Лепестки на волнах (джен)

Усталось налила тяжестью тело, следовало бы вернуться к опостылевшему креслу и отдохнуть, однако, не желая поддаваться слабости, де Эспиноса пошел по направлению к дому. Разговор с сыном разбередил застарелую боль и вызвал к жизни вереницу новых воспоминаний...

Июнь 1665 года, Кадис

Толкнув дверь капитанской каюты, Диего де Эспиноса остановился на пороге и присвистнул:

— Недурно!

Мигель поднял голову от заваленного рулонами карт стола.

— Диего! Я уж думал, что-то помешало тебе отплыть из Гаваны, однако капитан Фернандес сообщил, что ты в Кадисе, — Выйдя из-за стола, он подошел к брату и обнял его: — Здравствуй, брат. И где ты пропадал целую неделю?

— Я отправился в... паломничество.

— В самом деле? И куда же?

— В монастырь Святой Клары. Поклониться чудотворной статуе Господа нашего. И святым мощам.

Мигель недоверчиво посмотрел на него:

— Твердость твоей веры не вызывает ни малейшего сомнения, однако... все ли мощи, которым ты поклонялся, были святыми?

— Т-с-с, братец, — понизил голос Диего, — на кораблях такие тонкие переборки...

— Как ее зовут?

— Каталина де Вильянуэва.

При этих словах пришел черед старшего брата присвистнуть.

— Как это тебя угораздило? Впрочем, во вкусе тебе не откажешь. Как и в безрассудстве, — он неодобрительно покачал головой. — А как же твоя нареченная?

Диего неопределенно пожал плечами:

— Свадьбу отложили еще на год, на этот раз из-за болезни ее отца. А сам-то ты что? Думаешь, ты и дальше сможешь увиливать от той же участи? Наверняка, отец скоро подыщет тебе невесту, если уже не сделал это.

Мигель неохотно буркнул:

— Значит, придет время исполнить мой долг.

— Уф, и ты забудешь бархатные очи доньи Химены? — младший брат ухмыльнулся, заставив недовольно поморщиться старшего. Поскольку ответа не последовало, Диего, присмотревшись к лежащему на столе узкому конверту, воскликнул:

— Ха, уж не от нее ли я вижу послание? Что же, утешить прекрасную вдовушку — дело благое...

— Диего!

— Ну... не сердись, — примиряюще сказал Диего и, чтобы перевести разговор в другое русло, спросил: — И каково быть капитаном? Говорят, сам адмирал де Ибарра благоволит тебе.

— Ты тоже года через два сможешь командовать кораблем. Если станешь серьезнее.

Диего встряхнул головой, отбрасывая упавшую на глаза волнистую прядь волос.

— Вся наша фамильная серьезность досталась тебе, братец.

— Повеса, — беззлобно проворчал Мигель. — Но я слышал, что и ты отличился в стычках с буканьерами на западе Эспаньолы.

— Этот сброд? — презрительно скривил губы Диего. — Не нужно особой доблести, чтобы истреблять их. Они подобны животным, а их женщины...

— Только не говори, что тебя прельстили их женщины!

Диего захохотал:

— Не скажу. Они столь же несговорчивы, сколь безобразны. О! — он кивнул на лежащую на рундуке гитару с темным грифом и богато украшенным корпусом: — все еще слагаешь серенады?

— Иногда, — уклончиво ответил Мигель.

— Не одолжишь мне на сегодняшний вечер?

— Диего, стены, окружающие дом де Вильянуэва, высоки, а сторожа злы.

В голосе старшего брата отчетливо слышалась тревога, но Диего беспечно рассмеялся:

— Огонь страсти сжигает все преграды на своем пути.

— Смотри, как бы этот огонь не припек тебе пятки. Сеньорита де Вильянуэва просватана за дона Сальвадора де Васкеса. Он не прощает обид. Да и ее отец шуток шутить не любит.

— Не впервой!

— Пеняй на себя, брат. Знай только, что мне бы очень не хотелось лицезреть твой труп с проломленной головой.

Диего отмахнулся:

— Не о чем беспокоится. В Кадисе не только у дома де Вильянуэва есть благоуханный сад. Лучше скажи, где ты остановился. Или ты и вовсе не сходишь со своего корабля?

— На площади Сан-Хуан, белый дом по правую сторону от церкви.

… Мигеля разбудил громкий, лихорадочно-торопливый стук в дверь. Он выскочил из спальни и едва не столкнулся на лестнице со слугой: старый Густаво, шаркая, спускался вниз. В руках у него был мушкет времен войны во Фландрии. Из каморки под лестницей выглядывала заспанная перепуганная Марселина, кухарка.

Стук повторился, и Густаво крикнул, вскидывая мушкет:

— Терпение, терпение, мой добрый сеньор! Сейчас я вас привечу!

— Откройте! Во имя милосердия...

Мигель похолодел, узнав голос Диего.

— Убери мушкет, Густаво!

Он слетел по лестнице и, отодвинув засов, распахнул дверь. И едва успел подхватить брата, сползающего по стене дома.

— Ты ранен?! Густаво, лекаря!

— Не надо лекаря... — пробормотал Диего и обмяк в его руках.

Проявив неожиданную прыть, Густаво велел растерянно застывшей Марселине найти чистого полотна и согреть воды. Затем он помог Мигелю перенести Диего в спальню и устроить на кровати.

Роскошный камзол Диего превратился в лохмотья, немного выше колена правой ноги обнаружилась обильно кровившая рана: бедро было разорвано клыками необычайно крупной собаки. На руках имелись и другие укусы, поменьше.

Густаво много лет тянул солдатскую лямку, и, как и всякий солдат, был сведущ в ранах. Осмотрев Диего, он заявил, что, хвала Господу, бедренная артерия не задета и жизни молодого сеньора ничего не угрожает. Мигель склонен был с ним согласиться, поскольку в ином случае Диего истек бы кровью на месте.

Что-то ворча себе под нос, старый слуга ушел к себе.

Мигель с тревогой и досадой смотрел на бесчувственного Диего, распростертого на кровати. Куда непутевый брат вляпался на этот раз? Или его занесло еще и поохотиться в Сьерра-Морене?

Вернулся Густаво, держа в руках круглую коробочку из желтоватого металла, внутри которой была странно пахнущая темная мазь.

— Что это? — подозрительно спросил Мигель.

— О, это снадобье творит чудеса! Не извольте беспокоится, мне его дал один монах. Святой человек, отшельник с горы Альмансор.

Мигель кивнул и вдруг спохватился:

— Надо проверить, нет ли крови на мостовой перед домом...

Однако, не успел он договорить, как за окнами громыхнуло, и по стеклам защелкали первые капли дождя.

— Впрочем, дождь скроет все следы. Моему брату везет, — Мигель хмыкнул безо всякого сочувствия, — хотя он того и не заслуживает.

Причитающая кухарка принесла наполненный горячей водой тазик и кусок полотна. Густаво пресек ее жалобы и отправил восвояси, молиться Пресвятой Деве за здравие молодого сеньора. Потом, смыв кровь с бедра Диего, стал наносить мазь.

Диего дернулся и простонал:

— Мигель...

Страх за брата уступил место злости:

— А, ты пришел в себя! И где это тебя так отделали?

— Чертов Вильянуэва... он держит у себя настоящих чудовищ... Я заколол двух собак своим кинжалом, но в доме поднялся переполох...

— Так все-таки ты залез к нему в дом?!

— А-а-а! — взвыл Диего.

— Терпи! — прикрикнул на него Мигель. — Ты и в самом деле болван! Тебя кто-то узнал?

— Нет... не думаю...

— Хорошо, если так. Как тебе удалось выбраться?

— Каталина... дала мне ключ от калитки...

— Бедная девушка. А что будет с ней, ты подумал?

Диего ничего не ответил, а Мигель, придя в еще большую ярость, прорычал:

— Ты обесчестил ее?!

— Нет! Мы только...

— Надеюсь, ты не врешь. Но если сеньорита де Вильянуэва назовет твое имя, твоя жизнь не будет стоить и песо.

— Каталина? Никогда... Но... твоя гитара... — виновато пробормотал Диего, корчась от боли под руками Густаво. — Она осталась там... Прости...

Мигель досадливо прикусил губу.

— Думаю, обойдется, — помолчав, сказал он. — Я, в отличии от тебя, не шлялся с ней по благоуханным садам Кадиса, а изготовивший ее мастер живет в Мадриде. — Потом он жестко усмехнулся: — В любом случае, как только встанешь на ноги, тебе придется уехать. Отправиться в новое паломничество, например. А еще лучше — вернуться на Эспаньолу.

— Я умею сражаться... и если дон Сальвадор вызовет меня...

— Не будь глупцом. Дон Сальвадор велит подстрелить тебя из засады. Как куропатку...

...Дон Мигель вздохнул. Разве он недостаточно знал своего брата?

Диего, пылкий и упрямый; часто, слишком часто идущий на поводу своих желаний. Сколько раз он попадал в передряги, из которых выпутывался лишь чудом. С годами он, конечно, стал осмотрительнее и не в пример больше прислушивался к голосу разума, но не утратил присущей его натуре импульсивности.

Так почему же он, в роковом для них мае 1686-го, не предвидел того, что Диего, глубоко уязвленный потерей кораблей у берегов Мартиники, не смирится с унизительным поражением и пойдет наперекор его просьбам?

Наверняка, он смог бы предотвратить очередное безрассудство брата, если бы остался на Пуэрто-Рико, но ему надо было спешить в Санто-Доминго. А потом... потом он, пожираемый чувством вины, мог лишь медленно сходить с ума от ненависти...

В конце аллеи показалась жена, и де Эспиноса почувствовал, что невольно улыбается.

Время оказалось милосердным к его Беатрис: ее походка была все так же легка, движения грациозны, и в темных волосах почти не было серебра, вот только черты лица стали строже. Его жена, его сокровище... За какие же неведомые добродетели Небо ниспослало ему такой дар?

Жизнь вдруг увиделась де Эспиносе пестрым гобеленом, где причудливым узором сплелись любовь и ненависть, триумф и отчаяние. Убери одну нить — и узор станет другим, а то и вовсе исчезнет. После гибели брата гобелен ткался лишь из черной нити горя и боли, и алой — ярости. Де Эспиноса жил лишь местью и во имя мести. Но однажды все изменилось. Он вспомнил безумный осенний день, когда бросился в погоню за своенравной дочерью алькальда Сантаны. И догнал, и сделал своей. И полотно его жизни неожиданно вновь вспыхнуло ярким многоцветьем. И единственное, о чем ему оставалось сожалеть — что его гордыня и упрямство причинили ей слишком много страданий...

Жена подошла к нему, и де Эспиноса обнял ее за плечи, прижимая к себе.

— Что пишет Изабелита?

Беатрис удивленно вскинула голову:

— Как ты догадался, что пришло письмо?

— Да вот, догадался, — усмехнулся он.

— Она пишет, что все благополучно, и я уверена, что так и есть.

— Даст Бог, так будет и дальше, — Де Эспиноса жадно вглядывался в ее лицо, будто желая запечатлеть в памяти каждую черточку. — Моя маленькая сеньорита Сантана, тебе было тяжело со мной?

— Я счастлива с тобой, Мигель, но... почему ты спрашиваешь?

Де Эспиносе так много нужно было сказать ей, но дыхание перехватило. Он попытался набрать в грудь воздуха и не смог. И в этот миг ясно осознал, что отпущенное ему время истекает. Что оно уже истекло.

— Мигель! — отчаянно вскрикнула Беатрис

— Я всегда любил тебя... Беатрис...

А затем из дальнего далека надвинулся шелест волн, и де Эспиноса почувствовал на губах соленый вкус моря...

— Мигель!

Худощавый подросток на краю мола оборачивается и радостно улыбается, увидев бегущего к нему мальчика помладше.

Море шумит уже совсем близко, и в его голосе Мигелю удается наконец расслышать то, что чудилось ему всю его жизнь

— Ты мой... мой... Теперь и навсегда!