Летит мотылёк на адский огонь... (гет)

Последняя пара недель была непростой. Было сложно принять внезапные перемены, случившиеся в жизни, без каких-либо последствий. Долг перед Ягером повлёк за собой слишком много проблем для Тилике, но к сожалению, вернуться на пару месяцев назад и написать тот несчастный донос он не мог. Теперь же рука не поднимется, да и не решит эта бумага всё то, что на него навалилось. Беда пришла, откуда не ждали. Гауптштурмфюрер не вспоминал, по какой причине он стал относиться к Мартыновой предвзято, до того случая, пока она не пришла умолять его не доносить на командира. Теперь же он прокручивал этот момент в голове слишком часто.

Последний день лета радовал всех солнечной погодой, но совершенно не подходил под настроение Тилике, который нехотя ковырялся ложкой в тарелке, размазывая её содержимое по краям. После доноса на командующего концентрационным лагерем он надеялся сам занять его место, но наверху решили иначе. Каких-то пару часов назад все офицеры встречали только прибывшего Ягера, и гауптштурмфюрер не знал, как реагировать. Было обидно за потерянное место, но при этом Тилике был уверен, что кандидата лучше штандартенфюрера просто не найти, а от этого становилось ещё паршивее.

— Снова строишь наполеоновские планы? — из раздумий его вывел только что подсевший к нему Керхер.

— Нет. В этот раз, к сожалению, я бессилен, — вздохнул гауптштурмфюрер, отодвинув от себя нетронутый обед.

— С чего такая уверенность? — собеседник красноречиво вздёрнул бровь. — Тебе как адъютанту выведать его слабые места будет несложно. Кто знает, может, он такой же псих, злоупотребляющий своим положением, как и прошлый? — несмотря на то, что в столовой было достаточно шумно, он старался говорить тише, не привлекая лишнего внимания к их разговору.

— Он прекрасный командир и думает о своих подчинённых больше, чем о самом себе, — на искреннее удивление друга Тилике лишь закатил глаза и продолжил: — Ягер был моим командиром при взятии Ставрополя. После победы он написал прошение о переводе и уехал на следующий же день.

— Ну, посмотрим, такой ли он замечательный, как ты говоришь, — фыркнул штурмбаннфюрер и решил перевести тему. — Ты мне лучше скажи, не хочешь ли помочь с одной проблемой?

— С какой? — без особого интереса спросил Тилике, всё же решив выпить хотя бы чай.

— Пленная одна покоя не даёт, — издалека начал Керхер, пытаясь заинтересовать. — Уже месяц не могу из неё и слова вытащить.

— С каких это пор ты не можешь разговорить пленных? — Тилике даже позволил себе улыбнуться.

— Странная она… Вроде бы и хочет сказать что-то, а вроде и нет, — штурмбаннфюрер пожал плечами, игнорируя колкое замечание. — Она мне собаку мою напоминает. У неё тоже глаза были такие умные-умные и всё понимающие, а кроме «гав» ничего не тявкала.

— А с чего ты взял, что она со мной заговорит? Отправил бы на расстрел да забыл. Или тебе разговорчивых пленных мало? — небрежно бросил гауптштурмфюрер, поставив пустой стакан на стол.

— Да вот думаю, может, она немая, — Керхер наконец озвучил то, ради чего это затеял. — Ты как-то говорил, что знаешь их язык, вот я и подумал…

— Ладно, давай попробуем разговорить твою зверушку, — согласился Тилике, не дослушав, и поднялся из-за стола.

Дождавшись, пока друг сделает пару глотков из своего стакана и поспешит за ним, гауптштурмфюрер неспешно направился в сторону тюремного блока. Оба по дороге закурили, думая каждый о своём. Весь путь прошёл в тишине, если не считать проходящих мимо и здоровающихся с ними солдат и других офицеров.

Уже у камеры Тилике немного размял кисти рук, попутно вспоминая заученные когда-то движения, и вошёл вслед за штурмбаннфюрером. Картина перед ним была самая обычная. Не что чтобы он часто присутствовал на допросах, но всё равно успел привыкнуть к мысли, что происходящее здесь более чем нормально. Если верить Керхеру, на лавке лежала девушка, закутавшись в драный кусок ткани. Поджимая ноги ближе к телу, она была укрыта с головой.

— Сесть, — командным тоном произнёс штурмбаннфюрер.

Реакции не было. Не церемонясь, он занёс руку с плетью, направив удар в область поясницы, и повторил приказ. Пленная лишь едва заметно вздрогнула, не издав и единого звука, но всё же выполнила то, что он неё требовали. Когда она стянула с головы кусок ткани, заменяющий ей одеяло, Тилике едва сдержал появившееся на языке ругательство. Небрежно состриженные волосы были спутаны в колтуны и совершенно не прикрывали измученное лицо, покрытое грязью и засохшей кровью, но он обратил внимание совсем на другое. На него смотрели такие знакомые серо-голубые глаза, от чего где-то под рёбрами защемило.

Хильда? Его когда-то дорогая и любимая, а ныне ненавистная Хильда? В памяти словно на киноплёнке мелькали минуты её казни, её руки, вырисовывающее последнее слово, предназначенное ему. Гауптштурмфюрер шагнул ближе к ней и, небрежно схватив за волосы повернул к слабому свету, пробивающемуся через маленькое окно камеры. Даже не осознав, зачем хотел убедиться, что это другой человек, а не Розенберг, он внимательно посмотрел на тонкую шею. В следующее мгновение Тилике мысленно выдохнул. У Хильды была родинка чуть ниже правого уха, но здесь ничего подобного не обнаружилось. Гауптштурмфюрер лишь поймал себя на мысли, что это дикое предположение было крайне бредовым. Свою роль сыграло то, что последний раз он видел Розенберг в таком же ужасном состоянии. Отмой же эту девицу, и между ними, возможно, уже и не будет такого безумного сходства.

Вскоре пришло осознание, что со стороны его жест выглядел до безумия странно. Нужно было как-то выкручиваться. Надавив на впалые щёки, гауптштурмфюрер заставил её открыть рот.

— Язык на месте, — буднично произнёс он, словно ради выяснения этого факта всё так и было задумано.

— Тилике, я, по-твоему, идиот? — с неким раздражением фыркнул Керхер, до этого молча за ним наблюдающий. — Уж наверное, если у меня появилась предположение, что она немая, я и сам это проверил.

— У тебя каждый второй молчит, — выкрутился гауптштурмфюрер, всё же отпустив пленную, и сделал шаг назад. — Ты каждому в рот заглядываешь?

Лишь смерив его недовольным взглядом в ответ, Керхер опёрся плечом о стену и махнул рукой в сторону пленной, словно говоря: «Приступай». Тилике, недолго думая, стал показывать стандартные вопросы наподобие «Как тебя зовут», «Откуда ты родом» и тому подобное. Реакция пленной была неожиданной. Она улыбнулась так искренне, словно увидела близкого друга после долгой разлуки, а затем по её щекам побежали слёзы, смывая с них грязь. Протянув руку к гауптштурмфюреру, пленная хотела коснуться его плавно движущихся пальцев, но в последнюю секунду передумала. Отпрянув, словно обожглась, она начала ему отвечать. Увы, Тилике не понимал.

— Ну и что она говорит? — нетерпеливо уточнил Керхер, наблюдая за всем происходящим со стороны.

Гауптштурмфюрер пытался вникнуть в её движения ещё секунд двадцать. Пленная продолжала выводить понятные только ей символы в воздухе, надеясь, что её наконец услышали, но всё обстояло куда хуже. Тилике видел определенную закономерность и хотел было признать, что друг оказался прав, но что-то его останавливало. Да, это определённо был язык жестов, вот только не немецкий и, судя по всему, штурмбаннфюрер не знал её национальность. Девушка была слишком похожа на немку, но изъясняться пыталась совсем на другом языке. Кем бы она ни была, это не играло роли. Если этой странной девице найдётся работа в лагере, ему придётся видеть её постоянно и каждый раз напоминать себе, что это не Хильда. Каждый день смотреть на лицо той, что предала его, он не был готов. Розенберг повесили, а вместе с этим исчезли и мысли о ней. Ни к чему ворошить прошлое.

— Ты прав, — нехотя отозвался гауптштурмфюрер. — Она немая, но с головой точно не дружит. Несёт какую-то околесицу. Надо тебе нянчиться с ней? — собираясь покинуть камеру, он провёл пальцами по шее и добавил: — Избавься от неё и забудь.

Только потом Тилике понял, что таким незамысловатым жестом случайно намекнул Мартыновой, что её ждёт. Она оказалась не такой уж и глупой, раз решила бежать в тот же день и попалась не кому-то, а только прибывшему в лагерь штандартенфюреру. Его нехитрый план провалился, и с тех пор приходилось видеть её лицо почти каждый день. Оливия же только подливала масла в огонь своим поведением. То прикидывалась дурочкой, постоянно улыбаясь непонятно чему, то осмеливалась поднимать свои глаза на офицеров вместо того, чтобы изучать узор на полу. Гауптштурмфюрер долго не понимал, чего она добивалась, пока случайно не заметил странные переглядки Ягера и этой девицы по утрам. Наглая дрянь решила найти себе покровителя и не разменивалась на всех подряд, сразу выбрав самого высокого по званию, а командир словно специально ей потакал. В целом Тилике это никак бы не касалось, если бы перед глазами не стоял вечный образ предателя родины в её лице. Скорее всего, он бы даже не обратил внимания и уж точно не стал бы шпионить за командиром, если бы это не задевало его старые раны.

Гауптштурмфюрер так ждал, когда же наконец наступит момент разоблачения и Ягер поймёт, что пригрел змею. Ждал, но отчего-то в момент триумфа не был счастлив. Стоя чуть в стороне, он молча наблюдал, как что-то заподозривший командир остановил Мартынову, небрежно дёрнул за руку и вновь начал говорить на повышенных тонах. Какой раз за сегодняшний день? Тилике видел, как после самой обычной для остарбайтера и офицера, но такой грубой для любовников фразы с их лиц резко сошла краска. В гробовой тишине помещения эхом пронёсся звук разбившегося шприца. Гауптштурмфюрер словно со стороны видел свою ссору с Хильдой, разве что менее многословную. Самое время порадоваться, но под рёбрами снова что-то заныло.

Глядя, как его командир протянул руку к Оливии, Тилике вспомнил, как ему хотелось вернуться к любимой после глупого хлопка дверью, но он этого не сделал. Тогда он со злости назвал Розенберг предателем, хоть и не считал её таковой. Звучало это так же грубо и непростительно, как и слова Ягера о том, что Мартыновой стоит знать своё место. Удивительно, но у штандартенфюрера хватило смелости попытаться исправить ситуацию, увы, это не помогло. Оливия лишь отшатнулась на шаг назад, не позволив к себе прикоснуться. Тилике, случайно ставший свидетелем этой сцены, для себя признал, что был о немой гораздо худшего мнения до недавних времён. Она не продажная дрянь, какой он её считал. Нет. Продажная дрянь не стала бы выгораживать своего покровителя после того, как их поймали с поличным, и сейчас бы не показывала характер. Скорее, Мартынова отреагировала так, как отреагировала бы любая оскорблённая женщина.

Не говоря больше ни слова, Ягер направился в сторону выхода, но, прежде чем покинуть лазарет, остановился рядом со своим адъютантом. Пару секунд он молча смотрел в карие глаза, обдумывая что-то, а затем всё же обратился к гауптштурмфюреру.

— Останься здесь и проследи, чтобы эти двое друг друга не поубивали, — холодно произнёс командир, мельком бросив взгляд на Оливию, собирающую с пола осколки разбившегося шприца.

— Штандартенфюрер, с этой задачей может справиться и кто-то из солдат, — тихо уточнил адъютант, тоже глянув в сторону немой.

— Если ты забыл, то я напомню, что по твоей милости в лазарете сейчас нет никого, кроме Мартыновой, — с трудом удерживая подступающий гнев, Клаус продолжил говорить. — К тому же, по идиотскому стечению обстоятельств только тебе из всего лагеря не надо объяснять, почему надзор должен обойтись без рукоприкладства.

— Но, герр Ягер, я не…

— Если этот русский по какой-либо причине подохнет, ты полезешь в танк вместо него, — перебил его комадир, а после отстранённо усмехнулся и добавил: — Считай это заданием для особо приближённых к начальству. Ты же этого добивался весь год? — бросил напоследок штандартенфюрер и ушёл прежде, чем Тилике успел что-либо ответить.

В другой ситуации он, скорее всего, был бы крайне оскорблён словами командира, но не сейчас. Гауптштурмфюрер с самого утра наблюдал за Ягером и просто не мог закрыть глаза на то, что сегодня он успел разругаться буквально со всеми. Сначала довёл переводчицу до истерики, потом под раздачу попал Керхер, затем немая, а теперь и сам Тилике. Чем же этот русский так важен? Ведь всё началась именно из-за него. Хотя и Мартынова тоже хороша.

— И стоило оно того? — нехотя уточнил он, наблюдая за Оливией и подходя ближе. — Подставила себя, меня, довела Ягера, — пусть трогать её и нельзя, но отыграться иначе никто не запрещал.

«Гауптштурмфюрер, если вам велено за мной следить, то разговаривать со мной не обязательно», — наплевав на всякую осторожность, заметила Мартынова.

— Я застрял с тобой в четырёх стенах до возвращения фрау Зауэр не по своей воле и, кроме разговоров, развлечений пока не нахожу, — раздражённо бросил Тилике, облокотившись об одну из коек поясницей. — Так что развлекай меня, дорогая.

«Я медсестра, а не клоун», — собрав все осколки, Оливия поднялась на ноги и встретилась с ним взглядом.

— А я офицер СС, а не сторожевой пёс, если ты не заметила, — не остался в долгу гауптштурмфюрер, похлопав себя по погонам.

Как ни крути, а за подобное неуважительное поведение любой другой остарбайтер уже бы получил неслабую трёпку. Тилике прекрасно понимал это, но не рискнул бы поднять на неё руку, опасаясь гнева Ягера, и это раздражало. Мартынова же, невольно услышавшая их разговор, решила воспользоваться своим привилегированным положением. Ей хотелось выть и кричать во всё горло, заливая всё вокруг горькими слезами, а не оправдываться перед тем, кто стоял и злорадствовал её горю. Она не собиралась грубить или как-либо задевать гауптштурмфюрера, но он сам начал лезть ей под кожу. Она лишь защищалась, желая, чтобы сейчас её просто оставили в покое.

Больше ничего не ответив, Оливия направилась в уголок медперсонала. Через минуту она вернулась, держа в одной руке швабру, а в другой русско-немецкий словарь. Протянув книжку с чуть потёртой обложкой своему надзирателю, Она попыталась улыбнуться, но вышло не очень.

«Не мировая классика, но время скоротать подойдёт».

— Очень мило с твоей стороны, — усмехнувшись, Тилике всё же принял словарик. — Я оценил.

Улыбнувшись уже чуть более искренне, немая пошла затирать лужу цианида, витая где-то в своих мыслях и даже не замечая на себе изучающего взгляда. Мокрое пятно было небольшим, поэтому много времени на него не потребовалось. Закончив с уборкой, Оливия пошла относить швабру на место, а вернувшись, обнаружила гауптштурмфюрера, развалившегося на одной из коек прямо в обуви. Он держал над собой словарик на вытянутых руках и пытался вспомнить, как читать русские слова. Спасибо Хильде, которая в своё время пыталась уговорить его выучить этот язык, но не добилась особых успехов.

— Что? — как ни в чём ни бывало спросил он, заметив на себе злой взгляд серо-голубых глаз.

Конечно, с чего бы ему заботиться от том, что она вручную стирала каждую простынь? Ничего не ответив, Мартынова лишь сжала кулаки, пытаясь удержаться от рвавшихся наружу ругательств. Стянув со своей головы косынку, она распустила косички и чуть взъерошила волосы, опустившись на соседнюю койку. Локти уперлись в колени, а тонкие пальцы зацепились за светлые достаточно отросшие пряди.

«Только не плакать, — уговаривала себя Оливия. — Только не при нём».

Было до безумия обидно, что к ней цеплялись и доводили ни за что. Она не понимала, чем умудрилась насолить гауптштурмфюреру, ведь всегда была вежлива с ним, как и со всеми другими офицерами и солдатами. Всегда старалась улыбаться. Пусть местные и считали её недалёкой дурочкой, но по крайней мере не цеплялись. Все, кроме Тилике. Думать и искать причинно-следственную связь сейчас не хотелось, но больше было не на что отвлечься.

Подходить к русскому ближе чем на метр она не могла, да он и без её помощи прекрасно устроился. Закутавшись в тёплое одеяло с головой, он уснул практически сразу после ухода Ягера, не обращая внимания на их перепалки с гауптштурмфюрером. Всё равно не понимал ни слова. Для него мягкая кровать была пределом мечтаний на данный момент. К тому же здоровый крепкий сон поможет организму начать восстанавливаться.

Других же занятий в лазарете не нашлось, а рисовать в таком состоянии не было никакого желания. Скинув с ног ботинки, Мартынова легла на койку, наплевав на присутствие офицера неподалёку, и подняла глаза к потолку. Было абсолютно безразлично, как это выглядело со стороны. Хотелось покоя.

Увлёкшись изучением словаря, Тилике совсем не обратил внимания на своеобразный протест, пока не захотел снова вставить очередную колкость. Многие странички книги были подогнуты, а где-то и вовсе проступали пометки карандашом. Мелочь, но такая раздражающая. Решив сообщить немой, что с таким кощунственным отношением к книгам ей нельзя доверять даже инструкцию к таблеткам, гауптштурмфюрер повернул голову в сторону, где не так давно стояла Оливия, и так и замер. Сознание вновь рисовало в памяти забытые воспоминания.

Декабрь только наступил, но на улице уже было достаточно снежно. Приближалась волшебная пора, когда даже взрослые с нетерпением ждали наступления праздника. В один из таких зимних вечеров Хильда, как и всегда, удобно расположилась на полу вместе с книгами. Творческий беспорядок придавал процессу обучения определённую изюминку — так она объясняла Тилике вечный беспорядок в своей комнате. Со временем, приходя к ней в гости, он даже привык и был не против составить ей компанию. Если же разбираться в нудных правилах грамматики уже не было сил, Розенберг любила отвлекаться на что-нибудь более приятное. Именно поэтому сейчас она в очередной раз допрашивала своего гостя, проверяя его успехи в изучении языка жестов. Тилике покорно отвечал, расшифровывая её движения.

— Хорошо, а что значит вот это? — спросила Хильда, выводя в воздухе очередной набор символов.

— Подскажите, пожалуйста, как мне найти вокзал, — ответил Тилике, наблюдая за движением её рук.

Лёжа на полу среди всего этого бумажного хаоса примерно в метре друг от друга, они продолжали переговариваться о чём-то своём, о чём разговаривали все влюблённые, изредка возвращаясь к изучению новых правил и повторению заученных фраз. За окном тихо подвывал ветер. Они были счастливы.

— Всё-всё, последний раз, — хихикнула Хильда, поднимая руки над собой. — Что значит вот это? — тонкие пальчики вновь начали рисовать узоры в воздухе.

— Я люблю тебя, — не задумываясь, ответил Тилике.

— Я тоже тебя люблю, — тихо произнесла Розенберг, заливаясь краской.

— Но я не…

Он тут же замолчал, осознав услышанное, и повернулся к Хильде. Светлые волосы были разбросаны по полу, словно лучики солнца, а серо-голубые глаза светились счастьем. Она лежала неподвижно, сложив руки на животе, и смотрела на Тилике с такой нежностью, что щемило в груди. Он много раз говорил ей, что любит её, не уставая повторять это с самого первого дня знакомства, но Розенберг всегда только задорно смеялась в ответ, не воспринимая всерьёз. Сегодня она впервые ответила, пусть и вынудив его признаться первым.

— Если б ты только знала, как я этого ждал.

Почему Мартынова одним своим видом заставляла его вспомнить моменты, о которых он так тщательно старался забыть? Если присмотреться поближе, то не так уж и сильно они с Хильдой были похожи. Глаза Оливии были более серыми, словно грозовое небо перед сильным ливнем, тогда как оттенок Розенберг больше напоминал застывшее зимнее озеро. Волосы его любимой были белокурыми и спадали на плечи мягким ровным водопадом. Мартынова же имела более тёплый светло-русый оттенок. Её пряди чуть вились, вечно выбиваясь из причёски и спадая к лицу. Как бы много отличий между ними не было, каждый видел то, что хотел видеть. Перед глазами Ягера стояла та, что смогла принять и усмирить его внутренних демонов, а для Тилике она стала тем самым скелетом в шкафу, который не давал спокойно жить, вечно напоминая о себе.

Как только он не уверял себя, что они совершенно не похожи, сознание отвечало совсем иначе. Гауптштурмфюрер так и не смог до конца отпустить Хильду, а после того дня, когда немая пришла умолять его не писать донос, и вовсе переосмыслил свои неудавшиеся отношения. С того момента он каждый день винил себя в том, что не уберёг Розенберг. Да что там… Он даже не попытался её оправдать, когда ему представилась эта возможность. В мыслях всё чаще появлялся образ её рук, вырисовывающих последнее слово. «Трус», — словно клеймо засело где-то в голове. Он предал её и не знал, как избавиться от навязчивых образов, мешающих спокойно жить. Единственное, что приходило на ум, это навестить Грету. Его возлюбленная должна излечить его от дурных мыслей и призраков прошлого.

Место, где они остановились, было достаточно тихим, и люди здесь появлялись крайне редко. Грета давно планировала вытащить своего любимого офицера на пикник в это живописное место, и у неё это наконец получилось. Тёплый песок у самого берега речки, размашистые деревья, в тени которых было так приятно посидеть, уточки, плавающие неподалёку. Картину дополнили принесённая с собой корзинка с перекусом и мягкое покрывало.

Выбравшись на природу вместе с Гретой, Тилике надеялся, что смена обстановки поможет отвлечься, но вместо того, чтобы наслаждаться обществом своей любимой, он снова думал о Хильде. Снова вспоминал моменты, когда последний раз видел её живой.

— У тебя что-то случилось? — тихо спросила Грета, отрывая от недавно купленной булочки маленькие кусочки и кидая их в речку.

— С чего ты взяла? — уточнил гауптштурмфюрер, наблюдая, как она кормила уток.

— Ты всегда молчишь, если переживаешь или задумался о чём-то.

Тилике улыбнулся. Она слишком хорошо его выучила за этот год и точно знала, когда его что-то тревожило. Вот только что он мог ей ответить? Признаться, что уже не уверен в своих чувствах к ней? Что всё ещё любит ту, которая уже давно мертва? Гауптштурмфюрер был верен Грете весь этот год и не смотрел на других девушек, но сейчас его мысли занимала другая. Пусть это и нельзя было назвать изменой, но на душе всё равно было паршиво.

— Я недавно начал писать новый рассказ, — уклончиво ответил Тилике, всё же решившись высказаться. — И не знаю, как его закончить.

— Правда?! — Грета тут же загорелась желанием узнать всё. — Расскажи, расскажи!

Словно маленький ребёнок, она моментально забыла об утках и присела рядом с ним на покрывало, расстеленное в тени большого дерева. Не ожидавший такого сильного интереса, гауптштурмфюрер даже пожалел, что решил выговориться, но было поздно что-то менять.

— Хорошо, — сдался Тилике, обдумывая, с чего начать. — Рассказ о паре. Молодые парень и девушка живут и любят друг друга, но…

— А имена? — вмешалась Грета.

— Хильда и… — он на секунду задумался, не зная, что ответить. — Я ещё не решил, как будут звать главного героя, — закурив, гауптштурмфюрер продолжил: — Так вот этот парень решил пойти на войну добровольцем, но его любимая была против и не хотела, чтобы он стал убийцей. Она сказала, что пойдёт в сопротивление, если он не одумается. Так они и расстались, — видя, с каким восторгом его слушали, он пытался подбирать слова как можно аккуратнее. — Они встретились спустя год по разные стороны фронта. Хильду поймали. Ей грозила виселица, но главный герой мог спасти её…

— Он спас её, и они снова были вместе? — не удержалась Грета, высказав свою догадку.

— Нет, он молча смотрел на её казнь, ведь его любимая предала и его, и свою страну, — эти слова дались Тилике с большим трудом. — Время шло, но он по прежнему думал о Хильде. Позже его перевели в другую часть и… — он снова замолчал, обдумывая, как бы завуалировать продолжение истории, чтобы оно не было слишком близко к правде. — Его новый командир был женат, а жена его была очень сильно похожа на Хильду. Просто одно лицо. Каждый раз видя её, главный герой понимал, что начинает медленно сходить с ума, видя свою любимую в её чертах.

— А дальше? — после затянувшегося молчания спросила Грета.

— А дальше не знаю, — тяжело вздохнул гауптштурмфюрер, откидывая окурок в сторону. — Как думаешь, чем должна закончиться эта история?

Она ненадолго задумалась, вновь глянув на плавающих неподалёку уток. Размышляя, она пододвинула ближе к себе принесённую с собой корзинку и достала пару сэндвичей. Вручив один наблюдающему за ней Тилике, Грета всё же заговорила.

— Я думаю, тут есть два варианта, — задумчиво начала она, откусив небольшой кусочек. — Либо главный герой, мучимый чувством вины, застрелится, не в силах больше видеть призрак своей любимой в другой, либо…

От такого развития событий Тилике закашлялся. Конечно легко рассуждать о чьей-то судьбе, когда это всего лишь вымышленный персонаж, а не живой человек. Запив застрявший в горле кусок предложенным ему ягодным компотом, он всё же решил спросить:

— Откуда у тебя такое странное желание его убить?

— Предатель здесь не Хильда, а главный герой. Он предал свою любовь, а значит, и самого себя. Я думаю, что ни один человек не сможет простить себе подобное, чем бы он это ни оправдывал, — пожала плечами Грета. — К тому же, идёт война, а значит, вокруг и так слишком много боли. Зачем допускать её ещё больше?

— Ладно, — сдался гауптштурмфюрер, отложив недоеденный сэндвич в сторону. — А второй вариант?

— Он завоёвывает сердце жены командира, пытаясь заменить любимую той, что на неё похожа, но рано или поздно понимает, что это не вернёт ему Хильду, — беспечно продолжает Грета, наблюдая за плавающими возле берега утками. — И в итоге всё равно умирает. Либо от своей руки, либо от руки командира.

— А есть вариант, где он останется жив? — спрашивает Тилике, снова закурив.

— Ну ты же не детскую сказку пишешь, — отмахнулась она. — В жизни всё гладко и радужно никогда не бывает, поэтому я и не люблю читать книги, которые заканчиваются словами «и жили они долго и счастливо». Это неправдоподобно, — запив последний кусочек, Грета поднялась на ноги и огляделась. — А знаешь, почему я привела тебя именно сюда?

— И почему же? — потерянно отозвался гауптштурмфюрер, всё ещё переваривая этот разговор.

— Здесь можно искупаться голышом, — чуть смущённо ответила она, стягивая с себя лёгкий сарафан, и побежала в сторону речки. — Догоняй!

После той встречи с Гретой Тилике долго размышлял о том, как всё-таки должна закончиться эта история. К сожалению, из-за не самого точного описания ситуации ответов он так и не получил, но и обрисовывать её целиком не мог. Он и так сказал лишнего. Ни один из предложенных Гретой вариантов его не устраивал. Застрелиться из-за чувства вины? Да ни за что! Гауптштурмфюрер слишком сильно любил жизнь во всех её проявлениях и не собирался расставиться с ней таким ужасным способом. Второй вариант был ещё безумнее первого, но вовсе не из-за страха перед Ягером. Сама мысль о каких бы то ни было отношениях с немой вызывала дикий ужас. Даже за приличную стопку купюр он не подпустил бы к себе эту умалишённую полукровку. В одном лишь Грета была права. Копия, какой бы точной она ни была, не заменит оригинал. Именно после этой мысли Тилике и решил присмотреться к Мартыновой повнимательнее. Возможно, научившись воспринимать её как отдельную личность, он перестанет видеть в ней Хильду.

Почти две недели он наблюдал за ней со стороны, но это не принесло желанного результата. Безусловно были моменты, когда гауптштурмфюрер отчётливо видел перед собой именно Оливию. Например, сегодня утром, когда она едва не сбила его с ног. Тилике ещё даже не успел до конца проснуться. Удержав её за талию, он почувствовал лёгкий аромат мужского парфюма, долетевший до его носа. Несложно было догадаться, в чьих объятиях она была каких-то пару минут назад. Как ни странно, но сейчас он даже умудрился забыть на долю секунды, что она военнопленная. Стало не по себе от мысли, что он прикасался к чужой женщине. Захотелось отойти от неё, но Мартынова опомнилась первой. Гауптштурмфюрер лишь ухмыльнулся, отмечая в голове, что хоть в чём-то они солидарны друг с другом.

К сожалению, гораздо чаще перед глазами невольно мелькали воспоминания, когда немая делала что-то, что напоминало о Хильде. Вот даже сейчас, когда Оливия просто разлеглась на одной из коек, стоило бы ей напомнить, где она находится. Бесцеремонно скинуть на пол со словами, что она уже совсем потеряла страх и это не лезет ни в какие границы. Вместо этого Тилике молча разглядывал разметавшиеся по подушке светлые волосы, вспоминая, как Розенберг точно так же лежала в каком-то метре от него и впервые призналась ему в любви. Он бы так и продолжил витать где-то в прошлом, если бы не обратил внимания, что Мартынова до крови прокусывала свои пальцы. На обеих руках проступали фиолетово-синие следы зубов, где-то виднелась чуть подсохшая кровь, а от уголка глаза к виску проходила едва заметная влажная дорожка слёз.

Тилике сел, продолжая за ней наблюдать, и отложил словарик на тумбочку. Заметив на себе чужой взгляд, Оливия отпустила руку, не смея что-либо сказать.

— И что это? — спросил гауптштурмфюрер, кивнув в сторону искусанных пальцев.

«Уж вам ли не знать, герр Тилике», — грустно усмехнувшись, ответила Мартынова.

И не поспоришь. Гауптштурмфюрер не знал, откуда пошло мнение, что физическая боль может заглушить душевную, но верил в него. Верил, как и Оливия. Было бессмысленно это отрицать, ведь именно она перебинтовывала его разбитые руки на следующее утро после истории с доносом. Заботливо, почти нежно Мартынова сняла с его кистей носовые платки с высохшей кровью, размочив присохшие места каким-то раствором. Тилике тогда неотрывно наблюдал за ней. Было видно, что она безумно устала после тяжёлого дня и не менее тяжелой ночи. В воздухе всё ещё витал запах алкоголя. Нужно быть полным идиотом, чтобы не догадаться, что штандартенфюрер был в лазарете незадолго до его визита. Пока же он размышлял, Оливия обработала его раны и, сообщив, что будет немного больно, вправила выбитую костяшку. Гауптштурмфюрер лишь зашипел, вернувшись из своих мыслей, но промолчал. Вскоре руки были бережно смазаны заживляющей мазью и перемотаны чистыми белыми бинтами.

— Почему ты хотела его убить? — не сводя с неё глаз, спросил Тилике. — Не очень похоже на того, кто сам вызвался спасать людей.

«Мы с вами не друзья, — отстранённо ответила Мартынова, не прерывая зрительного контакта. — С чего бы мне отвечать?»

— Потому что, кроме меня, у тебя это больше никто не спросит, — аргумент был подобран более чем удачно. — Да, мне тоже по большей части плевать и мирить я вас не собираюсь, но у меня есть причины, по которым я хочу знать ответ.

Оливия ещё какое-то время молча смотрела на своего невольного собеседника, думая, как поступить. У неё всегда были проблемы с поиском друзей. Ей действительно хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, но кроме Ягера она ни с кем не общалась. Медсестра и санитар только и делали, что гоняли и заваливали её работой, Анна старалась держаться в стороне и, если не считать занятий по немецкому, избегала разговоров с Мартыновой. С посетителями лазарета общение тоже не особо клеилось. Теперь же, когда она лишилась единственного человека, с которым могла поговорить, ничего не боясь, на сердце было тоскливо и гадко. Только всё это не отменяло того факта, что гауптштурмфюрер был явно не тем, кому бы стоило изливать душу. В её голове лишь на секунду промелькнула мысль, что когда-то она точно так же думала и о Клаусе, не желая показывать ему свои рисунки.

Вскоре она всё же поднялась с койки, обулась и ушла в закуток медперсонала. Вернувшись через минуту, Оливия поставила на стоящую рядом тумбочку поднос со всем необходимым для перевязки. Висевшие над дверью в лазарет часы показывали только начало третьего — до возвращения фрау Зауэр ещё минимум пять часов. Всё это время Мартыновой придётся терпеть тяжёлый взгляд своего надзирателя, если она не согласится с ним поговорить.

«Если вам действительно хочется знать ответ, я отвечу, но с одним условием, — начала показывать Оливия. — Это не будет допросом, — её движения были уверенными, а взгляд серьёзным. — Один вопрос, один честный ответ. Вы спрашиваете, я отвечаю, затем наоборот».

Тилике вглядывался в серо-голубые глаза, мысленно усмехаясь. У него не укладывалось в голове, что его командир тоже мог когда-то попасться на эту уловку. Деваться было не куда, а сидеть в тишине и терпеть захлестнувшие его мысли уже не хватало сил. Ему жизненно необходимо отвлечься хоть на что-нибудь. Он нехотя согласился, ожидая ответа на свой вопрос, но немая не спешила отвечать, неторопливо промывая повреждённые участки кистей и пальцев.

«Вы первый, гауптштурмфюрер, — показала она, отложив ватку в сторону. — Почему вы не донесли на нас, хотя должны были? — заметив, что собеседник чуть нахмурился, Мартынова продолжила выводить символы в воздухе. — Если не будете доверять людям, они не смогут ответить вам взаимностью».

— Не обольщайся, S1030385, это не твоя заслуга, — ядовито процедил Тилике сквозь зубы. — Я возвращал штандартенфюреру старый долг. Вот и всё. Предугадывая твой следующий вопрос, сразу скажу, что наживать себе таких врагов, как Ягер, крайне неосмотрительно. Собственно, поэтому тебя тоже пришлось оставить в живых, хотя я этого и не хотел.

«Пусть мы и не друзья, но врагами нам быть не обязательно», — Оливия мягко улыбнулась, игнорируя колкое замечание.

— Будь так добра выполнить свои же правила и ответить на чёртов вопрос.

Её напускное спокойствие безумно раздражало и выбивало гауптштурмфюрера из колеи. Каких-то десять минут назад она лежала и давилась слезами, прикусывая руки, чтобы заглушить эмоции, а теперь снова строила из себя недалёкую дурочку, улыбающуюся всему подряд. Тилике всё ещё не мог понять, где она настоящая. Либо она слишком хорошая актриса, либо действительно слегка неуравновешенна. Так правдоподобно давить на жалость, калеча себя, сможет не каждый, но было ли это игрой?

«Этот парень — живое напоминание о том трагичном поражении штандартенфюрера под Москвой. Вы наверняка слышали об этом. Не знаю, почему он оставил его в живых, но я уверена, что добром это не закончится, — как бы тяжело ни было, Мартынова не хотела врать. — Каждый рано или поздно наступает на горло своим принципам ради защиты дорогих ему людей. Думаю, вы должны меня понять».

Гауптштурмфюрер действительно задумался. Несмотря на свой образ умалишённой, немая рассуждала вполне здраво. Возможно, Хильда тоже хотела уберечь его от глупости. Как жаль, что у неё не получилось. Она не хотела, чтобы её любимый стал тем, кто он есть теперь. Сейчас для Тилике нормально, что одни люди считали себя хозяевами планеты, а другие, заклеймённые рабами, гнили в камерах, подвергались пыткам и горели в крематориях. Всё это казалось жутким и не правильным только вначале, а потом воспринималось как должное. Гауптштурмфюрер всё ещё помнил взгляд той девчонки, что едва не выколола ему глаз, и раненого солдата, которого он добил. Они были первыми, к чьей смерти он был причастен. Остальных Тилике не запоминал, ведь убивать и смотреть, как кто-то убивал, тоже стало нормальным. Он понял, почему миролюбивая Оливия, искренне мечтающая о мирном небе над головой, решилась на убийство. По той же причине и Розенберг бросила свою мечту и взяла в руки оружие. Они лишь пытались донести простую истину: «Посмотрите, как вы выглядите со стороны! Кем вы стали? Одумайтесь, пока не поздно! Остановитесь...» Хрупкие и беззащитные по своей природе девушки отважились принять удар на себя, пытаясь образумить тех, кто был им дорог, но их упорно не слышали.

Гауптштурмфюрер ещё какое-то время обдумывал слова Мартыновой, пока она не решилась задать новый вопрос. Он не планировал разводить с ней светские беседы, но что-то подсказывало ему, что этот разговор важен. Они продолжили играть в эту нехитрую игру, спрашивая друг друга обо всём, что хотелось, и даже не замечали, как летело время. Оливия была искренна в своих ответах, и это оказалось заразительно. Гауптштурмфюрер даже сам не заметил, как раздражение от её любопытства улетучилось. Он перестал подбирать уклончивые фразы, скрывающие большую часть правды, а в сознании постепенно стиралось напоминание о том, что она военнопленная. Он больше не считал её безграмотной дикаркой. Немая оказалась очень приятным собеседником.

«Вы относитесь ко мне мне иначе, чем к другим, — вновь настала её очень спрашивать. — Чем я заслужила такое отношение?» — этот вопрос давно не давал ей покоя, но Мартынова ждала подходящего момента, чтобы его задать.

— Ты напоминаешь мне человека, которого я всеми силами пытаюсь забыть, — Тилике и сам до конца не осознал, почему решился сказать правду.

«Вы любили её?» — не удержалась Мартынова, догадавшись, что речь шла именно о девушке.

— Кажется, кто-то нарушает свои же правила, — усмехнулся гауптштурмфюрер, обдумывая свой вопрос. — У тебя нет любви к своей стране. При первой же возможности ты вызвалась работать на Рейх. Почему? — прежде, чем Оливия подняла руки, он добавил: — Только не говори мне о немецких корнях, я не верю, что дело в этом.

«Вы правы, дело не в этом, — Мартынова чуть заметно улыбнулась. — Мой отец был чистокровным немцем и имел всё, о чём только можно мечтать. Счастливое, беззаботное детство, лучшее образование, прекрасные перспективы и огромное наследство. Любой другой бы жил и радовался, но ему всё это было чуждо. Он считал себя чужим в собственном доме и родной стране, — ей было не просто подбирать слова для столь личной темы, но она всё же нашла в себе силы продолжить. — Отец ушёл из дома, желая найти место, где ему захочется остаться. Он путешествовал пешком без гроша в кармане, общался с разными людьми и однажды встретил маму. Они любили друг друга, но были такими разными. Несмотря на все трудности, она не желала покидать родную деревню, а отцу не сиделось на месте. Я всё ещё помню его слова. Он считал, что родина — это просто место, где ты родился, и мы не можем его выбирать, но оставаться там не обязаны. Каждый имеет право решать, где и с кем он хочет провести жизнь. Свой выбор я уже сделала».

— Держаться за руки, встречая рассвет, держаться за руки во время расстрела, — гауптштурмфюреру совершенно случайно на ум пришли эти строчки. — Только женщины способны так романтизировать любой ужас, происходящий в их жизни, и променять родину на первого встречного.

«Зачем вы так? Неужели вы никогда не любили?»

— Любил, — тихо произнёс Тилике, смотря в серо-голубые глаза и вновь видя перед собой Хильду. — И люблю сейчас.

«Почему же тогда так говорите?»

— Потому, что я ужасный человек…

Ответить Оливия не успела, ведь за спиной её собеседника громко скрипнула дверь лазарета. Мартынова тут же встала с койки, на которой сидела, и поспешила разгладить помятые простыни. Последовав её примеру, гауптштурмфюрер тоже поднялся с кровати, посмотрев на нарушителя их беседы.

— Фрау Зауэр, а мы вас ждали, — придав своему голосу как можно более беззаботный тон, Тилике улыбнулся. — Как съездили в город?

— Прекрасно, гауптштурмфюрер, спасибо, что позволили мне выбраться, — ответила медсестра, подходя ближе к нему, но по её взгляду было заметно, что благодарность неискренняя. — Вы что-то хотели? — уточнила она, заметив, что офицер не спешил уходить.

— Этот пленный должен стоять на ногах через пару дней, — коротко пояснил он, махнув рукой в сторону русского, а фрау Зауэр только обратила на него внимание.

— Маня, — она тут же глянула на стоящую неподалёку немую, но её тут же перебили.

— Нет, им должны заниматься именно вы, — заявил гауптштурмфюрер и, заметив плохо скрываемое недовольство на полном лице, добавил: — Личное распоряжение штандартенфюрера.

Скривившись, словно съела дольку лимона, медсестра направилась в закуток медперсонала, одарив больного, а затем и Мартынову недобрым взглядом. Тилике же решил, что ему тоже пора восвояси, глянул в сторону двери, а затем на Оливию.

«Только без глупостей, — гауптштурмфюрер перешёл на язык жестов, опасаясь, что фрау Зауэр могла их слышать. — Я не собираюсь следить за тобой ещё и ночью».

«Можете быть спокойны, герр Тилике, — ответила Оливия, улыбнувшись. — Я не стану вас подставлять».