Зрячий (джен)

Первое, что осознает Итама, — он лежит на чём-то мягком, ему тепло и хорошо, и пахнет иначе — не стылой гнилью, а сухим деревом, нагретой бумагой, высушенной травой. Это чудесно, и он боится шевельнуться, боится проснуться и снова ощутить над головой давящий камень.

Сон не уходит. Слышны чужие голоса — приглушённо, беззаботное чириканье птиц, тихий мерный шелест. Итама пытается открыть глаза, тянется стащить то, что мешает, — пальцы не слушаются, руку пронзает болью. Он подносит левую ладонь к губам, убаюкивая-уговаривая, едва касается ими мягкой ткани. От запястья до самых кончиков пальцев всё обернуто ею, туго стянуто — не пошевелить, не согнуть, цел только большой палец. Итама осторожно прикусывает его подушечку и наконец понимает: это всё не снится. Это реально.

Он вздрагивает всем телом. Хочется кричать, скулить, плакать, хочется, чтобы кто-то пришёл и утешил, согрел, помог примириться с беспомощностью. Итама молчит, только дрожит мелко, вынуждает себя дышать на счёт, медленно и глубоко.

В мыслях — раздвоенность. Своя память ясно даёт понять: с покалеченными руками ему уже не быть хорошим шиноби, не сложить печати, не метнуть кунай или сюрикены. Он не сможет себя защитить, слепой — даже и сбежать не сможет. Чужая успокаивает: это не главное. Глава клана Учиха считает его полезным, он искалечен — но о нём позаботились, и ему обязательно удастся прекратить эту войну.

Прекратить войну… Вспышкой — тёплый солнечный день, разговор на большом пне, упрямый взгляд брата. Это есть и в своей памяти, и в чужой — и странно вспоминать свои слова и видеть себя со стороны. Собственная вспыльчивость выглядит смешной. Болезненное противоречие: Итама и желает мира, чтобы больше никто не умирал, и сама мысль об этом вызывает протест. Если Учиха и Сенджу смогут договориться, то за что тогда погиб Каварама?.. За что искалечили его самого?

Итама долго всматривается в лица братьев, боясь, что это воспоминание утратит яркость. Он видит Хашираму в своей памяти, видит и в чужой — и совсем ребёнком, и уже взрослым, и восхищается его силой. Бог шиноби, не знающий поражений — мог бы кто иной воплотить ту самую мечту?

Он пытается сесть, не сбрасывая одеяло, его качает, он привычно опирается на ладони — и вскрикивает от боли.

— Очнулся? — раздражённый, злой голос. Кто-то подобрался совсем незаметно. Настоящий шиноби — и здесь ходит тихо, хорошо, что не ударил.

Итама кивает, втягивает голову в плечи. С одеялом на плечах он для себя похож на большую, но очень тощую черепаху. Но панцирь всё-таки был бы лучше. Настоящий панцирь. Или его доспехи, те самые, тёмно-алые, с царапинами и вмятинами.

— Я — Карасу Учиха, — резко и грубо, но Итаме кажется, будто голос стал чуть теплее. Врагу нравится его страх? — Ты живёшь в моём доме и подчиняешься мне. Ты рассказываешь мне обо всех своих видениях. Тогда ты будешь получать еду. Ясно?

Сенджу встает, роняя и не пытаясь удержать на плечах одеяло, делает ровно два шага вперёд и натыкается на Карасу. Обнимает, прижимается, прячет лицо. От чужой одежды пахнет хвойной горечью и дымом, и чем-то кисловато-сладким, ткань грубая и жёсткая, но самое главное — рядом есть тот, кто старше, кто позаботится и поможет. Тёплый. Тот, кого незачем бояться.

Чужая ладонь неуверенно ложится на затылок, Итама тихонько улыбается — и тихо вскрикивает, задыхается от удара, падает на постель от тычка в грудь. Кажется, клок волос остался в чужих пальцах. Это больно, но не обидно. Кое-как снова забравшись под одеяло, он сжимается в комок и пытается задремать. Лучше спать, чем терпеть голод, верно?..

* * *

Учиха Карасу — невыносим. Язвительный, грубый, колючий, в каждом его слове — яд. Лучше бы он молчал, и Сенджу действительно благодарен, что он молчал, когда помогал вымыться и одеться, когда бережно расчесал волосы, распутывая свалявшиеся пряди, и снова вернул на место повязку. Еженедельный ритуал.

Итама знает: Карасу всего лишь подчиняется приказу. Он искренне ненавидит всех Сенджу скопом и его в частности, был бы счастлив убить, о чём не раз успел сказать, но возится с ним. Слишком ценый пленник, чтобы было иначе.

— Держи, — чужой голос холоден, но враждебность неощутима. Учиха опускает тёплую чашку в протянутые ладони, Итама пытается сжать пальцы — так, чтобы не было больно, но так, чтобы удержать. Она всё равно выскальзывает — чай выплескивается на постель и одежду. Хуже всего — Итама слышит тонкий звон и хруст, и даже губы у него дрожат от страха. Он шарит по полу, пытается подобрать осколки, чувствует на себе пристальный чужой взгляд. Учиха молчит, кажется, не шевелится дальше, это пугает куда больше, чем если бы он кричал или бил.

— Прости-прости-прости, — шепчет Итама. Кончики пальцев, не скрытые повязкой, жалит боль, он роняет подобранный осколок, зализывает ранку, морщит нос от пакостного вкуса крови. Она и пахнет неприятно, и этого мутит.

— Заткнись, — шипит Карасу и за шкирку тащит его куда-то, он спотыкает — и падает на мягкое. На чужую постель, наверное, она сухая — главное, не запятнать её сейчас своей кровью. — Я тебе дам другую чашку, твою собственную. Разобьёшь и её — останешься без чая.

Итама торопливо кивает, затем, спохватившись, бормочет вполголоса, запинаясь:

— Понял. Этого больше не повторится.

— Заткнись, — Учиха уже почти спокоен, шумно наводит порядок. Это неожиданно интересно слушать, пытаясь угадать, что именно создаёт такие звуки: звенят осколки, шуршит ткань, хлопает одеяло — и в лицо веет прохладой, и летит пыль, от которой хочется чихать. Итама только морщится, пытаясь молчать, и, вспомнив фокус из чужой памяти, ожесточенно трёт большим пальцем нос.

А Карасу затихает, шуршит чем-то едва слышно. Чувствуется едва уловимый запах чернил, едкий и неприятный. Это озадачивает, но ненадолго: его почти сразу перекрывает аромат чая.

— Держи, и покрепче. Эта чашка подписана.

Итама кивает, послушно вцепляется в чашку и с любопытством проводит большим пальцем по её шершавому тёплому боку. Нащупать линии и узнать слово, конечно же, не удаётся, и он кривит губы, и всё-таки решается показать свое любопытство. Наклонил голову к плечу, ждёт, целую вечность ждёт — и Учиха замечает это.

— Тебе интересно, что там за надпись? — Карасу посмеивается. — Самая правильная, самая точная. Зрячий.

Он вздрагивает от этих слов, как от удара, — и Учиха хохочет.

— Домашнему питомцу — именная чашка, — и продолжает уже совершенно серьёзно, будто и не смеялся только что, — допьёшь — расскажешь мне о своих видениях. У тебя есть, что рассказать?

Угадываемое в интонации мурлыканье успокаивает. Только тогда Итама решается пригубить чай. Терпкий, чуть маслянистый, с лёгкой кислинкой — вкусный. Чужая память молчит, он не может, как ни пытается, вспомнить что-то полезное об этом времени. И ведь есть что-то полезное, оно должно всплыть.

— У Изуны и Мадары будут особенные глаза, — говорит он, вдруг поняв. — К тому времени, как Мадара сможет возглавить клан, это уже случится.

— Что должно произойти для этого? — голос звучит неожиданно мягко. — Когда это случится?

— Я не вижу, — Итама хмурится, созерцает яркий образ в своей памяти. — Только знаю, что братья станут сильнейшими в клане. Мадара возглавит его, Изуна всегда будет рядом — и я знаю, что все склонятся перед ними.

Учиха молча шуршит кистью по бумаге.

— Кажется, Изуна тогда будет ненамного старше тебя, — нехотя добавляет Сенджу. — И из-за того, что случится, их будут бояться.

Чай у самого дна неприятно горчит.

* * *

Больше всего Итама не любит дождь. Карасу не любит мокнуть, но любит влажный прохладный воздух и свежесть, ему нравится засыпать под шум капель, бьющих листву, и нравится приводить в порядок своё оружие.

Тихий скрежет бруска, металлический лязг, шум выдвигаемых ящиков — звуки раздражают. Ноют пустые глазницы, не позволяя забыть о том, чего он лишился, ноют искалеченные руки, раскалывается голова — Итама не знает, куда деться от этой боли. Она слишком мучительна даже тогда, когда он прячется в одеяло, сжимается в комок. Хочется скулить — Карасу готов точить не только свои мечи, но и свой язык.

— Меня удивляет, что у Сенджу Буцумы мог родиться такой сын, как ты, — говорит он, ненадолго откладывая брусок. — Он — достойный враг, сильный. А ты — трус и неженка. Да, именно неженка. Может, и в самом деле ублюдок, м?

Итама тихонько шипит. Учиха слишком ядовит и язвителен, чтобы с ним можно было тягаться на его поле — значит, стоит взяться за карты. Если удастся. Сосредоточиться бы на своих воспоминаниях, может, найдет что-то от боли, что даже он сможет использовать.

— Чего молчишь, неженка? — Карасу явно улыбается. — Гадаешь, кто из твоего любвеобильного клана мог быть твоим папашей?

— Пытаюсь понять, как у змей может родиться ворона, — вяло отвечает он. — Чешуя превратилась в перья?

Учиха озадачен, раз молчит и, наверное, даже откладывает меч. Итама позволяет себе вымученно улыбнуться и тут же всхлипывает: больно. Чужие шаги словно вколачиваются молотом в виски.

— С тобой чего? — голос звучит почти сочувственно, прохладные, даже ледяные пальцы касаются лба — и он тянется к чужой руке, пытается ухватить запястье, не давая убрать. Так легче.

— Больно, — шепчет Итама. — Руки и голова.

Карасу тихо хмыкает, стаскивает влажную повязку, наклоняется так, что Сенджу чувствует на себе его дыхание. Тянет пальцами, заставляя раздвинуть веки, — и отшатывается, отпускает. Итама скулит, цепляется за руку, всхлипывает.

— Точно неженка, — фыркает Учиха. — Заткнись и отпусти. И полежи спокойно, можешь даже уснуть попробовать.

Сенджу протестующе ворчит.

— Постарайся не сдохнуть, пока я притащу ирьенина, — смешок. Карасу накидывает сверху тяжёлое душное одеяло, которое тоже кажется влажным. — Не мне пока тягаться с шинигами.

Он говорит что-то еще, шумит, посмеивается, но его слова кажутся таким бредом, что Итама уже и не уверен, что это происходит на самом деле.

* * *

Итама снова бежит по лесу. Тени прыгают, перетекают друг в друга, поднимаются с земли и соскальзывают с чешуйчатых стволов сгустками темноты. У каждого — острые клыки и когти, они медленно и бесшумно плывут над землёй, но двигаются неумолимо быстро. Они опасны, они — сама смерть, они хуже смерти.

Итама знает: стоит коснуться такого сгустка — и он исчезнет, тьма скроет всё, что есть в его памяти, и он больше не будет собой, станет кем-то иным. Не шиноби, не Сенджу — чужим для этого мира, более чуждым, чем биджуу, и реальность прогнётся, выкинет его прочь, в пустоту. Надо бежать — и он задыхается, хватает жадно сухой воздух, хрипит. Всё тело тяжёлое, тянет к земле, он опасно клонится к ней, но заставляет себя мчаться дальше. Прочь, прочь от голодной тьмы за спиной.

Трава путается под ногами, сковывает их — и расступается, вырванная с корнем, показывает тропку. Итама оглядывается, видит, что тьма подступает совсем близко, и спотыкается, падает, опираясь на руки, пытается отползти по скользкой спутанной траве. Тьма открывает множество глаз. Человеческие и птичьи, и звериные, и змеиные — они смотрят в разные стороны, зрачки крутятся безумно и мутнеют. Тьма смотрит на него алыми глазами — и света больше нет, и не было.

Он кричит. Тьма вцепляется в него, трясёт, вонзает клыки в ладони.

— Да проснись ты уже, — шипит Карасу. — Просыпайся, биджуу тебя задери, Сенджу! Задрал уже орать, каждую ночь орёшь, надоело уже.

— Кошмар приснился, — тихо шепчет Итама и обнимает себя руками, сжимается в комок, дрожит. — Прости, что разбудил, я не хотел, прости...

Шёпотом — потому что знает, как хочется сейчас расплакаться, как ребёнок, потому что ещё трясёт от пережитого ужаса, и сонный злой Карасу это вряд ли одобрит. Сейчас он хотя бы молчит.

Учиха тяжело и шумно вздыхает, тащит по полу что-то, зевая, и закутывает Итаму в одеяло. “Как паук муху,” — думает тот и заставляет себя скривить губы в улыбке, и настороженно замирает: Карасу укладывается рядом, кладёт сверху тяжёлую руку и, похоже, мгновенно засыпает. Надо тоже уснуть — и улыбка уже не вымученная. Итама наслаждается чужой близостью, радуется хотя бы видимости тепла и заботы. Это дарит счастливые сны.

Утром Сенджу обнаруживает, что он как-то перебрался под бок, совсем под бок к Учихе, прижался спиной, пригрелся — и никак не заставить себя потихоньку выбраться из-под чужого одеяла. Он уверен, что ему влетит за подобное. Именно поэтому Итама решает притихнуть и полежать так подольше. Можно было бы думать, что он рядом со старшим братом, если бы не совсем другой запах, но и так хорошо — слушать чужое дыхание, чувствовать, как бьется чужое сердце, впитывать жадно чужое тепло. Ему очень, очень не хватает прикосновений. Было бы лучше, если бы Учиха хотя бы раз взъерошил волосы или, может, даже ударил, но больше он себе подобного не позволяет. Не больше необходимого, только случайно — вот и всё.

Карасу просыпается, потягивается лениво, медленно встаёт. Итама чувствует на себе его пристальный взгляд и притворяется спящим. Самое сложное — ухитриться не затаить дыхание, сопеть так же ровно и тихо, как до этого, и не напрягаться. Одеяло на спине дёргается, сверху ложится второе, и почти сразу скрипит дерево под ногами. Учиха ушёл.

Всё-таки позаботился — и от этого было куда теплее, чем от двух одеял сразу. Итама себе себе его подушку, обнимает её и действительно засыпает.