания самому хокаге чего-нибудь съедобного и, хочется верить, вкусного, много времени не требуется. Сложнее улучить момент, когда можно спокойно посидеть и поговорить за чашкой чая, не отрывая час от работы по праву брата.

Вот они сидят, совсем рядом — но совершенно чужие люди. Пропасть почти десятка лет разделяет их, но сейчас можно попробовать перекинуть мост. Итама улыбается: вкус чая, оттенки чакры, само присутствие брата рядом — всё это восхитительно приятно. То же ощущение, когда утром хочется подольше нежиться в уютной постели, когда одеяло кажется удивительно мягким, а ткань ласково льнёт к коже. Наверное, это счастье.

Итама удивительно разговорчив даже для самого себя. Он расспрашивает брата, тормошит, восхищается искренне, когда тот неохотно упоминает о своих исследованиях. И кажется — лёд тает. Что они по-прежнему братья, по-прежнему их связывают те же чувства, что и в детстве. Взгляд то и дело цепляется за шрамы на его лице, сложно заставлять себя смотреть в сторону и не думать, о том, как они появились.

Столь же охотно он рассказывает о том, как жил эти семь лет. На удивление, в памяти осталось слишком мало неприятных воспоминаний, а то, что злило, сейчас скорее вызывает улыбку, как насмешки Карасу или гнев Мадары. Самое сложное — молчать о том, что должно остаться тайной: брат хорошо умеет задавать вопросы, а отговариваться тем, что его просили молчать, почти больно. Кажется, что всякий отказ рассказать больше рушит и без того хрупкое доверие. Остаётся надежда.

Постепенно пауз в разговоре становится всё больше, они затягиваются. Чай обретает дивную горечь, которая так легко скрадывает беспокойство, но и он заканчивается.

Тобирама долго молчит. Он сидит, прикрыв глаза, его поза кажется расслабленной. Итама улыбается, глядя на него, смотрит внимательно. Ему интересно, как становится мягче его выражение лица, когда наслаждается вкусом чая, как едва заметно хмурится, размышляя, как щурится, когда смотрит…

От ответного взгляда просто страшно, Итама цепенеет под ним. Неподвижный, пристальный, холодный — будто брат видит перед собой врага. Только что всё было хорошо, что же не так? Что изменилось?..

— Ты предал клан Сенджу, Итама. Ты предал свой клан, пытаясь выжить.

— Предал?.. — голос не слушается, кажется, что нечем дышать.

— Да, — Тобирама странно спокоен. — Ты рассказал слишком много лишнего. О техниках и способностях Хаширамы, о моих техниках — даже о той, о которой я до сих пор пытаюсь не думать. Лучше умереть, чем позволить себе столько разболтать... И ты по-прежнему живёшь у того человека из клана Учиха.

Он с трудом может заставить себя прислушиваться к словам брата, взгляд скользит, цепляясь за ничего не значащие мелочи и ни на чём не задерживаясь. Так нравилось ощущение его чакры? Так манила эта колкая свежая прохлада? Теперь она обжигает, как ледяная вода, давит, тянет на дно, душит. Холодно — аж трясёт, и сложно произнести хотя бы слово.

— Я… понял, — собственный голос напоминает сухой шелест. — Достаточно. Я ухожу.

Итама поднимается, коленом цепляя низкий стол. Почти перевернул, Тобирама едва успевает поймать чашки, смотрит укоризненно — но это неважно. Надо уйти, сбежать. Быстрее. Может, дома он сможет согреться.

— Что бы ни случилось, я буду считать тебя братом, — говорит Итама, глядя прямо в лицо и не видя его. Он не замечает, как привстаёт Тобирама, уходит, убегает. Он не помнит, как ему удаётся дойти до дома.

Одна и та же фраза звучит в мыслях, бьётся в висках, пытается вырвать сердце. Итама осознаёт, что задыхается, пытается вспомнить, как дышать. Вцепляется в одеяло, царапает жёсткую ткань ногтями — и с трудом заставляет себя разжать пальцы. Ему хочется и рухнуть, распластаться беспомощно, и бежать, обгоняя ветер, бежать так, чтобы все эти мысли остались позади, чтобы больше не было тех слов, таких правдивых, того упрёка. Тело сводит судорогой, и никак не удаётся расслабиться.

А мысли уже холодные и ясные. Хорошо, что Карасу на миссии. Не придёт, не будет лезть, не станет ранить насмешками. Не узнает и не поможет. Тихое шипение, скулёж — от собственной слабости противно, она омерзительна. И хорошо, что никто не явится — будет время суметь успокоиться самому, обдумать всё, решить, что делать. Только бы суметь дышать.

Он всхлипывает. Раз, второй — и замолкает, и снова почти не дышит, а по лицу текут слёзы. Холодные. И стыдно, что плачет, и никак нельзя успокоиться. Он комкает одеяло, отшвыривает его от себя — становится легче.

Итама дышит. Медленно, глубоко, с долгими паузами — дышит. И постепенно холод отпускает, можно думать — и приходит мысль, ослепительная в своей простоте и ясности. Она не в словах — просто понимание, что обязательно надо сделать. Чёткое, яркое стремление.

Итама резко вскакивает, озирается. Медлит мгновение — и всё же роется в вещах Карасу. Аккуратно, так, чтобы сложить всё обратно в том же порядке. Книги, свитки, какие-то черновики — это не то, всё не то. И сюрикены, бережно завёрнутые в ткань и промасленную бумагу — тоже не то.

Кунай идеально подойдет для этой цели, он прекрасно помнит, насколько они все острые — и ручка с кольцом удобно ложится в ладонь. Блики на лезвии острые и колючие, тяжесть приятна. В памяти всплывает яркий образ: кунай выскальзывает из чьей-то опущенной руки, падает на камень — и до половины уходит в него. Даже интересно, получится ли так с этим.

Но это оружие, и оно не для подобных проверок. Оно создано, чтобы отнимать жизнь. Хватит и одного удара. Итама точно знает, как и куда бить, чтобы даже Хаширама не смог помочь.

Сложив все вещи обратно — Карасу всё равно поймёт, он снова ложится на постель. Блеск металла завораживает, очищает мысли — и в голове уже восхитительная пустота, а лезвие такое гладкое, что кажется ласковым шёлком.

Он обязательно решится, обязательно сможет. Только не сейчас, позже.

Карасу спешит домой. Его забавляет собственная торопливость, заставляющая сразу сдать отчёт, написанный на коленке во время одного короткого привала, и мчаться дальше, на окраину квартала клана, где находится его жилище. Совсем немного времени — и можно будет рухнуть и расслабиться. Он кивает знакомым, почти бежит по улице. Совсем скоро он сможет отдохнуть.

Сбросить обувь, перескочить три ступеньки, переступить порог.

— Я дома! — он улыбается, произнося эти слова. Он действительно рад.

Короткое мгновение, чтобы привыкнуть к полумраку комнаты. Взгляд мечется: здесь слишком тихо. Итама почему-то до сих пор в постели, он почти не двигается. Колкий блик — и Карасу прыгает вперёд, ловит за руку. Заставить мальчишку разжать пальцы легко. Он даже не сопротивляется, послушно отдаёт кунай, смотрит в сторону. Вялый, расслабленный — никакой. Нет и ставшего привычным созерцательного спокойствия. Карасу придавливает его собой, держит за плечи. Не сбежит.

— С ума сошёл? — Учиха хмурится, нависая над Итамой. — Убить себя вздумал, что ли? И какого биджуу ты рылся в моих вещах?

Сенджу молчит, пытается отвернуться, выскользнуть между расставленных рук. Ломкие, дёрганные движения. Жмурится. Он слишком напряжён.

— В глаза мне смотри, — рычит Карасу.

Вздрагивает. В зрачках Итамы, в отражении видно шаринган. Два томое… Только два томое — третьего не будет никогда. Не дано.

— Ну и? — Сенджу плавно поводит плечом. — Мне просто нужен был кунай. Взял у тебя, да, но в вещах особо не копался и не разглядывал, сложил обратно, как было.

— Зачем он тебе был нужен? — Карасу злится. Итама пытается лишить его опоры ещё и словами.

— Сам сказал, зачем, — фыркает тот. — Понимаешь, в чём дело…

Он всё-таки выскальзывает, Учиха позволяет ему это сделать, и садится, зеркально отражая позу. Наклоняет голову к плечу, улыбается совершенно чужой улыбкой. Вымученная гримаса, застывшая и напряжённая. А взгляд снисходительный. Это бесит.

— Я бесполезен. Совершенно. Я ничего не умею, я не могу быть шиноби, я с трудом могу писать и выполнять простые поручения, — он переводит взгляд на руки. Карасу замечает наконец бинт на пальце, морщится — Итама снова смотрит в глаза. — Я даже своего дара теперь лишён. Мне нет места в этом мире, понимаешь? Самое лучшее, самое правильное, что я могу сделать — просто уйти. Но я никак не могу решиться. Я, наверное, слишком боюсь боли.

Он обнимает себя руками. На лице снова застывает то детское выражение озадаченности и обиды, которое было обычным раньше. Карасу кривит губы: давно его не видел, с тех самых пор, как позволил уснуть рядом, когда донял скулёж из-за кошмаров.

— Ты по-прежнему маленький глупый Сенджу, — вздыхает он. — Не получается — пытайся. Не умеешь — учись. Не можешь драться — так сумей убежать. В чём проблема?

— Ты просто не понимаешь, — его губы вздрагивают, кажется, что он сейчас просто разрыдается.

Карасу дёргает себя за длинную прядь. Вздыхает. Итама — последний человек, которому он стал бы это рассказывать. Вообще, об этом хотелось бы молчать. Да и не умеет он так словами успокаивать. После той миссии, после того самого напрасного и ненужного, нежеланного боя, когда погибли дети и он напился, не желая помнить, этот маленький Сенджу на удивление легко смирил гнев. Сам-то чуть не умер тогда.

— Я понимаю тебя лучше, чем ты можешь представить, — говорит он. — Сделай чай?

Отшатывается, резко кивает, уходит. Вызвать слабый интерес, разозлить, сбить с привычных мыслей впервые высказанной столь мягко просьбой, дать себе время подумать и решиться — возможно, это окажется верной тактикой. Карасу прикрывает глаза, прислушивается к возне, улыбается: чай не терпит суеты. Вмешиваться пока что не нужно.

— Что ты хотел мне рассказать? — Итама со стуком ставит чашки на низкий столик, садится на пол. Пожалуй, в словах звучит вызов. Возможно, на самом деле вернее иная фраза: «Рассказывай — и я уйду».

Карасу лениво приоткрывает глаз, тянется за своей чашкой, делает глоток — и ему кажется, будто аж волосы на затылке шевелятся. Горько, насколько же горько — а этот Сенджу спокойно пьёт. Его чай выглядит таким же и пахнет так же.

— Я хотел рассказать о себе. Повторять не буду, так что слушай внимательно.

Итама кивает. Он выглядит отстранённым, будто глубоко ушёл в свои мысли, но взгляд ясный.

— Если кто и был бесполезным, так это я, — Карасу наклоняется вперёд. — У меня нет ни матери, ни отца, есть только клан, где меня приняли. Как это? О, очень просто. Я оказался здесь, когда мне было пять лет, и это моё первое воспоминание. Что было раньше — я просто не знаю. Не помню. Меня просто приняли в клан.

Мальчишка едва меняет позу. Он пытается выглядеть отстранённым, будто просто соизволил выслушать, но чуть заметно наклоняется вперёд.

— Мне повезло. Меня согласился учить настоящий мастер, — Учиха улыбается, как и всегда, когда думает о наставнике. — Бесил своими придирками, язвил по поводу и без. Кем я у него только ни был: и криворуким, и глупым мальчишкой, не понимающим, с какого конца за меч браться, и растяпой… Одни ядовитые колючки под языком. Но он учил.

Карасу замолкает ненадолго, рискует снова попробовать чай. Сейчас он уже кажется не таким горьким, в его вяжущем вкусе есть едва заметные медовые нотки. Маленький глоток, ещё один — и можно пока поставить чашку.

— Хочешь узнать, как я смог впервые использовать шаринган? — он сплетает пальцы, разминает, не отводя внимательного взгляда от лица Итамы. — Мне помогли. Безродный, слабак — так меня называли. Не без оснований. Бездарь в умении использовать техники — признаться, и огненный шар у меня тогда получался с трудом, про искусство создавать иллюзии я вообще молчу. Не дано, просто не дано. Всё, что я мог — просто держаться в стороне и пытаться перенять мастерство.

Итама озадачен настолько, что хочет перебить — но молчит.

— Не стану повторять, что мне сказали тогда. Я просто не хочу это помнить. Я не выдержал, полез в драку. Один против … десятка, наверное. Идиот, — он опускает голову. Смотрит на маслянисто поблёскивающий мутный чай. — Тогда меня спас мой наставник. Он просто запретил меня избивать и ушёл. А я просто смирился со своей слабостью и продолжил делать то, что у меня получалось хоть как-то. И всё равно оставался слабаком, — Карасу на мгновенье прикрывает глаза, чуть наклоняет голову. Такая честность делает уязвимым. — Второе томое появилось, когда он умер. По-дурному, глупо, от руки какой-то шустрой девицы-Сенджу. Она ещё в иллюзиях неплоха, может, знаешь такую.

Итама пожимает плечами, смотрит в полупустую чашку.

— Знаешь, сейчас я рад, что тогда не стал тебя убивать. Ты — спокойный, удивительно спокойный, — Учиха касается подбородка и почти сразу опускает руку. — Я не знаю, как тебе удаётся, но рядом с тобой невозможно испытывать гнев. На тебя невозможно всерьёз злиться. Как бы ни хотелось тебя убить — я не смог.

Итама тихо фыркает, и Карасу грустно улыбается. Было же сказано: присматривать за пленником-Сенджу. Нарушить распоряжение главы клана — слишком серьёзный проступок, чтобы и дальше оставаться одним из Учиха. Можно считать себя кем угодно, но вот самоубийцей, Карасу в этом не сомневался, он точно не был.

— Я по-прежнему слаб. Третье томое я вряд ли смогу получить. Я всё ещё не могу использовать действительно серьёзные техники. Несмотря на это, глава клана дал мне задание — и я дарю ученикам искусство владения мечом. Меня почему-то стали уважать. Я же знаю, насколько выше было мастерство моего наставника.

Скользнувший взгляд — руки Итамы дрожат. Кажется, что он сейчас эту несчастную чашку просто кинет в лицо. По крайней мере, чай уже остыл.

— А теперь просто посмотри на себя. Тебе ведь проще?

— Карасу… — голос мальчишки тих. — Когда ты наконец заметишь, что сам уже давно стал мастером?

Это слишком сложный вопрос, чтобы позволить себе видеть ответ.

— Ты первый, кто так обо мне сказал. Но, — Учиха отворачивается, не уверенный, что хочет слышать ответ, — разве этого достаточно, чтобы перестать быть слабым?

Итама фыркает — и улыбается, жмурится, как довольный кот, светится от своей улыбки. Карасу совсем не лжёт, когда позволяет себе признаться:

— Ты для меня — как младший брат, которого у меня никогда не было.

* * *

Полгода с того самого дня, когда он убедился, что Итама жив. Четыре месяца после того, как его действительно назвали хокаге и вручили нежеланную, но почётную власть, от которой не позволят отказаться ответственность и биджева привычка доводить до конца любое взятое дело. Три недели назад был тот самый разговор с младшим братом, мысли о котором терзают до сих пор.

Тобирама встаёт, выпрямляется, прогибается назад и собирает бумаги в стопку, стучит ею об стол, выравнивая край. На сегодня с отчётами покончено, их место в углу стола. Можно перекусить и рискнуть развеять клона. Или наоборот... Ясно вспоминается лёгкая дурнота после слишком долгого существования клона. В самом деле, лучше поесть чуть позже.

Пошатнувшись от пришедших воспоминаний, хокаге жмурится, трёт лицо. Перед глазами всё равно прыгают надоедливые закорючки и строчки чужого дурного почерка, зато в мыслях… В мыслях — удачные решения сегодняшней тренировки и ещё немного наблюдений за Итамой. Иллюзия близости и контроля, ценная информация, отчасти — покой.

Чтобы быть уверенным, что всё будет хорошо, нужно больше людей. Тех, кто всегда будет именно на его стороне, верных лично ему. Ситуация забавляет: с одной стороны, он должен подчиняться Хашираме как главе клана, с иной — тот должен слушаться его как один из селения, скрытого в листве. И при этом он один. Невозможно брать в расчёт змей-старейшин и навязанных подчинённых. Их ещё долго придётся проверять — и от этих мыслей снова начинает глухо ныть голова.

Тобирама присаживается на скрипящий стул, откидывается на спину, с силой трёт виски. Наклоняется, нашаривает в одном из ящиков стола палочки, принимается за еду. Пахнет вкусно, но вкус почему-то не ощущается. Может, потому, что сейчас мысли о том, кто её готовил.

Итама сказал, что считает его братом, но больше не рискует подходить, избегает. Это выглядит смешно, учитывая, что сейчас Тобирама может чувствовать чакру каждого, кто есть в деревне. Это выглядит оправданно. Недоверие к близкому человеку, который прожил так много лет у врага, — ни что иное, как предательство. Но осторожность важнее?..

Тот Учиха, Карасу, возится с ним, учит. Тобирама иногда наблюдает за ними, скрытно, с помощью клона. Вообще, его клоны часто прогуливаются по всему селению, так можно услышать многое, особенно если хорошо маскироваться. И это совершенно случайно так выходит, что один из клонов останавливается у того самого полигона на окраине, где часто бывает Итама.

Вот Учиха что-то ему втолковывает сердито, замахивается, чтобы ударить, — брат уворачивается. Медленно, неуклюже, но наставник скорее доволен. Вот Итама бежит от него, прыгает, падает, шипит и ругается, потирая ссадину на колене. Мелочь, ничего не значащая, но хочется вмешаться, помочь. Хочется подойти ближе, узнать, о чём они разговаривают, самому учить брата.

Тобирама знает, что ему можно только наблюдать. Он помнит, что только благодаря клонам может тратить и на это время — слишком много обязанностей у хокаге, даже если большую часть дел он нашёл себе сам. Правила, инструкции, проекты академии и общей для всего селения больницы, смутная, пока ещё неоформленная даже в словах идея отряда тех, кто будет следить за порядком… Идею воплощения техники клонирования, простой и удобной, явно подарил кто-то из светлых ками.

Торопливые шаги за дверью отвлекают от мыслей. Никаких печатей не требуется, чтобы по чакре узнать брата, и он направляется сюда. Этой встречи хочется избежать, но хокаге неуместно убегать из собственного кабинета. Тобирама прикрывает глаза, тянет к себе верхний лист из ещё не просмотренной стопки, делает вид, что внимательно читает. Палочки лежат у левого локтя, пустую уже коробку не видно за бумагами. Тихий короткий стук, дверь открывается, Итама переступает порог, придавливает подбородком рассыпающуюся стопку листов.

— Эм… Я принёс, — он краснеет, — наброски проекта академии шиноби. Там, ну… Всё, что имеет значение. От техники до списка тех, кто мог бы учить.

— Ясно. Положи сюда, пожалуйста, — хокаге, даже не посмотрев на него, взмахивает кистью, указывая на пока ещё свободный угол. — Что-то ещё?

Итама молча качает головой, идёт к двери. Вот и поговорили… Тобирама провожает его взглядом, рассеянным и неощутимым, и вздрагивает, когда брат останавливается у самого порога и оборачивается.

— Спасибо, что приносишь еду.

— Я рад помочь хотя бы этим, — улыбается Итама, но смотрит серьёзно, будто ещё чего-то ждёт.

Тобирама аккуратно кладёт кисть.

— Что бы ни случилось, я буду считать тебя братом, — говорит он, глядя в лицо. Приходится щуриться, чтобы чётко видеть, это неприятно.

Итама застывает, будто и не дышит вовсе. Делает шаг вперёд, ближе. Долго молчит, и под его взглядом неуютно. Тобирама уже жалеет, что повторил эти слова, но всё равно хочется верить.

— Попробуем поговорить снова? — с улыбкой предлагает брат, чуть наклонив голову к плечу. — За чашкой чая.

Этот разговор обязательно закончится иначе.

Дом на окраине квартала клана Учиха. В два этажа, с маленьким внутренним двориком, окружённый цветами и деревьями. Здесь всегда тихо, даже в самый разгар дня — только щебечут многочисленные птицы да журчит ручей и шелестит листва.

Небольшая комната на втором этаже, с окном на восток. Стены её закрывают листья прихотливо сплетающихся ветвей плюща. Здесь светло, сухо и приятно прохладно — и практически пусто. Стол, небольшой шкаф в углу, с очаровывающей небрежностью написанное изречение в тёмной нише, несколько полок с книгами. Всё прячут узорчатые пёстрые листья, свешивающиеся и с потолка.

На столе справа — чернильница, брусок чёрной туши и несколько кистей для письма. В левом углу его аккуратной стопкой сложены уже исписанные листы бумаги, чуть поодаль — чистые.

Итама стоит у окна. Каждое утро он встаёт с рассветом и встречает солнце. Эти часы, когда медленно светлеет небо — только его, и он жадно смотрит, не отрывая взгляда, как медленно и плавно оттенки сменяют друг друга, как светлеет бархатно-чёрное небо, становясь серым, как эта мутная серость обретает невыразимо прекрасный цвет, как вершины деревьев становятся золотыми — и вот встаёт солнце, и птичьи голоса звенят в торжествующей песне.

Каждое утро — особенное, неповторимо чарующее. Каждый рассвет дарит силы и радость, и желание с восторгом встречать наступающий день. Чему он научит?

Только тогда Итама садится за стол и начинает писать, порой тихонько проговаривая слова и целые фразы, иногда просто диктуя себе вслух. Сейчас его кисть легка и проворна, он с небрежностью мастера проводит линии — и капельки туши расцветают на бумаге.

— Коноха — удивительное место, — читает Итама и улыбается, и повторяет: — Да. Удивительное.

Короткая пауза — и приходит вдохновение, и кисть с лёгким шорохом порхает над бумагой. Итама пишет и размышляет, мысли его подобны воде. Каждая черта должна быть на своём месте — и то, что он знает об этом, вырисовывая точно и правильно каждый знак, завораживает. Сами собой сплетаются слова…

«Здесь в мире и согласии живут те, чьи родичи враждовали, убивая друг друга. И нет прежней ненависти между Учиха и Хьюга, Учиха и Сенджу, она не забыта — но больше нет её власти, и вовеки не будет.

Здесь нашли убежище мелкие кланы, едва выживающие вне селения. Они могли бы исчезнуть, иначе бы не случилось — но Коноха стала их домом.

Здесь нашли своё место бесклановые и те, кто не знают своего клана. Благодарность определяет верность. Их учат и наставляют, у каждого есть дело — и у каждого есть шанс стать сильнее. Кто-то помогает хокаге, кто-то следит за порядком, бегает с поручениями, кто-то сортирует и сводит в единое целое отчёты, кто-то занят экспериментами — каждый делает то, что умеет лучше всего, и это приводит к процветанию.

Здесь больше никогда не будут посылать детей на слишком опасные миссии. Они — будущие шиноби, но и у них есть беззаботное детство, когда можно тратить время на проказы и шалости. Они возьмут в руки оружие лишь тогда, когда действительно будут готовы учиться, и встретят врага лишь тогда, когда в их силах будет его одолеть.

Здесь могут вылечить любую болезнь, справиться с любым ранением. И пусть пока ещё никто не успел превзойти в искусстве исцелять Хашираму Сенджу, однажды это изменится.

А ещё Коноха — удивительно красивое место. Селение сокрыто в листве — и сквозь листву сверкают разноцветные крыши. Стоит спуститься со скалы, пройтись по тенистым улочкам, поговорить с теми, кто здесь живёт — и что бы ни случилось, всегда будешь мечтать сюда вернуться…»

Последнее слово. Время для чашки чая, выпитой в тишине. Время поразмышлять над очередной историей. То, что пишет Итама, подарило ему известность далеко за пределами Конохи. У него есть самые преданные и любимые читатели, которым он порой позволяет даже увидеть черновики. Карасу, Тобирама, Таджима, Мито — те, с кем можно обсудить новую историю, кто обязательно первыми получат новую книгу с парой тёплых слов от автора. Итама никогда не повторяется.

Карасу просыпается позже, когда солнце окончательно принимает свои права. Иногда они завтракают вместе, иногда порознь — и сейчас, спустя несколько лет, Итама палочками пользуется столь же легко и уверенно, как и кистью. Это до сих пор его восхищает, и ему тепло от чувства благодарности к старшему брату. Именно оно — то, что позволило примириться с омерзительным ощущением его чакры, но вряд ли можно сказать, что они стали действительно близки.

Чуть позже Учиха уходит. Быть учителем в академии — почётная обязанность, и ему нравится, что его все знают и относятся с уважением, называют мастером. А Итама спускается вниз, на первый этаж, и перебирает запасы чая, выбирая то, что лучше всего отражает именно этот день. Карасу научил его основам, дальше он шёл сам — и сейчас сложилась удивительная традиция. Каждый, кто уходит на достаточно простую миссию вне селения, обязательно возвращается с подарком, зная, что после такого подношения вправе в любое время рассчитывать на чашку чая. Почти в любое — Итама не очень любит просыпаться ночью, но иногда и он не против полюбоваться круглой луной.

Чай выбран — и Сенджу с улыбкой принимается за любимое дело. Собрать волосы в аккуратный короткий хвостик, подумать о том, чем сегодня он собирается порадовать близких — и творить волшебство вкусной еды. Сколько бы ни прошло времени, он восхищается собственной лёгкостью движений, радуется тому, что может видеть и делать то, что больше никто не умеет, на ходу придумывая новые рецепты.

К полудню Итама мчится к башне хокаге, и никогда не отправляет клона. Так сложилось, что именно он приносит Тобираме обед и дарит передышку от бумаг — и брат всякий раз радуется ему. Это не поймёшь по лицу, но кажется, что взгляд становится мягче. Иногда они перекидываются парой слов, иногда подолгу беседуют — и это удивительное тёплое счастье, когда удаётся помочь советом. Когда удаётся просто помочь.

Может быть, трое из кланов-основателей и называют себя опорой хокаге, но и правитель нуждается в близости и заботе.

Любая передышка заканчивается — и он идёт дальше.

Иногда Итама просто гуляет по селению, подолгу останавливаясь на резном мостике, всматривается в мутную глубину реки — и кажется порой, что рябь на воде — чешуя огромного дракона, что оплёл своими кольцами всю Коноху, защищая и оберегая. Имя его никому не покажется тайной — недаром же так выглядит одна из любимых техник брата.

Иногда Итама заглядывает к Таджиме, чтобы скоротать время за партией в шоги. Эта игра слишком сложна для него, ему никогда не удаётся победить — но разве это важно? Понимание — вот, что имеет смысл. И какая разница, вести ли беседу словами или фигурами — главное, чтобы не на языке клинков.

Когда Итама возвращается домой, приходит время для книг и бесед.

Он по слову перебирает свои истории, исправляет написанное, добиваясь предельной точности фраз. Самое сложное — вычёркивать без жалости лишнее, избавляться от несущественных подробностей, которые не вносят ясность, но только путают.

А беседы — за чашкой чая. К нему приходят, с ним разговаривают, он делится своим спокойствием — и знает всё о происходящем в селении, а иногда — и вне его. Каждая новость — как яркая бусина чувства.

Удивление. Даже с биджуу можно договориться — и никто не назовёт ту девушку-Узумаки чудовищем лишь за то, что в ней запечатан монстр. Все знают: он придёт на помощь, если потребуется, и вместе с людьми станет защищать Коноху. Стоит ли страшиться, стоит ли ненавидеть?

Яркая радость — пленённый и уничтоженный Зецу: можно не бояться, что когда-нибудь возродится та, кто первая из людей использовала чакру. Может, будут войны, раз уж люди не могут без сражений, но всё будет иначе. И хочется верить, что миру не суждено погибнуть.

Беспокойство и гордость — снова изменившиеся глаза Мадары, которые он никогда не использует, чтобы погрузить мир в вечную иллюзию. Он знает, как возросла его сила, но никогда не назовёт себя богом.

Нежность и любовь — к нему приходят дети, желая узнать, какая у них стихия. Это легко понять по вкусу их чакры. Итама всякий раз улыбается, объясняя, в чём преимущество каждой, убеждая, что нет той, что сильнее всех. И вот огорчение сменяется радостной надеждой — и она согревает.

Счастье, самое тёплое, самое яркое — когда собираются все те, кто стал близок, кого удалось уберечь от гибели бессмысленной и нелепой. Те, кого Итама считает своей семьей — и ему совершенно всё равно, кто из какого клана. Этому ли быть преградой для уз?

Кончились видения будущего, подаренные чужой памятью, так не было, как он видел, и, хочется верить, и не будет. Итама не загадывает, что будет дальше. Он делает то, что умеет: пишет книги, учит и заботится. Это важно для него — и таков его путь, что наделяет смыслом каждый прожитый день.

В одном Итама никогда не сомневается: он никогда не пожалеет о том, что сделал.