Смерть Консуэло. Святой одинокий узник (гет)

— Я могла бы умереть скорее — если бы не ждала нашего сына... или, быть может, просто ощущала бы тогда меньше боли... Я не знаю... Мне кажется, что я до сих пор ощущаю эту тёплую, почти горячую кровь нашего ребёнка, смешанную с моей собственной — на своих руках... Вместе с этой нескончаемой красной рекой из меня вытекла и вся жизнь...

— Родная моя, что я могу сделать, чтобы облегчить твои душевные муки?..

— Этот кошмар вновь и вновь проносится перед моим внутренним взором, заставляя мои душу и тело сжиматься от ужаса... Такие раны может залечить только время... и твоя любовь. Я ощущаю её постоянно... Обними меня ещё раз... Ведь, говоря тебе, что я счастлива здесь — я лишь имею в виду, что здесь мне не причиняют страданий. Но я помню каждое мгновение, приведшее меня к гибели. Всё началось почти сразу после того, как я купила несколько пирожков в том магазине и съела только один. Тогда я ощутила лёгкие головокружение и боль внизу живота, но не придала этому значения, решив, что просто устала и планировала прилечь после ужина, чтобы немного отдохнуть и продолжила трапезу... Но уже через несколько минут я почувствовала близость обморока, подумала, что слишком переутомилась, испугалась за здоровье нашего сына и своё собственное и решила отправиться в постель незамедлительно. Я хотела встать и уже приподнялась со стула, но поняла, что не могу сделать этого. А потом я ощутила, что падаю. Я пыталась схватиться за стол, но у меня уже не хватало сил... Забыв обо всех предосторожностях и думая теперь только о том, чтобы сохранить свою жизнь и жизнь нашего сына, я попыталась позвать на помощь, но с ужасом поняла, что не могу кричать — мой голос был слишком тихим из-за невыносимой боли. Свет померк перед моими глазами... Оказавшись на полу, я инстинктивно прижала руки к животу и тогда испытала самый пронзительный приступ боли, которая с тех пор уже почти не отпускала меня, и ощутила горячую кровь на своих ладонях. Одежда пропиталась красной влагой мгновенно. Я знала, что дальше будет только хуже, что никто не спасёт меня. Меня охватил ужас оттого, что я обречена на эту кошмарную смерть в абсолютном одиночестве, что никто не возьмёт меня за руку, не обнимет... Я не знаю, сколько времени я пролежала так... В полубреду, я звала тебя, зная, что ты не придёшь... Быть может, они каким-то образом поняли, что я была беременна, и сделали свой расчёт на то, что, сражённая этой сильнейшей болью, я наверняка не смогу никому дать знать о том, что мне нужна помощь. И этот продавец... я обратила внимание на то, что он не взял те, что лежали первыми, но как будто постарался быстро и незаметно отсчитать нужное количество — ведь с самого первого дня нашей работы я неукоснительно следовала правилу замечать всех и всё там, где мне приходится бывать — и потому от меня не ускользнули эти движения его пальцев и глаз — но я не придала этому достаточно значения, подумав, что, быть может, те, что лежали ближе — были не слишком свежими... но всё оказалось гораздо, гораздо хуже...

— Любимая моя, прошу, не вспоминай, не говори больше об этом, не надо..., — проговорил в конце концов Альберт, приходя в себя от страха, что вселила в его сердце речь его любимой женщины.

Таким образом он надеялся оградить в равной степени и себя, и свою избранницу от повторения тех мук, что устроили для Консуэло шпионы власть предержащих напоследок перед тем, как устранить растоптать её, раздавить — словно досадное препятствие на дороге — бездушно и беспощадно.

— Прости меня... Порой мне кажется, что я вновь дрожу вот так же, как тогда, бьюсь в агонии... Господи, да что же такое со мной, почему я не могу остановиться?!. Наверное, так моей душе становится неосознанно легче... Прости меня, любимый — ведь всё и вправду уже позади... Они избавились от меня и более не причинят вреда...

И надо ли говорить, что после этого диалога Альберт без слов, особенно порывисто и горячо прижал возлюбленную к своей груди, словно вновь пытаясь хоть как-то унять ту смертельную боль — последнее, что ощутила его избранница перед тем, как её душа была вырвана из хрупкого, невыразимо страдающего тела.

— Но что же предстоит тебе?.. Что переживёшь ты за эти несколько лет?.. Почему Господь не открыл мне этого?..

— Я справлюсь со всем во имя нашей любви.

— Да. Я буду видеть твою жизнь и стану являться тебе во снах в самые невыносимые минуты и часы твоей жизни — здесь мы умеем и это — только для этого ты должен позвать меня.

— Я приложу все усилия, чтобы не слишком часто вырывать тебя из того блаженства, где оказалась ты по праву. Ведь ты и так будешь видеть каждый миг моей жизни — так о каком же счастье ты говоришь?..

— Любимый мой, я не знаю, что сказать тебе... Здесь мы можем самостоятельно выбирать для себя предмет внимания. В моей власти — смотреть на тебя или же наблюдать за полётами и танцами ангелов, поющих славу Всевышнему или смотреть сквозь первые и вторые прозрачные врата, ведущие в рай, но... я боюсь, что не смогу направить свои мысли к здешней жизни — мой взор неотвратимо будет опущен вниз. Я буду пребывать с тобой, смотреть лишь на тебя.

— Моя родная, зачем же ты хочешь так безжалостно поступить сама с собой? Ты умерла в страшных страданиях, перенесла столько испытаний в земной жизни, провела там, внизу — Боже мой! — всего лишь 23 года! Ты потеряла нашего сына! — и намерена продлить эти истязания своего сердца — смотреть на то, как я заканчиваю свои дни в каземате, в одиночестве, за железной решёткой, как надо мной издеваются надзиратели... быть может, как я постепенно окончательно схожу с ума... Я не хочу, чтобы ты мучилась ещё несколько лет — пусть даже они покажутся тебе короче, нежели как если бы ты пребывала в теле, в земной юдоли... Ведь так ты можешь не выдержать и твой рассудок может пошатнуться.

— Альберт, я не знаю... Я постараюсь...

— Если ты любишь меня, Консуэло... Я прошу тебя приходить лишь по моему зову — в ночи.

— Да. Если я смогу...

— Родная моя, скажи мне — чем же я заслужил такое счастье?.. Порой я чувствую себя жалким безумцем. А ведь последнее так и есть... Неудачником, который с какой-то стати внушил себе, что сможет изменить мир. Господи... Что мы — несколько сотен человек — против огромной машины, этой механической, бездушной махины власти?.. Поистине — такое пытаются воплотить в действительность только лишённые рассудка...

— Родной мой. В тебе говорит дух, подавленный всем, что произошло в тот, вчерашний вечер. Слишком много... Всё сразу... Да, наше дело погибло, но ты не потерял меня. И никого из нас. А пока мы верим — даже если уже не может действовать на земле — всё возможно. Нас услышат другие поколения и довершат начатое нами. Вспомни, как сильна на самом деле твоя воля. Именно благодаря этому качеству ты вёл нас за собой. Когда ты произносил свои речи и когда мы были вместе на заданиях — я всегда смотрела на тебя с радостью и гордостью, понимая, что, чем бы ни закончились наши предприятия — всё будет не зря.

— Да, я видел этот взгляд, и он придавал мне силы. Ты вдохновляла и поддерживала меня.

— И не перестану сейчас. Твои молитвы на земле нужны миру. Ты будешь жить не зря. А то, что ты сочинишь — запомнится тобой, и на небесах ты споёшь свои Всевышнему, стоя прямо перед ним. Я не знаю этого наверняка, но чувствую, что по-иному не может быть. Ты, как никто иной, достоин такой чести. Ведь ты не только мечтал, но и действовал, смело претворяя в реальность то, на что решатся немногие. Ты сделал всё, что было в твоих силах. Мы все — сделали.

— Да, я должен согласиться с тобой. Это истина. Но ведь... на самом деле мы — мы все — знали, что ждёт нас рано или поздно. Мы жили во имя веры, во имя своих убеждений. Мы были собой.

— Да, мы знали, что ожидает нас. Быть может, я вполне осознал это прежде всех остальных. Но я не говорил ни слова вслух — дабы не залить это пламя, горящее в сердце каждого из вас — из нас — потоком слов, что подобны ледяной воде.

— Да. Я помню тот момент, тот день, когда увидела в твоих глазах какой-то надлом, какую-то отдалённую, но невыносимую боль от чего-то неотвратимого — как будто разочарование, пережитое прежде, нежели случится то, что вызовет его.

— И именно в тот день я ощутил, что ты ещё внимательнее, чем всегда прежде, смотрела на меня, ловила каждое моё движение, каждый взгляд и жест — ты поняла, в чём причина этих перемен. И эту новую атмосферу почувствовали все. Это состояние витало в воздухе. Но никто не сдавался, не поддавался этому упадническому настроению. Мы прошли это испытание — крещение отчаянием. Никто не покинул Орден... И постепенно это чувство стало забываться в делах и новых планах.

— И я испытала облегчение.

— Но мужество и непоколебимая верность принципам остались в нас как святыня, как твердыня, которую нельзя низвергнуть никак и ничем.

— И мы по-прежнему были готовы на всё. И мы остались таковыми — ты и я. Мы не потеряли своё мужество. Да, оно есть и в твоём сердце, только сейчас оно застлано болью потери, иллюзией краха всей жизни. Но крах — это иллюзия — если сердце не прекратило гореть до самого последнего вздоха. И во мне этот огонь смогла на несколько страшных минут погасить лишь физическая боль, и душевная — оттого, что теперь всех честных и благородных из нас ожидает смерть — либо подобная моей, либо — медленная, и, быть может, оттого ещё более мучительная... Но, взлетев в эти выси, моя душа смогла возродиться вновь, обретя свет и веру в то, что — пусть даже через несколько сотен лет — этот мир изменится, став раем — подобным тому месту, где находимся мы сейчас — и оттого — чистую, простую радость.

— Выходит, что я сдался слишком рано, полагая, что борьба закончена моим — нашим — поражением... А ведь люди шли за мной, считая меня пророком, лидером...

— Молитвы могут многое, Альберт. Они проникают через все стены и иные преграды к небесам — даже тогда, когда человек не произносит их вслух. Они будут частью подготовки почвы для новых. Я знаю, о чём говорю. И ты был тому свидетелем, но твою память сейчас застилает скорбь и иллюзия полного краха. Но полного краха не существует до тех пор, пока живёт мир. Да, эта Вселенная, эта планета — Земля — будут существовать вечно, но она превратится в райское место уже через несколько поколений. И я полагаю, что не должна говорить тебе, кто открыл мне это. До тебя здесь у меня был только один собеседник.

— Хорошо, Консуэло... Я понимаю тебя, я верю тебе — пусть и пока лишь разумом, но не сердцем, и скорее, из собственных эгоизма и тщеславия, убеждающих меня в том, что ничего не бывает зря и тщетно, что все дела должны быть закончены и доведены до логического конца — пусть даже и иными людьми — если нам помешали тюрьма или смерть... Но давай же сейчас закончим этот разговор — ибо дальше мы станем лишь блуждать по кругу, и этот разговор только измучает нас...