Проверено на грамотность 
Бывалый путешественник, Мариньолли знал, как бывает опасна в пути разная непривычная еда, и относился к ней с большой осторожностью. Тем более на следующий день предстояла аудиенция у императора. Мелькнула нехорошая мысль: уж не с тайным ли умыслом зазвал на ужин раскосый хитрец? Однако ароматы, витавшие в расписных красно-золотых стенах, заставили желудок урчать самым вульгарным образом и вернули его владельцу здравомыслие: встреча на озере — абсолютная случайность, к тому же бессмысленно травить посла, если подарки еще не вручены.
В лапшичной, очень чистой, ярко освещенной, с нарядным степенным распорядителем, им отвели небольшой уютный зал, где каким-то неведомым образом уже был накрыт стол на двоих. Мариньолли порадовался, что за время пути научился управляться с палочками для еды, хотя те две кое-как оструганные веточки не шли ни в какое сравнение с резными костяными палочками с серебряными наконечниками, которые ждали его на особой подставке.
— Для почетных гостей, — прокомментировал канцлер, усаживаясь за стол, заставленный всевозможными мисками, пиалами и блюдцами. Их содержимое выглядело загадочно, но пахло приятно. Опустившись на скамью с мягким сиденьем и удобной спинкой, монах прочитал короткую благодарственную молитву, склонив голову и сложа ладони перед грудью. Тал Тал с любопытством вслушивался в слова незнакомого языка и не спешил браться за палочки.
— Ну-с, и что же из всего этого великолепия есть «Муравьи»?.. — поинтересовался Мариньолли, возвращаясь к мирским делам.
— Маишаншу пока еще не принесли, это горячее блюдо. Здесь только закуски: они открывают желудок и задают настроение. Мы с вами пришли с холода, поэтому нам подали то, что греет: вот зеленая фасоль в имбирном соусе, кроличьи почки в кунжутном масле, горькая тыква в чесночной заправке… О, а вот еще одно блюдо со странным названием, — улыбнулся Тал Тал, подвигая к гостю миску с густой коричневой подливой, где среди зелени и каких-то зернышек лежали ноздреватые желтые ломтики, похожие на сыр. — Попробуйте «Рябую старушку». Это творог из соевого молока в соусе из водяного ореха, имбиря, рисового вина и главной приправы — сычуанского перца. Его везут в Даду из провинции Сычуань, почти за две тысячи ли. Вкус этого перца просто не с чем сравнить. Готов поспорить, вы не пробовали ничего подобного!
Мариньолли довольно ловко подцепил палочками ломтик и отправил его в рот. Пожевал, какое-то время сидел неподвижно, потом в изумлении покачал головой:
— Поразительно! Будто крохотные ледяные иголочки! Непривычно, но… приятно. Должен отметить, досточтимый господин канцлер, ваши познания в местной кухне восхищают не меньше, чем вкус сей дивной приправы. Не будучи коренным жителем, вы сведущи в таких тонкостях…
— Эта страна заслуживает того, чтобы узнать ее как можно лучше, — серьезно ответил Тал Тал. — Особенно если тебе нужно управлять ею. Язык, обычаи, история, верования — без знания основ власть вынуждена опираться только на силу, что рано или поздно приводит к смутам и кровопролитию.
— Кстати, о верованиях, — за первым кусочком творога последовал второй, третий и вскоре миска опустела. Сычуаньский перец и впрямь открывал желудок. — Я заметил среди храмов на противоположном берегу озера несколько минаретов, неподалеку от нашей миссии стоит синагога и, кажется, еще какой-то храм. Почему вы, я имею в виду власти, так терпимы к любой вере? Ведь она зачастую бывает ложной!
Тал Тал не спеша положил себе на тарелку несколько маринованных стеблей фасоли, сбрызнул их душистым уксусом из крошечного кувшинчика и лишь затем ответил:
— Границы Великого Неба неизведаны. Под землей, сдается мне, тоже достаточно места. Хватит для всех богов, даже самых мелких. Значит, нет и ложной веры. Да и так ли это важно: в какого именно бога верить? Главное, чтобы от веры был толк. — И он с аппетитом захрустел стеблями.
— Державная кротость нередко принимает самые разнообразные формы, — вежливо улыбнулся папский легат. Поднаторев в богословских диспутах с приверженцами всевозможных ересей, он знал, что полезно сначала сделать вид, будто соглашаешься с оппонентом, чтобы тот расслабился и пропустил момент, когда на него рухнет вся мощь аргументов в защиту истинной веры. И тем более следует избегать прямых споров с язычниками, которые, чуть что, хватаются за оружие. Длинная сабля господина канцлера, висевшая на спинке его скамьи, всем своим видом подкрепляла последнее соображение.
— Я бы употребил другое слово, — заметил Тал Тал. — Не кротость, а взаимное уважительное равнодушие. Кстати, такое отношение прямо проистекает из учения Кун-цзы, о котором я упоминал. Учитель говорил: мудрость состоит в том, чтобы почитать духов и держаться от них подальше. Пока вера — любая вера — не пытается проникнуть в дела государственные, государство никаким образом не вмешивается в вопросы веры. Страна, которую мы завоевали, жила по этому правилу тысячу лет, и чингизидов такой порядок вещей полностью устраивает. Судя по тому, что империя процветает, боги тоже довольны.
Похоже, за едоками подглядывали: ничем иным Мариньолли не смог объяснить, что слуги с переменами блюд явились ровно в тот момент, когда большинство мисок и пиал опустели. Головы прислужников были опущены, двигались они так, чтобы ни в коем случае не повернуться спиной к сидящим, но, несмотря на все сложные церемонии, стол был накрыт заново со сказочной быстротой и почти без звука.
Загадочное блюдо маишаншу оказалось просто лапшой с мясным фаршем, впрочем, тоже невероятно пряной. Жар во рту давно требовалось чем-нибудь залить, и Тал Тал очень вовремя потянулся к высокому кувшину.
— Это архи, его делают из кобыльего молока. Степная радость сердца…
Мариньолли поднял хрупкую фарфоровую пиалку, почти до краев полную прозрачной жидкостью.
— Ваше здоровье, господин канцлер. Не сомневаюсь, империя чингизидов обрела надежного и умелого кормчего в вашем лице.
— Изобилия вашему дому, господин Ма-Рино, — другая пиала также поднялась в ответ, — долгих лет жизни и множества почтительных сыновей.
— Боюсь, с изобилием и потомством будут трудности! — рассмеялся легат, — я монах и принадлежу к нищенствующему ордену.
— Тогда желаю вам духовного богатства и многочисленных учеников! — в тон ему ответил Тал Тал и осушил свою пиалу.
Архи скользнул по горлу тепло и мягко, оставив во рту привкус молока и чего-то цветочно-медового.
— Превосходно, превосходно, — Мариньолли покивал со знанием дела, — Между прочим, достоин всяческого удивления и восхищения тот факт, что на всем протяжении пути по землям империи нам не довелось наблюдать случаев пьянства в народе. Мой предшественник брат Плано Карпини также упоминал об этой замечательной черте ваших соплеменников.
— Из десяти ведер молока получается одно ведро архи, — Тал Тал вновь наполнил обе пиалы. — Очень дорогой напиток. В степи его пьют только по большим торжествам, и он скорее часть обрядов, а не просто жидкость, которой можно одурманить разум.
— Своего рода причастие…
— Не совсем понял, о чем вы. Это как-то связано с… — Тал Тал нахмурился, вспоминая незнакомое слово, — с «пятницей»?
— Э-э… да, в известном смысле. — Молочное вино не было особенно крепким, однако в голове уже слегка шумело, и вот уже на язык, точно по наущению нечистого, прыгнуло кощунственное сравнение со святым таинством. Казалось, вопрос о «пятнице» канул на дно миски с острой приправой, но у господина канцлера оказалась хорошая память. Неужели придется рассказывать язычнику о страстях Христовых за пиршественным столом, предаваясь чревоугодию! Мысленно воззвав к покровителю послов архангелу Гавриилу, монах постарался вернуть сознанию ясность и, тщательно подбирая слова, приступил к объяснению. Объединение дней в седьмицу, каждый день связан с воспоминанием об определенном событии, упомянутом в Евангелии, одной из священных книг христиан…
— Господин Ма-Рино, думаю, этого достаточно, — мягко остановил его Тал Тал, дождавшись паузы в монологе. — Я понял, ваш бог весьма требователен к тому, как о нем говорят и что. Поэтому оставим разговоры о небесном. Вместо этого я попрошу вас рассказать о тех краях, откуда вы прибыли. Правда ли, что там почти все время зима и очень мало солнца, оттого у ваших соплеменников такие бледные лица и круглые глаза, как у сов?
— Как вы сказали?! — Мариньолли вытаращился на него, в самом деле став похож на филина. От возмущения он даже перешел с фарси на латынь: — Quas ineptias! Какая чушь! О, моя милая Италия, она вся пронизана солнцем! Нигде больше нет такого высокого синего неба! А какие цветы распускаются на лугах по весне!
Эта тема была вполне уместна за столом, и монах дал волю своему красноречию, тем более что он видел, как жадно слушал его собеседник.
Еще немного, и за столом китайской лапшичной зазвучали бы литые строфы Алигьери, но тут презренная плоть неумолимо напомнила о низменных потребностях. Воспарить духом уже не получалось, и Мариньолли, смущенно поерзав, сообщил, что угощение было прекрасным, беседа доставила ему огромное наслаждение, но время наверняка уже позднее, а завтра — важный день. И, перейдя на шепот, осведомился у канцлера, где находится уборная.
Тот, ничуть не смутившись — истинный варвар! — лично отвел гостя к двери в конце длинного коридора, такой же изысканной, как и вся обстановка, предупредил, что будет ждать снаружи, и пожелал приятного облегчения, отчего бедному монаху сделалось еще хуже.
Дорожный быт не располагал к комфорту, а потому легат был готов к продуваемому всеми ветрами тесному сооружению из кривых досок и простой дырке в полу. Каково же было его удивление, когда он оказался в теплой и нарядной комнате, по размерам почти не уступавшей пиршественному залу. Здесь пахло розами, а вместо дырки возвышалось нечто смахивающее на трон.
Когда Мариньолли вышел на крыльцо, его ждал роскошный паланкин, который готовились нести четверо дюжих носильщиков. Еще четверо крепких парней держали большие бумажные фонари, чтобы освещать путь.
Канцлер, вновь толстый и круглый от зимней одежды, указал на плотно закрытую дверцу носилок.
— Ее откроют, когда вы уже будете готовы сесть. Так сберегается тепло, внутри стоит жаровня с углем. Вас доставят домой, как я и обещал. — Он махнул в седло. Длинная плотная одежда ничуть не сковывала его движений. — Спасибо за интересный разговор, господин Ма-Рино. Не знаю, удастся ли нам еще вот так поговорить, но если да — буду рад.
— От всей души благодарю, господин канцлер! — искренне воскликнул Мариньолли. — В том числе за вашу последнюю, особо деликатную любезность. Должен признать, подобных удобств я не встречал и во дворцах наших владык! Правда, немного смутило, что чаша для мытья рук расположена непосредственно над, гм… седалищем, но это такие пустяки!
Канцлер поклонился в ответ, дал знак носильщикам собираться в дорогу и, тронув коня плетью, ускакал. Монаху показалось, что на скуластом лице мелькнула усмешка, но он отнес это к игре воображения от выпитого архи.
* * *
«Чаша для мытья рук»! Тал Тал весело фыркнул, пуская жеребца шагом. Неужели оу-чжоужэнь ничего не знают об устройстве слива в отхожем месте? Но в остальном встреча в самом деле удалась, хоть и вышла совершенно случайной.
Последний прогон участников Белого шествия завершился, он с близнецами возвращался во дворец; дорога шла вдоль берега озера. Тал Тал издалека заметил темную фигуру, застывшую у воды. Он сразу узнал того самого путешественника из Западного края, что три дня назад побывал в его кабинете. Тогда он выглядел жизнерадостным и с откровенным восхищением разглядывал убранство дворца. Но теперь в его опущенной голове и поникших плечах было что-то, отчего становилось ясно: вот человек, чья родина осталась за много тысяч ли, и ему одиноко… И пусть родиной одного была большая богатая страна, а другой считал ею каменный курган и старый карагач у оврага с родником, но меркит вдруг почувствовал странное родство с итальянцем: оба всей душой желали возвращения и не могли вернуться. Приглашение на ужин было прежде всего средством спасения от собственной тоски. Но если оно помогло и другому, что в этом плохого?
Вопросы чужой веры мало волновали Тал Тала, он не видел от нее ни пользы, ни угрозы, но рассказ о далеких странах увлек не на шутку. Подумать только — два года в пути! Сколько всего интересного можно увидеть за это время, если даже двухмесячное путешествие в Корё вспоминается как захватывающее приключение, несмотря на все мрачные события, связанные с ним! Поездка в Марагинскую обсерваторию так и осталась в планах, которым теперь едва ли суждено осуществиться… Эх, ну почему Эль-Тэмур отправил посольством в Западный край каких-то купцов, а его приставил к недотепе-принцу!
Из темного проулка вывернули двое всадников, заставив канцлера насторожиться. Впрочем, он тут же успокоился, узнав близнецов.
— Где вы раздобыли такой паланкин? — с улыбкой спросил он, когда те подъехали ближе. — Ограбили императора?
— Ты же сам сказал: «найдите поприличнее», — пожал плечами Таштимур. — А на твоем вся краска облезла…
— Погодите, — канцлер перестал улыбаться, — вы что, в самом деле…
— Никто не грабил императора. У дядюшки Лю попросили, — успокоил его Тимурташ. — Заодно с носильщиками.
— Ну, дядюшка, ну, ловкач! — Тал Тал облегченно рассмеялся. — Не удивлюсь, если у него случайно окажется тумен войска и табун-другой лошадей! Сколько же я ему теперь должен?
— Дядюшка велел передать, что такой важный чиновник, как канцлер империи, сумеет отблагодарить ничтожного хозяина постоялого двора.
Дальше поехали втроем. Тал Тал рассказал обо всем услышанном от европейца, заново восхищаясь огромному количеству впечатлений, которое тот получил в пути.
— А любопытно, каковы их женщины, — заметил Ташитмур, когда рассказ подошел к концу. — Господин Ма-Рино ничего о них не рассказывал?
— Сдается мне, после третьей чаши архи дело дошло бы и до них, но он засобирался домой.
— Говорят, у них голубые глаза, волосы цвета речного песка и бледная кожа. А еще они очень холодны на ложе.
— Насчет глаз и прочего ничего не могу сказать, но мне доподлинно известно, что в гареме последнего императора династии Тан была наложница из оу-чжоужэнь… — с самым глубокомысленным видом проговорил Тал Тал. И добавил тоном, каким сообщают сведения государственной важности: — Император спал с ней только в самую жару.
Мгновение спустя дружный смех подтвердил, что шутка удалась.
* * *
«И мы вошли в славный дворец Каана, и я был в торжественном облачении, и передо мной несли крест с горящими свечками и курили ладан, а я пел «верую в Господа единого». И когда кончил я петь, благословил я Каана, и он смиренно принял мое благословение…»(1)
Шепот личного императорского евнуха прошелестел над ухом: «требует… поторопитесь…» Тал Тал, стоявший, где ему и полагалось — у первой из пяти ступеней, ведущих к трону, — взбежал наверх и почтительно склонился перед императором и его супругой. Ки морщила губы и старалась сохранять бесстрастный вид, но было заметно, что происходящее ее забавляет. Тогон-Тэмур выглядел озадаченным.
— Можешь объяснить, что происходит? — вполголоса спросил он. — Зачем свечки? Он хочет показать, что ему темно?
— Насколько мне известно, такова часть обряда восхваления их бога, ваше величество.
— И эта доска с перекладиной — тоже?
— Совершенно верно.
Громкий голос легата разносился по залу. Вельможи и чиновники недоумевающе притихли.
— То есть он явился ко мне, но восхваляет не меня, — удивление императора делалось все сильнее. — Поет скверно, к тому же я не понимаю ни слова! Возможно, мне следует разгневаться?
Ки прикрыла рот ладонью, пряча улыбку. Тал Тал заметил, что император тоже пока еще развлекался, хмурясь не всерьез. Но зная, как легко меняются настроения Тогон-Тэмура, он поспешил успокоить его, потому что над головами посланцев вот-вот могли сгуститься тучи.
— Молитвы их богу обычно заканчиваются призывом благословить всех присутствующих, и особенно правителя. Ему желают долгих лет и всяческого процветания, — на ходу сочинял канцлер. В ход пошло все: обрывки когда-то услышанных сведений о христианах, предположение, что молитвы в любой вере примерно одинаковы, и надежда на то, что вчерашнему собеседнику достанет ума внятно и подробно восхвалить императора.
— И как долго он намерен реветь? А тот болван со свечками сейчас точно устроит пожар… Нет, я все-таки разгневаюсь!
— Ваше величество, послы прибыли с подарками; возможно, они смягчат ваш справедливый гнев. Мне доложили, среди даров — вороной жеребец дивной стати…
— Жеребец? Что же ты раньше не сказал?! — Тогон-Тэмур вскочил с места. В своей любви к лошадям, как не в чем другом, он был истинным чингизидом-степняком. — Где он?
— Должно быть, оставили у ворот, ваше вели…
— Идем, покажешь!
Император вихрем слетел по ступеням. Легат невольно попятился, когда увидел, что на него несется сам правитель варваров с решительным выражением на лице и в развевающихся золотых одеждах, но тут же опомнился, поудобнее перехватил распятие и поднял над головой.
Тогон-Тэмур резко остановился — так, что Тал Тал, спешивший следом, едва не налетел на него.
— Он хочет меня ударить? — в его голосе уже не было ни следа веселья.
— Господин Ма-Рино, что вы делаете?! — из-за спины императора Тал Тал метнулся к легату.
— Собираюсь благословить вашего повелителя, досточтимый господин канцлер, — счастливо улыбнулся Мариньолли. — Ведь я видел, что их императорское величество с интересом внимали словам гимна, и потому…
— У него самые мирные намерения, — объяснил императору Тал Тал, не дожидаясь, пока монах доберется до финала неторопливой речи. — Он собирается благословить вас.
— Ладно, только побыстрее, — поморщился Тогон-Тэмур. — И покажи, наконец, жеребца!
— Где конь?! — рявкнул Тал Тал, который вовсе не был уверен, что скакун в самом деле дожидается за дверью.
— У входа в павильон, под охраной, — поспешно доложил Иса, лучше остальных понимавший, что посольство уже почти на краю пропасти.
— О чем ты с ними говоришь? — Император, не владевший фарси, подозрительно посмотрел на него.
— Требую не тратить попусту драгоценное время вашего величества.
«Бывают случаи, когда невежество владык спасительно», — подумал Тал Тал, сопровождая императора к выходу.
Ки не стала останавливать супруга, когда тот помчался смотреть лошадь: она уже давно уяснила, что если потакать его мелким прихотям, в серьезных делах он будет мягким как воск. Она не спеша поднялась со своего места и величаво спустилась по ступеням к приземистому столику, на котором топорщилось загадочными выступами и углами плотное шелковое покрывало. Под ним дожидались своего часа дары, привезенные послами. Мариньолли, разочарованный тем, что благословение императора пришлось проводить впопыхах, с надеждой подался в сторону императрицы. Заодно воодушевился и толмач Иса, приунывший оттого, что канцлер не желал пользоваться его услугами.
— Скажите, господин посланник, в какой стране говорят на том языке, на котором вы пели? — спросила Ки. За свою жизнь ей довелось слышать немало наречий, но такого еще не встречалось.
Иса быстро перевел вопрос. Мариньолли с воодушевлением ответил.
— Ни в какой, ваше императорское величество, — заговорил Иса по-китайски, — и в очень многих. Это латынь — язык ученых людей и священников. На этом языке говорят с богом.
— Для вашего бога требуется особенный язык? — усмехнулась императрица. — Мне всегда казалось, что небожители способны понимать не только любую человеческую речь, но даже язык животных. Разве не так?
— Благородная латынь возвышает молящегося над прочими смертными…
Иса постарался переводить как можно точнее, но Ки лишь пожала плечами: она выросла среди тех, кто считал главным в молитве уважительный тон и правильные слова, а не наречие, которое при этом использовалось. Впрочем, если забавный носатый оу-чжоужэнь молится на своем «ла-ти-ни», — это его дело. Лишь бы не начал снова петь.
— Уберите покрывало, я хочу посмотреть, что под ним, — потребовала она.
Посланцы в замешательстве переглянулись.
— Скажи, что надо дождаться императора, — прошипел Мариньолли, почти не разжимая губ и сохраняя на лице благостное выражение.
— Ей лучше не перечить, — шепотом возразил Иса.
— А если император обидится?
— Я жду, — нахмурилась императрица.
Брат Николай, молча слушавший тихую перепалку спутников, не говоря ни слова, шагнул к столу и аккуратно поднял легкую ткань.
Ки и оказавшиеся поблизости придворные ахнули в один голос: на столе, ничуть не страдая от тепла, стояли ледяные чаши и кубки изумительной работы. Свет фонарей мерцал в прихотливых узорах инея, свободно проходил сквозь тончайшие стенки, похожие на застывший воздух. Не веря своим глазам, императрица осторожно дотронулась кончиком указательного пальца до кромки ближайшего кубка:
— Да это же не лед, а стекло! Невероятно!
— Императрица в восторге, — сообщил Иса. — Значит, император тоже будет доволен.
— Еще бы кто-то не был доволен стеклом венецианских мастеров, — хмыкнул Николай. — Ладно, переводи давай.
И они с Мариньолли наперебой принялись расхваливать умельцев с острова Мурано, чьи работы славятся не только по всему христианскому миру, но и в мусульманских странах.
— Но это еще не все, — заметил Мариньолли, видя, что кое-что на столе осталось нераскрытым. — Брат Николай, у тебя так хорошо получается снимать покровы, будь добр, покажи то, что мы везли с особенной бережностью.
Николай, торжествующе улыбаясь, поднял двумя руками что-то похожее на толстую книгу и одним взмахом убрал узорчатую ткань.
— Взгляните, ваше императорское величество, — дрогнувшим голосом перевел Иса. — Это стеклянное зеркало.(2)
Как завороженная, Ки приняла из рук монаха прямоугольную золоченую раму, из которой глядела она сама: пугающе отчетливая, с огромным залом за спиной, полным огней и людей. Все было знакомо и в то же время казалось чуть-чуть другим, не таким, как по эту сторону зеркала.
В ее покоях стояло несколько зеркал, больших и малых, выполненных из тщательно отполированных листов бронзы. Конечно, они давали какое-то отражение, так что Ки могла получить более или менее точное представление о собственной внешности. Но разглядеть себя до последней ресницы, до самой мелкой складочки в уголке губ — это же просто чудо!
Послышался громкий возбужденный голос, которому вторил другой, потише: император, судя по тону, остался в восторге от жеребца и теперь делился впечатлениями с канцлером.
— Я назову его Лун!(3) С первого взгляда ясно — это не простая лошадь, каких запрягают в повозки! Он создан возить Сына Неба!
Ки смотрела в зеркало на приближающихся супруга и наставника. Дивное стекло неуловимо преображало их, делая первого значительней и осанистей, добавляя второму отточенной стремительности и красного отблеска в темную медь волос. Или все это — колдовское наваждение чародеев Западного края?
— О, а тут что такое? — император приблизился к столу с дарами. — Сделано будто из воздуха!
— Узнаете, ваше величество? — Ки поднесла зеркало к его лицу. Тогон-Тэмур, забыв про величавость, вытаращил глаза, разглядывая свое отражение. В его покоях зеркал не было вовсе: он никогда не задумывался над тем, как выглядит, потому что с рождения о его облике заботились другие люди.
Тал Тал сдержанно улыбнулся, когда император с совершенно детской радостью похвастался ему подарком, хотя и он вполне оценил тонкость работы и совершенную прозрачность стекла. Он знал, что особым образом установленные друг против друга зеркала могут передавать свет на большие расстояния, отполированные толстые стекла способны делать четкими далекие и мелкие предметы — все это подробно изучалось в Академии. Но те зеркала делали из бронзы и меди, а стекла имели цветной оттенок или были мутноваты из-за постоянных примесей. Подумать только, чего можно было бы добиться, имея под рукой совершенно прозрачное стекло! За сто с лишним лет из Западного края приехали армии священников и купцов, но почему-то ни одного ученого или хотя бы ремесленника. Что проку от этого совершенного зеркала, если оно навеки исчезнет во дворце!
— Вам известно, как оно сделано? — спросил Тал Тал по-китайски, чтобы вновь не вызвать подозрения императора.
— Секрет изготовления зеркал и прозрачного стекла — достояние Венецианской Республики, — перевел Иса ответ Мариньолли, стараясь, чтобы это не прозвучало вызывающе. — Мастерам острова Мурано запрещено покидать его под страхом смертной казни. Также и на остров можно попасть только с ведома правительства.
— Хм… А если я прикажу вас пытать? — Тогон-Тэмур задумчиво повертел в пальцах одну из хрупких стеклянных чаш и небрежно поставил на место. Та жалобно зазвенела, ударившись о бока соседок.
— Ваше величество, посланцы, скорее всего, говорят правду, — почтительно, но твердо возразил Тал Тал. — Ведь и у нас только посвященным известно, как рождается лун цюань яо.(4)
Иса перевел его ответ Мариньолли. Тот кивнул и с благодарностью посмотрел на недавнего сотрапезника.
— Говорю с открытым сердцем: никому из нас неведом секрет муранского стекла. Но позвольте обратить внимание вашего императорского величества на то, что кроме стекла глава апостолической церкви святейший папа Бенедикт Двенадцатый прислал также дивные украшения из янтаря, который называют «слезами моря», а также превосходное вино…
И действительно: стеклянные вещицы поначалу затмили остальные дары, но когда открылись шкатулки и в них медово засветился оправленный в золотое кружево янтарь, когда с одного из трех больших кувшинов была сбита восковая печать и жидкий рубин плеснул в венецианский кубок, наполняя зал ароматом щедрого августа Тосканы, — тогда император пришел в самое благостное расположение духа, охотно склонил голову для крестного благословения и заявил, что трое послов станут желанными гостями на церемонии Белого шествия в честь праздника Цагаан-Сар, которое состоится через три дня. «Будет о чем рассказать там, у себя», — по-свойски подмигнул Тогон-Тэмур, осушая вторую полную чашу. Санджовезе определенно пришлось ему по вкусу.
1) «Хроника флорентинца Джованни Мариньолли, епископа Базиньянского». Москва, «Наука», 1968 год.
2) в дораме такие зеркала имеются у каждой наложницы. На самом деле в Китае они появились только с началом экспансии европейских технологий в конце XVIII века.
3) кит. «Дракон»
4) то есть фарфор. Слово «фарфор» персидско-турецкого происхождения, используется главным образом в русском языке и вошло в обиход примерно в XVII веке.
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
