Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

Как только судья вызвал первого свидетеля — наш герой узнал в нём одного из самых верных своих друзей и надёжных помощников.

Но, заговорив, этот человек выставил себя первой и пострадавшей более всех жертвой козней главенствующего над своими приспешниками исчадия ада по имени Альберт Рудольштадт, выдававшего себя за святошу.

Ещё несколько месяцев назад он — Матиас Дворжак — присутствуя вместе с ним на посвящении Консуэло, имел смелость осквернять своим мрачным, бесстыдным взглядом, пряча за белой маской в своих зрачках непроницаемую, плотную, грозную, бездонную тьму — святейшую, невиннейшую, чистейшую и праведнейшую из всех женщин в этом мире.

Предатель сидел тогда возле правого плеча нашего героя — в одном с ним — первом — ряду — и уже знал, что станет Иудой, знал, когда это случится — и это обстоятельство заставляло Альберта испытывать близость слёз безмерной, глубокой тоски от невосполнимой потери, от того, что некогда героическое, полное риска, романтическое настоящее, полное светлых надежд, невозвратно стало прошлым и уже никогда не вернётся — но, впрочем, ещё тогда не рвавшихся наружу.

Это был самый сильный удар из всех, что пришлось пережить ему. Но и здесь господь смягчил испытание для нашего героя — готовностью к подобному повороту событий. Кроме того, Альберт знал о том, что с этих пор ничто не способно ввергнуть его в отчаяние большей силы. Этот рубеж был пройден.

«Наверняка, если бы я мог видеть сквозь эту маску — предо мной предстала бы бесстыдная и злорадная усмешка и насмешка демона, посланника дьявола, что затесался среди апостолов. Будь ты проклят, волк в овечьей шкуре, и пусть будут прокляты все твои приспешники. Пусть же наказание настигнет вас ещё при этой жизни», — несмотря на переполнявшее его чувство оскорблённой праведности — две крайние мысли нашего героя были безэмоциональными и спокойными, похожими на холодный расчёт — подобно сознательному, спланированному заранее, методичному чтению заклинаний чёрного колдовства. Но — напротив — это было лишь направлением силы священного гнева, что падёт в своё время на головы посмевших встать на пути младших собратьев бога. Невидимый исполинский маховик уже был приведён в движение.

Альберт Рудольштадт и тот, кто ещё несколько дней назад провозглашал себя верным последователем идей Ордена Невидимых, и все его пособники — смотрели друг другу в глаза — первый — без малейшей доли страха, вторые — не испытывая ни толики стыда и уважения.

— И, знаешь, что раздражает меня больше всего — то, что он действительно похож на этого дурака, который отдал свою жизнь, чтобы якобы спасти весь мир от грехов — а в итоге бездарно умер на кресте. И этот сейчас тоже подписывает себе смертный приговор. И ведь он тоже никого не спас. Жаль, что ещё неизвестно, как его казнят. А вердикт будет вынесен именно такой — попомни мои слова. Хотя, с него и пожизненной тюрьмы хватит — такой-то уж точно никуда не сбежит — вы только посмотрите на него… Господи, поскорее бы уже… — утомлённо вздыхая от скуки, говорили меж собой свидетели, коим, как и Альберту, было заранее известно, что осуждённого не ждёт ничего хорошего, ни капли милости и пощады — ожидавшие в коридоре возле зала суда своей очереди. Все они были в сговоре.

Ответы нашего героя на вопросы, неугодные суду, все протесты Альберта против заведомой лжи и стремление поправить истца хотя бы в самых мелких деталях, что порочили его честь, искажая мотивы его поступков и их результаты, хоть и выслушивались по требованию закона, по регламенту ведения судебных заседаний — но наш герой видел, что они не записывались, а значит — не брались в расчёт — как и при ведении процесса Жанны д’Арк, и в этом было какое-то роковое, безнадёжное и невыразимо горестное историческое сходство — и очень скоро Альберт перестал предпринимать всякие попытки отстоять в собственном отношении хотя бы ничтожную часть истины.

Альберт осознавал, что каждый следующий свидетель станет давать показания против него — встреча с Матиасом Дворжаком стёрла все надежды на иное развитие событий. Когда прозвучали первые слова этого истинного пособника тёмных сил — надежда на то, что хоть кто-то из истинных служителей братства останется на свободе и ему будет предоставлено слово здесь, в зале судебных заседаний, умерла безвозвратно.

Он сидел перед судьёй, испытывая бессилие при взгляде на каждого изменника, как нельзя искуснее сыгравшего свою роль. Сердце нашего героя холодело от тающей надежды и безысходности, неотвратимости грядущего, подступавших комом к горлу.

На глазах рушилось, рассыпалось, разлеталось на мелкие осколки всё, что так скрупулёзно и тщательно создавалось и нарабатывалось годами — все связи, все теории, все сложные схемы общения между служителями братства, вся сеть тайных штаб-квартир и убежищ…

«Я мог предположить, что, если мы падём жертвами предательства то инициатором будет кто-то из тех, что имеют высокие степени посвящения — в силу своего влиятельного положения и больших возможностей, которые мы сами же, в силу собственного греховного недомыслия, предоставили им — но только не тот, кто не так давно осмелился предложить себя в качестве моего личного помощника. Я поручал ему организовывать наши встречи, давать задания младшим членам… Как же велики, как безграничны твои самонадеянность и бесстрашие! Но — пусть даже я никогда не выйду из заключения — высшие силы отплатят тебе и тем, кто с тобой — той же мерой, и мне страшно представить, что будет со всеми вами…»

Временами мысли Альберта улетали далеко, в прошлое, и содержали в себе как их совместное с Консуэло служение в братстве — выполнение каждого из заданий старейшин, так и те дни, что проводили они только вдвоём — ставшие в последние месяцы такими редкими — где он и Консуэло твёрдо условились не говорить о работе, и, как уже понимает наш уважаемый читатель, именно в одну из тех сокровенных встреч и было зачато их драгоценное дитя — и наш герой не слышал того, что говорил ему судья, свидетели и его такой же слабый и ленивый защитник, какого выдали и его избранницы, и судье, задававшему вопросы, в крайнем раздражении, переходя едва ли не на крик — приходилось повторять свои слова. Но Альберт нисколько не боялся этих окриков, и в голосе его слышалась дрожь, заметная лишь ему одному, и только одна мысль всякий раз посещала усталый разум:

«Зачем они обращаются ко мне, когда сами фактически лишили меня права голоса?.. Не иначе как это ещё одна моральная пытка — дабы продлить мои страдания и насладиться ими сполна…»

В самом начале судебного процесса по лицу Альберта не текли слёзы, он не начал плакать так скоро, как его избранница, и эти слёзы ни разу до самого окончания суда не перешли в рыдания.

И лишь в последние два дня наш герой не однажды находился на грани и нечеловеческой волей сдерживал эту скорбь, что была готова сломать все преграды, презреть все регламенты и нормы благопристойности. Альберту было всё равно, что он мог подвергнуться насмешкам и новым бесчисленным окрикам.

Нервы нашего героя были на пределе.

С каждыми следующими показаниями Альберту казалось, что они добьют его окончательно — заставив уронить голову прямо на трибуну, на дрожащие руки и разрыдаться от бессилия и отчаяния. Представляя всё ближе своё ужасное будущее — пожизненный плен четырёх каменных стен — словно они уже надвигались на него — с каждым разом наш герой бледнел всё сильнее, и сердце его билось всё чаще. Но Альберту раз за разом удавалось подавлять эти порывы — в первую очередь — дабы не мешать процессу суда и дабы хотя бы эти муки закончились поскорее.

Безотчётно он принял решение дать волю собственным чувствам тогда, когда окажется в полном одиночестве в тюремной камере — это обязательно должно было произойти — а иначе — он знал — его разум и рассудок не выдержат — он просто сойдёт с ума.

Но наш герой понимал, что для Консуэло это испытание всё же окажется тяжелее, нежели для него самого — в то время как в обычных обстоятельствах всё могло сложиться ровно наоборот. И причиной этой убеждённости было то священное и непререкаемое обстоятельство, о котором Альберт не давал себе забыть ни на мгновение — то особенное, сакральное положение, в коем находилась его возлюбленная. Она носила их первенца. И он осознавал то, что это была целая, отдельная жизнь, наполненная новыми, незнакомыми доселе ощущениями, дарившими множество поводов для волнений и радости, беспокойства и облегчения… И все эти чувства неизбежно приобретают такую же обострённость, силу и яркость, как и восприятие всех проявлений внешнего мира звуков, запахов, разговоров и всего иного… И этот механизм, не зря был дан природой прекрасной половине человечества — дабы суметь вовремя защитить своё дитя от возможной опасности, а нередко даже от смерти, и совершенно закономерно он пробудился именно с началом исполнения очередного ответственного поручения старейшин. И потому наш герой осознавал большую уязвимость нервов его избранницы, нежели когда бы она находилась в обычном своём состоянии.

Но, ещё раз напомним нашем уважаемому читателю о том, что Консуэло осознанно шла на риск, избегая лишь тех случаев, когда миновать физической угрозы не представлялось ни единого шанса.

Альберт знал, что, несмотря на всё сосредоточение на деле, предстоящем ей, все мысли о том, что, как и в течение какого времени предстоит выполнить — Консуэло теперь чутко относилась к собственному здоровью, неустанно и внимательно прислушивалась ко всему, что происходит в её организме, и к своей интуиции, говорящей о том, хорошо ли, безопасно ли их наследнику внутри её тела — а при любых сомнениях обращалась к книгам и записям, что дал ей с собой Альберт и вспоминала его многочисленные рассказы об особенностях этого периода в жизни женщины — и в этих своеобразных лекциях не было ни капли скуки или того, что вызвало бы у его избранницы отвращение — даже такие вещи этот удивительный человек, обладавший глубокими познаниями в поэзии и медицине, философии и литературе, музыке и точных науках, умел преподнести в интересной и увлекательной форме. Но самую главную роль в восприятии.

«Пусть же отчаяние и боль не застелят разум и душу Консуэло непроглядной чёрной пеленой. У неё останется смысл жизни — наш ребёнок. Она должна жить ради него. Умоляю тебя, моя родная — живи, только живи. Пусть же глаза твои не ослепнут от слёз, а дыхание не остановится от бесконечных рыданий. Когда же ты поймёшь, почувствуешь то, что наша разлука теперь стала вечной — не лишай себя сил, оплакивая нашу любовь, что с этих пор жива лишь в наших сердцах — я и без того знаю о том, что ты будешь помнить обо мне до конца своих дней…»

Да он и понимал, что слёзы ничего не изменят, но только ещё более усугубят его нервное состояние, хотя и не ожидал от себя такой крепости духа и был благодарен всевышнему за то, что тот дал ему эту силу.

Но перед вынесением приговора — когда члены суда удалились на совещание — ему едва удалось не уронить голову на руки, на бледные, тонкие, дрожащие пальцы и не зарыдать неостановимыми слезами.

Грудь нашего героя болела от близости тех картин, что представали его внутреннему взору — словно на ней лежал камень, и, склонив голову он прижал к ней руку, губы же его непрестанно дрожали. Нервы Альберта были на пределе.

«Тюрьма… Тишина каменных стен и железная решётка. И всё это — до конца дней. Иного не дано.»

— … приговаривается к пожизненному заключению…

«Да…».

Да. Он знал, на что шёл.

— …без права обжалования…

«Конечно, конечно же… Но… моя Консуэло, мой сын — я больше никогда не увижу вас!..», — это, впервые такое ясное осознание поразило нашего героя словно удар грома, среди оглушающей тишины, будто ослепительная молния, вспыхнувшая в кромешном, бескрайнем во все стороны мраке и пустоте.

Эти картины, близость этой реальности сейчас вызывали в нём смертельный ужас. Если ранее — ещё день назад — всё это казалось хотя и неотвратимым, неизбежным, но таким далёким...

Альберт похолодел. И только тогда из его глаз хлынули неудержимые слёзы. Он стоял, беспомощно рыдая, прижав ладони к лицу. Казалось, тогда дрогнули даже черты неприступного судьи, тронутого такою искренностью и силой чувств.

Но было поздно. Ничто уже нельзя было вернуть назад. Вердикт был вынесен.

К нашему герою уже подошли бесстрастные конвоиры и, насильно отняв руки нашего героя от глаз, повели прочь.

«О, боже мой!.. Зачем же мне теперь жить?! Господи, можешь ли ты сотворить для меня чудо, чтобы освободить меня на этом свете?.. Но — нет — даже Иисус Христос не удостоился твоей милости, а я всего лишь слабый человек… Я не вынесу этого, я не проживу и дня, зная, что теперь до конца дней разлучен с теми, кто мне дороже жизни, дороже всего на свете… Но какой же приговор получила моя возлюбленная? Выйдет ли Консуэло из каземата? Не погибнет ли она там раньше срока, когда должна будет увидеть свободу?.. Мой сын, ты никогда не встретишься со мной… Я никогда не узнаю о вашей судьбе… Я остался совершенно одинок… Никого нет со мной рядом… Создатель, скажи же мне — чем я заслужил перед тобой столь несправедливую участь?!.»

Альберт шёл слепо, опустив голову, смотря перед собой вниз, но не видя ничего. Серая пелена и слёзы застилали его глаза. Всё существо нашего героя было наполнено страхом, горем и безысходностью. Альберт больше не понимал и не хотел понимать ничего. Дыхание его было стеснено. Порой наш герой и вовсе ощущал, что не может дышать — будто уже сейчас у Альберта насильно отнимали самую жизнь.

«Если и мою Консуэло уже так же схватили и судят — как с ней обращаются? Господи, помилуй её и влей хоть немного милосердия в души тех, кто станет выносить вердикт… Выдержит ли её сердце эту чудовищную, бесконечную череду предательств? Она носит нашего ребёнка. Останется ли он жив в результате всех этих процессов и в тюрьме, куда неизбежно попадём мы все? И, даже если нет… — при этой мысли ему вновь едва удалось сдержать слёзы, — … даже если нет — пусть это не причинит моей любимой слишком много физической боли и пусть не приведёт к ней ангела смерти. И прошу тебя, умоляю, заклинаю тебя, Консуэло — не делай ничего с собой — как бы тяжело тебе ни было — ты преодолеешь всё. Если не будет сил — просто верь в это. Вера способна на многие чудеса. Но какой же, какой же горькой будет судьба нашего сына, коли ему суждено увидеть этот мир… Да, его поместят в монастырский приют, и он никогда не узнает даже имён своих родителей и всю свою жизнь будет нести печать одиночества и отстранённости от этого мира… Что Августину расскажут о нас, в чём наш сын будет уверен всю жизнь? Наши деяния постараются представить в самом чёрном свете, и он будет верить в это — ведь маленькие дети всегда верят тому, что им говорят. Августин может возненавидеть нас, считая страшными преступниками. Он не будет понимать, зачем родился на этот свет. Наш сын будет страдать всю жизнь… Какое дело он выберет для себя? Быть может, станет священником — я был бы счастлив, если бы он выбрал эту стезю. Однако, быть может, в его сердце поселится ненависть ко всему религиозному как приносящему лишь беды и боль, и он всеми силами станет избегать того, чтобы связать свою жизнь с духовным поприщем. Быть может, он сбежит из монастыря как только представится удобный случай. Что ж, если будет так — храни его и спаси от случайной смерти и дурного общества. Пусть же ему повезёт в жизни и пусть минует его озлобление и искушение встать на скользкий путь — как происходит с ожесточившимися душами… Но, пока до всего этого ещё так далеко, и неизвестно, что ждёт Августина в будущем — тогда как моя судьба уже предрешена — господи, прошу тебя — храни мою Консуэло. Я знаю, что она сильная. Невозможно хрупкая внешне, наделённая чутким сердцем и сопереживающей душой и при этом очень, очень сильная. И мужество этой необыкновенной женщины очень часто превосходит — превосходило — моё, и безмерно восхищает меня, и я до конца своих дней стану боготворить и почитать её. Моя избранница справится со всем. Консуэло достойно переживёт все испытания. Коли наше дитя не переживёт всего, что ему уготовано — пусть же моя возлюбленная найдёт новый смысл в своей жизни. Я верю в Консуэло и всем сердцем желаю ей счастья — счастья без меня. И в тебя — в то, что ты поможешь ей. И, если же им будет суждено воссоединиться на свободе — я верю в то, что моя возлюбленная сможет воспитать его самым лучшим образом — передаст все наши заветы и нашу веру. А я… я не знаю, не знаю, что будет со мной. У меня нет дурных намерений, и я осознаю, что отчаяние — самый страшный грех, который только может совершить человек, но оно окончательно овладело мной, и я не в силах вырваться из этих тисков. Я не вижу выхода, да его и нет. Но я знаю, что ты не простишь меня. Нет, я ничего не собираюсь делать с собой, но если ты пожелаешь забрать меня — я не стану препятствовать тебе в своей душе. Признаюсь тебе, что хочу этого, господи. И тем самым я заслужил эту участь… Моя жизнь теперь закончена… Я не смог воплотить то, что было возложено на меня тобой… Пусть же со мной случится что-нибудь… Пусть меня замучают до смерти, пусть сделают со мной что угодно — я не стану сопротивляться и помогу палачам…»