Королева (джен)

Элика, в отличие от Лисси, точно знала, что слова Вальдера о непредсказуемости жизни — просто способ быстро и тактично свернуть разговор. Обсуждать личную жизнь предполагаемого зятя было бы нескромно по отношению к Атталу, который и без того все время был мишенью сплетен, и Вальдер наверняка не захотел бы углубляться в эту тему, даже будь на месте Лисси кто-нибудь другой. Лет пять назад, когда тан Аггертейл побывал в Адели, император ясно выказал собственное отвращение к подобным пересудам.

В тот раз Аттал приехал, чтобы участвовать в столичном рыцарском турнире. Многие считали его фаворитом предстоящих состязаний. Несмотря на возраст Аггертейла — тогда ему еще не исполнилось двадцати лет — тана считали человеком, который в конных турнирных схватках чувствует себя так же уверенно, как и на палубе своего боевого корабля. С тем интересом, который вызывали победы Аттала над аварцами, могла бы посоперничать только его скандальная слава человека, предпочитающего отношения с мужчинами — и, что куда важнее, даже не пытавшегося скрыть столь деликатную подробность своей биографии.

Если кто-нибудь из столичных лордов полагал, что на время своего посещения Адели Аттал решит отказаться от привычек, которым он следовал у себя дома, на Томейне — где ему, действительно, никто был не указ, и где человек его положения мог не считаться с чужим осуждением, — то их ошибка стала очевидной в первую же минуту. Аттал с Гиархом инн-Геллормом, командиром его флота, прибыли на одном корабле, и тан сошел на берег едва ли не под руку со своим фаворитом, как будто бросая вызов всем собравшимся на берегу.

Аттал не выглядел настолько женственным, как в описаниях столичных сплетников, но явно не прикладывал усилий для того, чтобы исправить сложившиеся у местных жителей представления о нем. Его гладко выбритое лицо казалось гладким, как у девушки, а золотисто-каштановые волосы спускались ниже плеч и были тщательно уложены и завиты. С этой копной блестящих на солнце золотистых локонов, падавших на роскошный алый плащ, его, действительно, можно было бы спутать с женщиной — по крайней мере, со спины. Лицо Аттала, с широкими скулами, точеным прямым носом и в особенности — жестким и прямым взглядом зеленовато-серых глаз, могло бы примирить имперских лордов с его избыточно женственной одеждой, если бы не привычка тана улыбаться куда больше, чем положено мужчине — и не тот скандальный факт, что половина всех этих улыбок была адресована Гиарху инн-Геллорму, с которым Аттал, казалось, продолжал общаться посредством безмолвных взглядов и улыбок даже в те моменты, когда разговаривал с кем-то другим.

Знать на Томейне давно позаимствовала у аварцев любовь к тонким тканям и мускусным благовониям — с Островов эта мода на шелка, духи и ношение серьги в ухе начинала понемногу распространяться даже среди франтов из Адели. Но, если сам по себе Аттал не так уж сильно выделялся среди островных аристократов, то присутствие с ним рядом рослого, широкоплечего Гиарха, одетого в шерсть и кожу, делала контраст между двумя мужчинами особенно заметным. Адмирал Аттала открыто пренебрегал островной модой — он носил короткую темную бороду, совсем как рыцари империи, а его длинные темные волосы были собраны в хвост. Со своим суровым видом и широкими плечами Гиарх мог бы показаться телохранителем Аттала, если бы тан Аггертейл не пользовался репутацией человека, который не нуждается ни в чьей защите.

Следом за Атталом с его корабля снесли на пристань несколько объемных сундуков, и, сев на лошадь, тан окинул взглядом напиравшую со всех сторон толпу, мечтавшую поближе посмотреть на островных гостей, и приказал своим стюардам открыть сундуки и «от его имени раздать подарки тем, кто удостоил их такой гостеприимной встречи».

За то время, пока Элика была женой Валларикса, она успела уяснить, что среди богатых вельмож на островах и в Аварисе было принято разбрасывать горстями серебро и даже золото, красуясь на различных праздниках и торжествах. Супруге императора эта традиция бросать в толпу монеты представлялась неуместной, потому что таким образом богатые вельможи как бы низводили всех собравшихся простолюдинов до уровня нищих, которые будут драться за господские подачки — и это притом, что, не считая случаев, когда им доводилось щегольнуть своим богатством на публичных торжествах, они отнюдь не отличались щедростью и равнодушно относились к чужой бедности. Во всяком случае, содержать магистраты, занимавшиеся настоящей помощью простолюдинам, в Аварисе и на островах было не принято.

Элика полагала, что тан совершает большую ошибку, собираясь следовать традициям Томейна здесь, в Адели. Если даже некоторых из собравшихся щедрость Аттала и порадует, то многие будут втайне возмущены подобным поведением их гостя, и рассердятся на тех своих соседей, кому вздумается ползать по земле и подбирать монеты. Элика бы на их месте тоже ощущала, что такая сцена унижает местных жителей перед гостями. В целом, эта ситуация только усилит трения между и имперцами и наводнившими Адель островитянами, и в перспективе может привести к ненужным стычкам и взаимным оскорблениям.

Вальдер, пожалуй, мог бы удержать Аттала от такого необдуманного шага, окажись он рядом, но Валларикс не мог встречать своего гостя в гавани — его положение и, что еще важнее, не всегда благожелательные отношения империи с Томейном требовали, чтобы Аттал первым прибыл к нему во дворец и поприветствовал правителя.

Но, когда слуги Аттала раскрыли сундуки и принялись разбрасывать их содержимое, Элика поняла, что тан более деликатен, чем ей показалось поначалу — или же что он гораздо лучше разбирается в имперских нравах и традициях, даром что до сих пор Аггертейл ещё не бывал в Адели. Вместо золотых или серебряных монет его люди бросали в толпу зрителей связки ярких женских лент из аварского шелка, перчатки из тонко выделанной кожи вроде тех, которые носили островные щеголи, мешочки, в которых обычно расфасовывали аварские специи и островной миндаль — и прочие подобные подарки, которые могли, не задевая ничьи чувства, вызвать у собравшихся возле причала радостное возбуждение.

Слушая, как дети радостно визжат, получив от родителей мешочек с засахаренными фруктами или орехами, а женщины со смехом делят шёлковые ленты, Аттал сиял так, как будто бы подарками заваливали его самого, и именно в этот момент Элика пришла к выводу, что Аггертейл ей, пожалуй, нравится.

Аттал и в самом деле обладал завидным обаянием. Через пару часов после его прибытия в Адель Атталу вовсю улыбались и боролись за его внимание не только впечатлительные молодые девушки, но даже многие солидные матроны, всего пару дней тому назад твердившие друг другу, что они не станут разговаривать с человеком с такой скверной репутацией, как у Аттала, и уж точно не подпустят к нему своих дочерей.

Льюберт Дарнторн смотрел на Аггертейла широко раскрытыми, горящими от восхищения глазами, и повсюду следовал за ним. Когда Аттал, по приглашению Валларикса, отправился осмотреть место предстоящего турнира, племянник лорда Бейнора бесцеремонно увязался с ним, замешавшись в толпу островитян и так ревниво охраняя свое место рядом с таном, что стюартам и оруженосцам из свиты Аттала поневоле пришлось уступить. Будь Льюберт чуть постарше, это бы наверняка вызвало общую досаду, но соперничать с десятилетним мальчиком юноши из свиты Аттала посчитали ниже своего достоинства.

Впервые с того дня, как он узнал о плене своего отца и после этого присутствовал при его «казни», Льюберт выглядел совершенно беззаботным и вел себя так, как и положено мальчишке его лет — сиял от удовольствия, много смеялся и вертелся под ногами у островитян, мешая всем вокруг, но явно будучи уверен в собственной незаменимости. Он торопился первым указать гостям дорогу, суетился и ловил каждое слово своего кумира, сам не замечая, что смотрит на тана с приоткрытым от восторга ртом.

Однако, если многие из местных жителей прониклись к тану самой искренней симпатией, то столь же явными были перешептывания, усмешки и многозначительные взгляды, связанные с внешним видом тана и с присутствием Гиарха инн-Геллорма.

— На месте Бейнора Дарнторна, я бы держал своего племянника подальше от нашего гостя. Учитывая репутацию Аттала, его дядя удивительно спокойно относится к тому, что Льюберт ходит за таном хвостом и смотрит на него влюблёнными глазами, — саркастически заметил Ирем, издали следя за тем, как Льюберт со всех ног бросился забирать у стюарда турнирный меч, чтобы собственноручно передать его Атталу. Аггертейл взвесил и тщательно осмотрел турнирное оружие, отделавшись от Льюберта рассеянной улыбкой и отходя в сторону, чтобы случайно не задеть его мечом.

Вальдер, которому Ирем адресовал это насмешливо замечание, перевел взгляд с Аттала на своего друга — и нахмурился.

— Я знаю, ты не любишь Бейнора Дарнторна и его семью, но это всё-таки не повод опускаться до базарных сплетен, — негромко заметил он. — Аттал любит не мальчиков, а мужчин. Точнее, одного мужчину. А липнущий к нему Льюберт ему явно досаждает. Аттал ещё не в том возрасте, чтобы относиться к детям снисходительно...

Откровенное неудовольствие в голосе сюзерена заставило Ирема притихнуть. Валларикс нечасто отвечал на шутки друга такой резкой отповедью, и до каларийца, видимо, дошло, что в этот раз его слова не только не показались Вальдеру смешными, но и разочаровали собеседника.

 

В честь их гостей ужин в Большом зале был накрыт в островном стиле. Вместо обычных длинных столов, скамей и кресел обстановку составляли множество низких столиков, возле каждого из которых стояли две или три удобных островных кушетки с изогнутой спинкой. На этих кушетках гость, в зависимости от собственных вкусов, мог и сидеть, и полулежать, вытянув ноги и удобно опираясь спиной о высокий подлокотник и лежащие на нем подушки.

Элика когда-то в прошлом задалась вопросом о причинах этого обычая, и Вальдер с улыбкой пояснил, что Островной союз с самого основания был морской державой, и что предки островной аристократии когда-то — в незапамятные времена — сами гребли на веслах. А проведя много часов на низкой и жесткой гребной скамье, когда колени упираются в скамью переднего гребца, конечно же, захочешь отдохнуть, вытянув ноги. Разумеется, времена давно изменились, и островная знать теперь только владела и командовала кораблями, на которых гребли либо совершенно обедневшие простолюдины, либо наемники с Дальних островов, либо вовсе рабы. Но прежние традиции остались в силе, причем чем богаче и знатнее был какой-нибудь островной род, тем с большим удовольствием он следовал старым обычаям.

Элика не особо удивилась — имперская знать тоже все время вдохновлялась мыслями о героическом и легендарном прошлом. Для того, чтобы ввести какую-то одежду в моду при дворе, достаточно было сказать, что именно такие платья или же плащи носили рыцари и дамы во времена Этельрикса и его оруженосца Бальдриана — и весь двор охотно начинал носить «старинную» одежду, даже если покрой платья был только что выдуман каким-нибудь портным, в глаза не видевшим ни статуй, ни миниатюр этой эпохи.

В любом случае, решение Валларикса обставить зал в согласии со вкусами островитян было довольно куртуазным жестом.

Когда распорядитель пира подвел тана с его спутником к назначенному им столу, Гиарх сел на кушетку, словно на обычный стул — он, несомненно, полагал, что имперским вельможам, большинство которых так и не решились положить ноги в сапогах на обеденное ложе, будет комфортнее разговаривать с сидящим собеседником.

Аттал, как Элика и ожидала, даже не подумал сесть напротив, а уселся рядом со своим военачальником. Однако Аггертейл все-таки сумел ее удивить. Длина обеденного ложа вполне позволяла обедать за ним вдвоем, но тан не просто сел рядом с Гиархом — он откинулся спиной на плечо своего соседа, словно на подушку, и с удовлетворенным вздохом забросил длинные ноги на кушетку.

Проделано это было так привычно, что в первый момент никто из их старавшихся приноровиться к неудобной мебели соседей даже не сообразил, что происходит что-то необычное. Зато потом у имперских рыцарей и лордов, что называется, глаза на лоб полезли, и все взгляды, словно намагниченные, устремились в сторону Аттала.

Cудя по закаменевшей позе адмирала, Гиарх был не слишком доволен выходкой своего сюзерена, сделавшей их центром общего внимания. Зато сам тан, казалось, вообще в упор не замечал буравящие его взгляды. Аггерейл подставил кубок бледному от потрясения слуге, который подошел налить ему вина, и сделал несколько уместных замечаний об имперских сортах винограда, совершенно не заботясь о своих скандализованных соседях.

Когда все насытились, и дворцовая прислуга убирала мясо и закуски со стола, чтобы пирующие могли продолжать беседу за вином, фруктами и сладостями, Валларикс, которому явно было слишком жарко в его плотной и украшенной серебряным шитьем одежде, вышел подышать на галерею и с наслаждением подставил свое взмокшее лицо ночному ветру. За Вальдером тут же устремились несколько имперских лордов, усмотревших здесь удобную возможность поговорить с императором наедине.

— Государь, я хотел бы сказать пару слов о наших островных гостях, — сказал Лан-Дарен. Элика ничуть не удивилась, что спутники ее дяди выбрали своим парламентером именно его. Почтенный возраст и долгая служба Наину Воителю делали Лан-Дарена естественным защитником традиций королевского двора. Кроме того, на правах родственника он мог говорить с правителем более свободно, чем все остальные.

Судя по глазам Валларикса, он подумал о том же самом — и сдержал ясно читавшийся в его глазах порыв сказать придворным, что, идя сюда, он вообще-то надеялся отдохнуть и хоть чуть-чуть побыть наедине с самим собой.

— Не тратьте времени на предисловия, мессер Лан-Дарен, — без особого энтузиазма сказал он. — Я готов вас выслушать, но только постарайтесь ближе к делу…

— Как вам будет угодно, государь. Если избегать лишних слов, то я не понимаю… нет, мы все не понимаем! — с какой стати Аггертейл ведёт себя так вызывающе. Он должен понимать, что он на пиру, а не у себя в спальне, — с жаром сказал лорд Лан-Дарен.

Вальдер устало вздохнул.

— Мессер Лан-Дарен… ваша молодость прошла при дворе моего отца. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вам случалось видеть при дворе вещи гораздо более скандальные, чем человек, который опирается на чье-нибудь плечо…

Лан-Дарен покраснел от возмущения — а может быть, и от неловкости, поскольку, в самом деле, слышать подобные замечания от человека, который годится тебе в сыновья — не слишком-то удобно, даже если собеседник — твой король.

— Ваш отец себе такого никогда не позволял! — запротестовал он. — Наедине с друзьями он мог делать, что угодно, хоть играть с дамами в жмурки в бане, но на приемах во дворце он всегда соблюдал приличия... Это неуважение к собравшимся. И я еще раз повторюсь, что я не понимаю…

— Не понимаете, мессер? Ну, а по-моему, это как раз вполне понятно, — мягко возразил Вальдер. — Аттал не может не осознавать, что с той минуты, как он сошел на берег, все наши придворные только и делают, что обсуждают его и Гиарха. И, я полагаю, что он хочет показать, что ему это совершенно все равно, и ему абсолютно нечего стесняться. Полагаю, что на его месте я повел бы себя точно так же. Если тан нарушил букву этикета, то мы, несомненно, поступаем куда хуже и оскорбляем сам дух гостеприимства, позволяя себе сплетничать о нашем госте за глаза.

Лан-Дарен прикусил губу. Валларикс вежливо сказал «мы», как бы объединяя себя со своими собеседниками, но и сам Лан-Дарен, и четверо его спутников, конечно, поняли, что им сделали выговор.

Вернувшись в зал, Вальдер заметил, что Аттал беседует с мессером Иремом, и на лицо Вальдера набежала тень. Наверное, он вспомнил недавнее замечание своего друга об Аттале — и он подумал о том, что Ирему было бы лучше вовсе не общаться с гостем. Вряд ли император ожидал от Ирема каких-то оскорбительных намеков — для такого коадъютор был и слишком хорошо воспитан, и слишком умен — но человек, который находился в положении Аттала, должен был улавливать какие-то оттенки человеческого отношения к себе даже без слов. Элика, скажем, всегда знала, кто из приближенных Валларикса видит в ней выскочку из совершенно незначительного рода, незаконно занявшую место, которое должно было бы достаться куда более достойной кандидатке. А сам Валларикс, наверное, с детства способен был увидеть в чьем-то взгляде сожаление о том, что кровь дан-Энриксов смешалась с кровью раздражающих многих людей южан.

Вальдер ускорил шаг и приблизился к Ирему и Аггертейлу — чтобы с облегчением удостовериться, что его лучший друг и его гость с заметным увлечением оценивают способности других участников турнира и в деталях обсуждают, кто из них имеет шансы выиграть в турнире. Это выглядело вполне безопасной темой, и Валларикс явственно расслабился, решив, что Ирем и Аттал нашли общий язык.

Однако в эту самую минуту тан спросил:

— А что бы вы сказали о своих собственных шансах на победу, монсеньор?..

Ирем прищурился.

— Учитывая, что я не участвую в этом турнире, мои шансы победить равны нулю, — лениво сказал он.

Поездка, из которой только что вернулся коадъютор императора, оказалась крайне неудачной для мессера Ирема — благополучно избегавший ран во множестве крупных сражений, он на этот раз был ранен в совершенно заурядной и уж точно недостойной коадъютора Валларикса стычке с разбойниками, на которых небольшой отряд мессера Ирема наткнулся возле Пеллуэра. Пока Ирем был занят их предводителем, один из спрятавшихся за деревьями разбойников всадил в него стрелу практически в упор. Она проткнула коадъютору предплечье и сломала ему пару ребер, хоть и не смогла пробить кольчугу на боку, и после извлечения стрелы, произведенной пожилым хирургом в Пеллуэре, мессер Ирем, казалось, больше злился на нелепость своей раны, чем на причиняемые ею боль и неудобство. Впрочем, к ранам — и серьезным, и не очень — коадъютор был привычен. Большинство людей — хоть среди орденских гвардейцев, хоть среди придворных — и вовсе не подозревали, что он чувствует себя неважно.

Туго перебинтованные ребра не мешали Ирему держаться с обычным ампломбом, хотя близко знающие его люди могли бы заметить, что он несколько бледнее, чем обычно, и — что было на него совсем уж не похоже — почти ничего не ест на праздничном пиру. Осмотрев его накануне, Рам Ашад предложил Ирему принимать твисс, но коадьютор заявил, что он должен отвечать за порядок в городе и безопасность императора, и что человек в его положении не может быть рассеянным и клевать носом.

Элика полагала, что лорд Ирем успел пожалеть о своем необдуманном отказе к концу утомительного дня.

— А почему вы, собственно, решили отказаться от участия? — поинтересовался Аггертейл. — Если, разумеется, такое любопытство не кажется вам невежливым…

— У меня не было на примете никакой леди, чтобы назвать ее своей дамой сердца, — сказал Ирем, не желавший лишний раз упоминать про свои сломанные ребра. — Мой опыт подсказывает мне, что в глазах наших прекрасных леди это не формальность, а важное заявление. Если на следующий день мне вздумается танцевать с кем-то другим, то меня обвинят в непостоянстве, легкомыслии и неучтивости. Так что я предпочел не рисковать и решить вовсе не участвовать в турнире…

— Но вы пользуетесь славой лучшего рыцаря в империи, — нахмурившись, возразил тан. — Ваше отсутствие обессмысливает наше состязание. Кто бы ни победил, люди все равно скажут — он стал первым только потому, что мессер Ирем решил не участвовать!.. Должен признаться, что я не желаю такой жалкой славы. Если я окажусь победителем турнира, я хочу, чтобы никто не усомнился в том, что это не случайность, а заслуженная, полновесная победа.

— Вижу, _свои_ шансы на победу вы ставите очень высоко, — заметил коадъютор, даже не пытаясь скрыть обычной для себя иронии.

— Я не люблю притворной скромности, — отрезал раздраженный его тоном Аггертейл. — Если я считаю, что способен победить — то я так и скажу. Но если бы я даже сомневался в собственных способностях, я бы не стал избегать состязания, чтобы отсутствие решимости приписывали моей скромности. Люди собрались, чтобы взглянуть на лучших рыцарей Империи и Островов, и они вправе узнать, кто из нас в самом деле лучший воин и наездник. Если у вас нет дамы сердца, то сразитесь за своего императора...

Валларикс открыл было рот, чтобы сказать, что его лучший полководец в этот раз не в состоянии сражаться на турнире, и что он просто не хотел омрачать атмосферу за столом рассказами о своих ранах. Но Ирем опередил своего сюзерена.

— Если вы просите — то я, конечно же, буду участвовать. С моей стороны было бы невежливо лишать вас удовольствия, — сказал он с мрачной, многообещающей улыбкой.

Ирем, похоже, полагал, что он и со сломанными ребрами вполне способен сбить с Аттала спесь.

 

Элика ничуть не удивилась, что после такого разговора Ирем попытался сослаться на усталость после пира и необходимость отдохнуть перед турниром и покинуть Валларикса вместе с прочими гостями. Но Валларикс справедливо рассудил, что, если час назад Ирем чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять вызов Аттала Аггертейла, то он должен быть способен задержаться во дворце еще на полчаса и объяснить свои поступки — и поэтому, не слушая вялых протестов коадъютора, взял его за плечо и увел Ирема в свои покои.

— Я надеюсь, вы не ждете, что я буду с вами пить?.. — осведомился калариец, все еще надеясь обратить все в шутку. — Я так мало ел за ужином, что, если вы заставите меня выпить ещё один кубок — я не поручусь, что меня не стошнит вам на ковер… Мешать южные вина с островными — не самая лучшая идея, хотя она, разумеется, и демонстрирует дружбу и близость наших государств…

— Что на тебя нашло? — спросил Валларикс, пропустив всю эту болтовню мимо ушей. — Это же просто безрассудство. Ты можешь серьезно пострадать, а главное — ради чего? Тебе же уже не пятнадцать лет. Я никогда бы не подумал, что ты до сих пор способен на такие выходки из пустого самолюбия!

Вальдер смотрел на рыцаря сердито и встревоженно.

Ирем пожал плечами — но все же отбросил прежний легкий тон.

— Аттал с его щенячьим самомнением, конечно же, просто смешон — но он заставил меня кое-что понять, — помедлив, сказал он, серьезно посмотрев на императора. — Когда в турнире участвуют только наши рыцари, то речь идёт только о том, кто лучше обращается с копьём. Но когда в состязании участвуют островитяне, то в глазах всех зрителей — и наших, и наших гостей — речь идёт о том, кто лучше — наши рыцари или бойцы с Томейна. Так что Аггертейл был не так уж и неправ, когда сказал, что мне обязательно следует драться на этом турнире — если не за даму, то за своего императора. Мы сейчас, действительно, сражаемся за честь страны и вашу славу. А рыцари Ордена не выбирают, когда им сражаться за своего короля. Коль скоро речь идёт о вас — я должен драться в любом состоянии. В реальной битве или на турнире, не имеет значения...

Валларикс, судя по его лицу, не знал, плакать ему или смеяться.

— Да Аттал просто пытался тебя подразнить... Мол, не хотите драться за женщину — сразитесь за мужчину. Он же видел, как ты косишься на них с Гиархом. И, по своему обыкновению, решил, что лучшая защита — нападение. А ты надумал себе… я даже не знаю что. Я начинаю думать, что ты в самом деле слишком много выпил!

— Ну, какая теперь разница, если я сказал тану, что буду участвовать в турнире? — спросил Ирем легкомысленно, явно нисколько не жалея о своем поступке.

Валларикс вздохнул.

— Мне стоило бы запретить тебе сражаться. Но когда вы с ним начали задирать друг друга, я подумал, что ты никогда мне не простишь, если я встряну и начну тебя одергивать.

— И тут вы были совершенно правы, — с мрачным удовольствием признал лорд Ирем. — Я и правда был бы очень раздосадован, если бы вы вмешались в это дело и не дали бы мне преподать урок этому наглому щенку с Томейна. А то наш почетный гость выиграл несколько заштатных схваток у себя на родине и искренне считает самого себя непобедимым. Аггертейла явно стоит щёлкнуть по носу и научить уважать старших…

Вальдер закатил глаза — и горестно махнул рукой.

 

Элика помнила такие состязания по временам, когда Вальдер ещё участвовал в них сам — но нынешний турнир в столице превосходил своей пышностью все виденные ею в прошлом. На поле за стеной города в этот раз вырос настоящий лагерь — кроме площадки для состязания и зрительских трибун, здесь же были устроены шатры, в которых отдыхали участники турнира и самые знатные из зрителей, которые не собирались проводить весь день на поле под палящим солнцем и рассчитывали пообедать с относительным удобством, за накрытым слугами столом. Вперемешку с разноцветными шатрами знати разместились палатки торговцев, лошадиные загоны, кузница, чтобы быстро подправить поврежденные доспехи, и куча самого разношерстного народа, от пестро одетых акробатов и жонглеров до учеников Лаконской Академии.

Первый же бой Аттала показал, что он не даром пользуется славой лучшего бойца на островах. Его противником был Рисвелл, и Аттал, по существу, выиграл поединок еще в первой схватке — он нанес Рисвеллу такой мощный удар, что тот едва сумел удержаться в седле. Когда объявили второй заезд, противник Аттала выглядел совершенно оглушенным и, казалось, с трудом сознавал, что делает. Никаких шансов на победу у него, определенно, уже не было — по его виду можно было предположить, что все его усилия сейчас направлены на то, чтобы справиться с тошнотой, а не на то, чтобы одолеть своего противника. Если бы не фамильное упорство Рисвеллов, то он, наверное, и вовсе отказался бы выезжать на поле второй раз.

На этот раз тан сбросил его на землю, а копье самого Рисвелла только скользнуло по нагруднику Аттала. После этого падения Рисвелл признал победу Аггертейла и отказался от последней схватки — хотя формально первый заезд окончился ничьей, и третья схватка должна была стать решающей, на самом деле превосходство тана как наездника и поединщика, как и плачевное состояние Рисвелла, были настолько очевидными, что зрители восприняли его отказ сражаться с облегчением. Шатающийся от удара Рисвелл внушал всем невольное сочувствие, и даже сам Аттал, судя по выражению его лица, был рад, что ему не придется наносить столь явно пострадавшему противнику еще один удар.

Эрлано, наблюдающий за поединком с особо почетных мест, предназначавшихся для участников турнира, их оруженосцев и стюардов, весь извелся, постоянно вертя головой и глядя то на поле, то на сэра Ирема. Сам коадъютор, по итогам жеребьевки, должен был выехать на поле не раньше полудня. Оставив оруженосца одного, сам Ирем предпочел стоять на возвышении под белым парусиновым навесом, где стояло кресло Валларикса, и где толпились те придворные, которые предпочитали близость к императору возможности удобно разместиться на скамьях для зрителей. Таких нашлось немало, и в итоге Ирем не столько беседовал с Валлариксом, сколько отвечал дамам, расточавшим ему комплименты и наперебой желающим ему удачи на турнире.

Собеседницы мессера Ирема дружно высказывали убеждение, что Ирем — именно тот человек, который лучше всех способен отстоять честь местного рыцарства, и что его решение участвовать в турнире сняло с их души огромный груз — теперь, когда он здесь, они больше не беспокоятся о том, что кто-то из островитян сумеет посрамить Легелион и одержать победу на турнире. Ирем лишь лениво улыбался и уверял женщин в том, что они заблуждаются, и что даже в его отсутствие имперские бойцы, конечно, справились бы со своей задачей так же хорошо, как и сейчас, когда он здесь.

Эрлано, судя по его отчаянным взглядам, явно полагал, что его сюзерену сейчас следует не любезничать с дамами, а изучать своего будущего соперника, и равнодушие мессера Ирема к происходящему на поле казалось ему большой ошибкой. Элика, в отличие от простодушного оруженосца коадъютора, была уверена, что мессер Ирем демонстрировал отсутствие какого-либо интереса к поединкам специально, чтобы все увидели, что его совершенно не волнуют воинские таланты Аггертейла, и что он слишком уверен в собственной победе, чтобы заранее уделять внимание противнику. Так же твердо, как в продуманности действий коадъютора, Элика была уверена и в том, что на самом деле он не упустил никаких деталей происходящего и успел оценить Аттала по достоинству.

Когда тан Аггертейл уступил площадку следующей паре поединщиков, мессер Ирем соизволил, наконец, вернуться к ожидавшему его оруженосцу.

Эрлано в нетерпении уставился на своего сеньора. Он выглядел взбудораженным, и глаза у него сверкали.

— Вы видели схватку тана Аггертейла с Рисвеллом?

— Видел, — признал сэр Ирем. — Рисвелл хорошо держался.

На лицо Эрлано набежала тень.

— Он сдался! — с юношеской категоричностью возразил он, не скрывая своего презрения к подобному образу действий. — Он вышел на турнир — значит, должен был биться до конца. А Рисвелл сдался только потому, что отбил себе зад, упав с коня. Тоже мне, поединщик… Я потребовал бы меч — и дрался бы с Атталом пешим.

— И Аггертейл бы тебе всыпал, — любезно закончил за него лорд Ирем, явно считавший воинственный настрой оруженосца исключительно забавным.

Эрлано обиженно насупился.

— Все равно, уж лучше проиграть, чем сдаться, — пробормотал он.

 

Убедившись, что внимание Эрлано полностью поглощено заездом, в котором на этот раз участвовала пара островитян, лорд Ирем отошел от парня и отправился готовиться к предстоявшему ему поединку.

Когда Эрлано вошёл в шатёр, его сеньор уже успел надеть и поддоспешник, и кольчугу, так что юноше осталось только помочь рыцарю приладить блестящий нагрудник с отчеканенным на нем гербом дан-Энриксов и надеть наручи, поножи и шлем. Это был первый раз, когда Эрлано помогал ему в подобных обстоятельствах, и от возбуждения оруженосец коадьютора болтал, не переставая, не смущаясь даже тем, что рыцарь едва отвечал на его реплики. Самого Ирема азарт и взвинченность Эрлано, отвлекавшие внимание оруженосца от странного поведения его сеньора, кажется, вполне устраивали. Рыцарь явно не хотел, чтобы Лано заметил повязку у него на рёбрах и принялся причитать, что ему следовало отказаться от участия в турнире.

Элика не очень понимала, как Ирем рассчитывает справиться задачей, которую он с такой самоуверенностью на себя взвалил. Но, как видно, она недооценила каларийца. У Ирема явно был солидный опыт в том, чтобы сражаться в любом состоянии, и с той минуты, когда коадьютор сел в седло, все признаки его недомогания как будто испарились. На коне, с копьём в руке, сэр Ирем чувствовал себя в своей стихии, и ни один человек, посмотрев на него, не догадался бы, что несколько минут назад этот же человек с трудом натянул на себя плотный стеганный поддоспешник и кольчугу, ругаясь сквозь зубы и с трудом просовывая раненную руку в кольчужный рукав.

— Удачи, монсеньор, — сказал Эрлано, и голос у него дрогнул от волнения.

Ирем насмешливо прищурил свои серые глаза.

— Спокойно, — усмехнулся он. — Это турнир, а не война. Не надо смотреть на меня так, как будто меня, того и гляди, убьют… Лучше пришел бы вовремя, вместо того чтобы считать ворон и шляться неизвестно где!

Лано виновато потупился, а Элика подумала, что это было очень в духе сэра Ирема — упрекать своего оруженосца в том, чему он был на самом деле очень рад и что как нельзя больше отвечало его планам.

Троих первых противников, с которыми он дрался в этот день, сэр Ирем одолел без видимых усилий — откровенно говоря, привыкшие к победам каларийца зрители даже не проявляли к этим схваткам должного внимания, интересуясь прежде всего тем, чем обернется встреча коадъютора с Атталом Аггертейлом, который тоже уверенно продвигался на вершину турнирной таблицы.

Момент столь ожидаемого всеми поединка оказался не самым удачным для мессера Ирема — он только что одолел своего третьего противника, но, поскольку в следующем заезде должны были участвовать Аггертейл и он сам, то времени на отдых у Ирема почти не было.

— Лано! Воды со льдом, — хрипло и яростно распорядился Ирем, стаскивая шлем.

Он жадно осушил свой кубок, выплеснул себе за воротник остаток поданной ему воды и бросил своему оруженосцу опустевший кубок.

Аггертейл в это время препирался с распорядителем турнира, требуя сделать перерыв — возможно, тану не хотелось, чтобы в случае его победы кто-то приписал его успех усталости противника. Но, хотя за пределами этого поля тан был государем, стоявшим неизмеримо выше обычных герольдов, в данном случае ему пришлось беспрекословно подчиниться их приказу немедленно сесть на лошадь и готовиться к заезду — или отказаться от дальнейшего участия в турнире.

Когда кони ринулись навстречу друг другу вдоль барьера, трибуны откликнулись взволнованным, неуловимо нараставшим гулом, как будто в такую напряженную минуту сохранять молчание казалось слишком сложным.

Ирем отклонил удар копья щитом, лишая тана равновесия и вынуждая его приподняться в стременах как раз тогда, когда копьё его противника со страшным треском врезалось в центр его блестящего нагрудника. Аттала не просто выбило, а вышвырнуло из седла — казалось, что его приподняло над конским крупом, прежде чем он кубарем слетел на землю.

Зрители на секунду замерли в безмолвном изумлении, а потом все местные разом вскочили, приветствуя успех Ирема радостным дружным ревом. Все радовались так, как будто Ирем уже выиграл турнир. Некоторые из островитян тоже вскочили на ноги, не в силах справиться с потрясением, но большинство застыли на скамьях — с неверящими, застывшими взглядами и перекошенными лицами. Кто-то, не в силах справиться с собой, закрыл лицо руками. Ни один из предыдущих поединков, несомненно, не вызывал у собравшихся столь бурную реакцию.

Едва ли не сильнее, чем островитяне, расстроился Льюберт. Губы у него дрожали, как будто Дарнторн вот-вот заплачет. Поражение Аттала он переживал, как личную трагедию и явное свидетельство вселенской несправедливости — ведь человек, который захватил Торнхэлл, взял в плен его отца и навсегда разрушил его жизнь, уж точно не заслуживал ни славы, ни победы.

Император на мгновение прикрыл глаза, пользуясь тем, что никто из собравшихся сейчас не смотрит в его сторону — а потом чуть заметно покачал головой, как будто втайне удивляясь успеху своего друга. Ведь Валларикс, как и сам Ирем, несомненно, успел оценить таланты Аггертейла и не мог не понимать, что в этот раз сэр Ирем наконец-то встретил равного себе противника. И вот — он вышиб тана из седла, словно мальчишку, в первый раз севшего на отцовского коня.

Эрлано явно позабыл о всех своих стараниях вести себя солидно и чуть не подпрыгивал от распиравшего его восторга, когда Ирем развернул коня и вернулся к барьеру, где нетерпеливо пританцовывал его оруженосец.

— Это было потрясающе, мессер! — выпалил он, буквально пожирая Ирема глазами.

Коадьютор усмехнулся — видимо, влюбленный взгляд Эрлано его насмешил.

— Погоди восторгаться. Впереди ещё две схватки, — сказал он. — На твоём месте я бы не скакал от радости. Аттал не воевал на Севере, он не знаком с уловками, которые используют в Каларии. Но Хегг меня возьми, если кто-то вроде него позволит второй раз застать себя врасплох...

Однако он, похоже, тоже был доволен. Напряжение, с которым он держался перед поединком, схлынуло, и коадьютор императора сидел в седле с обычной для него ленивой грацией. Ирем явно принадлежал к числу людей, на которых победа и общее восхищение действует сильнее чистого люцера. Казалось, он даже забыл про боль от ран, усталость и жару. Он посмотрел в сторону императорской трибуны и с явной насмешкой улыбнулся Валлариксу, словно говоря — вот видишь, я же тебе говорил, что справлюсь с этим франтом, несмотря на сломанные ребра!

Если самолюбие Аттала пострадало от эффектного падения на землю, то в целом он был в порядке, и поднялся на ноги гораздо раньше, чем к нему на помощь подоспели несколько его оруженосцев. Он успокоительно махнул перчаткой обступившим его людям, давая понять, что он в полном порядке и ему не требуется ничья помощь.

— Приведите лошадь, — сказал он, прищурив свои светлые, серо-зеленые глаза. — Мы ещё не закончили...

От его многообещающего тона лица растерянных и напуганных оруженосцев посветлели. Аттал явно не принадлежал к числу людей, которых поражение лишает веры в собственные силы. И, в отличие от зрителей турнира, Аггертейл явно не считал первый успех мессера Ирема предвестием его победы.

Обнаружив, что противник Ирема не пострадал, герольды объявили подготовку к второму заезду. Тан вскочил в седло — с той лёгкостью движений, которая говорит о молодости и избытке сил. Теперь, когда Аттал снова сидел на лошади, островитяне несколько приободрились, а восторги жителей Адели слегка поутихли. Тан выглядел так, словно он только что встал с постели, а не рухнул в пыль в полном доспехе.

В этот раз Аттал так быстро и решительно пришпорил свою лошадь, что достиг центра барьера раньше Ирема — а Элика помнила слова Вальдера, что в подобной схватке набранный конем разгон решает очень многое. Но главное — на этот раз Аттал принял удар противника на щит, даже не дрогнув, как будто бы они с лошадью составляли одно целое, а наконечник его длинного турнирного копья ударил Ирема в незащищенное плечо — чуть выше раны, из которой хирург в Пеллуэре вытащил стрелу.

Ирем покачнулся, выпустив из рук обломок своего турнирного копья — и, накренившись, рухнул на песок, исчезнув в клубах серой пыли, вылетающей из-под копыт его коня. Испуганная лошадь, непривычная к падениям наездника, отшатнулась в сторону и, нервно встряхивая головой, неровной рысью доскакала до конца барьера.

Трибуны дружно ахнули. Столичным жителям еще не доводилось видеть, чтобы Ирема кто-нибудь выбил из седла.

Когда пыль улеглась, стало видно, что сэр Ирем лежит на земле, не делая попыток встать. В отличие от Аггертейла, который сразу же после падения перевернулся на бок, пытаясь избавиться от попавшего ему в глаза и в рот песка, Ирем не шевелился и лежал на земле совершенно неподвижно. Элика, в отличие от зрителей, не сомневалась, что он потерял сознание ещё в момент удара и упал на землю, уже находясь в глубоком обмороке. Удар Аггертейла наверняка выбил рыцарю плечо, и сдвоенная боль от этого удара и от предыдущей раны оказалась больше, чем способен был выдержать даже кто-то вроде Ирема.

Обморок коадъютора выглядел таким неожиданным, что даже островитяне не спешили выражать свое злорадство. Жители Адели беспокойно переглядывались — правда, как подозревала Элика, они сейчас больше тревожились за результат турнира, чем за самочувствие своего чемпиона. Едва горожане успели возликовать, решив, что победа у них практически в кармане, как исход турнира снова оказался под вопросом.

О том, что бой Аттала с Иремом был далеко не последним в этот день, никто даже и не думал — по сравнению с двумя главными кандидатами на победу, остальные в счет не шли.

Когда все поняли, что Ирем не шевелится и не встает, вокруг упавшего началась обычная суета. Из медицинского шатра поспешно принесли носилки, упавшего аккуратно переложили на натянутую между двух жердей холстину и понесли в находившуюся невдалеке палатку лекарей.

Если кто-нибудь кроме Валларикса, гвардейцев Ордена и медиков в эту минуту больше думал о самочувствии мессера Ирема, чем о том унижении, которым станет для Империи победа Аггертейла, то подобным человеком, как ни иронично, оказался Льюберт Дарнторн.

Когда коадъютор упал с лошади, Льюберт в порыве чувств вскочил и завопил от радости — но ему явно сделалось не по себе, когда друг императора остался лежать на земле, не делая попыток встать и вообще не шевелясь. Остатки торжества мешались на лице Льюберта с растерянностью и тревогой — Льюберт, несомненно, ненавидел лорда Ирема за то, что тот забрал его из дома и взял в плен его отца, но он был ещё слишком мал, чтобы желать кому-нибудь увечья или смерти. Элика была уверена, что мечты Льюберта не простирались дальше того, чтобы сэр Ирем потерпел унизительное поражение, утратив свою репутацию непревзойденного бойца.

К тому же, Льюберт ничего не знал о ранах Ирема, и вид бесчувственного рыцаря на носилках должен был казаться ему более зловещим, чем готовому к чему-то в этом роде императору.

Льюберт сейчас наверняка гадал, как обычный удар о землю мог так сильно повредить здоровому и сильному мужчине, защищенному кольчугой и доспехом. Племяннику лорда Бейнора определенно доводилось слышать, что порой рыцари гибнут на турнирах — но ему явно не доставало опыта, чтобы понять, что такие несчастья происходят из-за непредвиденных случайностей вроде споткнувшейся лошади, рухнувшей на своего всадника, падения на заградительный барьер или же от того, что острый обломок расщепившегося в момент столкновения турнирного копья вонзался в щель между доспехами, так что у него нет причин считать, что его враг может расстаться с жизнью из-за совершенно заурядного падения. Судя по лицу Льюберта, он думал о такой возможности вполне всерьез — и, чего доброго, с испугом спрашивал себя, уж не его ли ненависть и страстная жажда возмездия за унижение отца стала причиной этой неожиданной трагедии.

Элика была рада, что их с Валлариксом дочь не видит, как бесчувственного Ирема укладывают на носилки и уносят в холщовый шатер на краю поля, предназначенный для медиков и их помощников. Элиссив, любившая Ирема почти так же сильно, как отца, сейчас страшно переживала бы за его состояние. По счастью, Вальдер посчитал, что его дочери не следует присутствовать на состязаниях, и, несмотря на уговоры и досаду Лисси, твердо настоял на том, чтобы она осталась во дворце.

Впрочем, ровесников принцессы на турнире вообще было немного — Льюберт Дарнторн и младшие ученики Лаконской Академии, чьи форменные серые рубашки выделялись на трибунах для незнатных зрителей, были скорее исключением из правил, а большинство столичных аристократов, вслед за императором, велели своим детям оставаться дома.

Когда сэра Ирема унесли с поля, а его противник спешился и отдал своему оруженосцу то, что оставалось от его турнирного копья, распорядители турнира объявили о победе тана Аггертейла во втором заезде, и поставили на стол перед турнирными щитами массивные песочные часы, которые было хорошо видно даже на верхних скамейках зрительских трибун. По правилам турнира, у любого получившего ранение участника было полчаса на то, чтобы заявить о своей готовности продолжать схватку. После этого он выбывал из состязания, а его противнику присуждали полную победу во всех остающихся заездах — точно так же, как если бы проигравший просто сдался.

Никогда ещё собравшиеся на турнир, наверное, не следили за пересыпавшимся в колбе песком с таким вниманием. Одни боялись, что Ирем не сможет драться, а другие искренне желали этого — но, судя по запальчивым пари о результатах третьего заезда, почти все были уверены, что через несколько минут Ирем придёт в себя, и решающий поединок между ним и Аггертейлом непременно состоится.

Выражая яростную преданность собственным чемпионам, и островитяне, и местные жители ставили на победу своего кумира все, что было в кошельке — и очень может быть, что только присутствие на трибунах рыцарей из Ордена и стражников мешало спорящим до хрипоты противникам перейти к открытым оскорблениям и сцепиться врукопашную.

Ирем мог бы быть доволен — если не как чемпион, то уж, во всяком случае, как глава Ордена. Его солдаты в очередной раз доказали собственную дисциплину. Несмотря на то, что все они наверняка переживали за своего командира, внешне они сохраняли полную невозмутимость и своим суровым, неприступным видом сдерживали разгоревшиеся на трибунах страсти.

 

Ирем, уложенный на койку внутри медицинского шатра, пришел в себя быстрее, чем с него успели снять кольчугу — помощники Рам Ашада только-только открепили погнутый наплечник и обсуждали, как лучше вправить рыцарю плечо.

Увидев над собой холщовый полог, коадьютор, несомненно, тут же понял, что произошло, и первым делом спросил у собравшихся:

— Давно я здесь?..

— Пару минут, — ответил один из лекарских помощников, прежде чем Ашад успел вмешаться и что-то сказать.

— Отлично, — сказал Ирем и, опершись о край лежака здоровой рукой, опустил ноги на пол. — Давайте, делайте, что нужно. Чем быстрее вы вправите мне плечо, тем лучше будет двигаться рука.

— Вам надо снять кольчугу, монсеньор, — рискнул заметить тот же юноша, но мессер Ирем только усмехнулся — полоска белых зубов ярко блеснула на испачканном пылью лице.

— И не подумаю. Уверен, вы и так управитесь. А если нет — я позову кого-то из своих людей. Они привыкли вправлять вывихи на поле боя и не ноют, что для этого якобы нужно раздеваться до подштанников...

Серые глаза каларийца были мутными от боли, и Элика подумала, что, будь рыцарь один, он сейчас принялся бы искать таз, поскольку человек с такими побелевшими губами должен был страдать от сильной тошноты. Но на обычную для сэра Ирема манеру поведения это никак не повлияло. Может быть, его подстёгивала мысль о том, что Аттал после своего падения высказал немалое самообладание, и он в подобных обстоятельствах никак не мог уступить своему противнику и дать людям причины говорить, что он хоть в чем-то уступает Аггертейлу.

Рам Ашад нахмурился.

— Вы говорите чепуху, мессер, — резко заметил он. — У вас ужасный пульс — и выглядите вы ничуть не лучше. Вы не можете сражаться дальше.

Лорд Ирем невежливо хмыкнул.

— Неужели?..

— Несомненно. Как ваш врач, я это запрещаю.

— Это, конечно, замечательно, мой дорогой, но, видите ли, запретить мне что-нибудь может только один человек — и это уж никак не вы, — сказал лорд Ирем, искривив губы в улыбке, которая должна была выражать насмешливое сожаление, но больше походила на болезненную судорогу.

— В таком случае, я сейчас же пойду к Валлариксу и сообщу ему, что ему следует остановить это безумие, — сказал такиец, стиснув зубы — вероятно, чтобы удержаться и не обругать своего пациента совершенно непотребным для лекаря образом.

— Ну что ж, попробуйте, — пренебрежительно бросил лорд Ирем, и, явственно утратив всякий интерес к этой беседе, обернулся к лекарским помощникам. — А пока мэтр Рам Ашад напрасно тратит время, вам придется выполнить его работу за него — и побыстрее. Время дорого. Если поставите сустав на место так, чтобы я ближайшие полчаса способен был двигать рукой — я обещаю, что сверх положенной магистратом платы заплачу вам ещё триста ассов.

Трое подмастерьев из гильдии Травников, назначенных помогать Ашаду на турнире, беспомощно переводили взгляды с коадъютора на своего начальника, явно не желая сердить ни королевского врача, ни главу Ордена.

Рам Ашад поджал губы.

— Неужели вы и в самом деле станете пренебрегать долгом врача из-за того, что вам пообещали сотню ассов? — спросил он с ноткой осуждения, заметив колебания своих помощников.

— Почему сотню?.. Триста ассов каждому, — не дрогнув, поправился Ирем. — И, если я не ошибаюсь, когда у кого-то выбито плечо, то долг врача состоит в том, чтобы вправить вывих, а не читать больным мораль.

Рам Ашад сердито вышел из турнирного шатра, отдернув полог резким жестом человека, который очень хотел бы хлопнуть дверью, а в ее отсутствии сорвал свою досаду на холщовой занавеске.

В глубине души Элика полагала, что Ирем переоценивает нежелание Валларикса с ним ссориться. Правда, вчера Валларикс уступил — он знал, каким упрямым мог быть его лучший друг, и понимал, что рыцарю и так приходится все время рисковать собой ради него, и было бы довольно лицемерно принимать от Ирема такие жертвы, а потом мешать ему рискнуть здоровьем ради собственного самолюбия. Но, если бы Ашад сказал Валлариксу, что его лучший друг не должен снова выезжать на поле, император не задумался бы приказать Ирему отказаться от участия.

Но лекарь, видимо, принял браваду Ирема всерьез, поскольку, выйдя из шатра, направился не к императору, а в противоположном направлении — туда, где на другом краю ристалища стоял Аттал, принимающий поздравления своих сторонников. Островитяне были страшно взбудоражены победой тана Аггертейла во втором заезде, и явно воспряли духом. То, что мессер Ирем потерял сознание, упав с коня, должно было казаться им верным свидетельством того, что в третьем поединке тан одержит полную победу над своим противником.

Аттал слушал собравшихся вокруг него людей с рассеянной улыбкой, и время от времени поглядывал в сторону медицинского шатра. Элика полагала, что развязка предыдущего заезда стала для него сюрпризом — он, без сомнения, гордился тем, что сумел выбить лучшего из рыцарей Легелиона из седла, но обморок мессера Ирема застал его врасплох.

Рам Ашад не без труда пробился сквозь толпу сторонников Аттала и бесцеремонно тронул тана за плечо.

— Прошу прощения за беспокойство, государь. Мне нужно с вами поговорить. Наедине, — сказал он вежливо, но с хорошо знакомой королеве твёрдостью. С таким же выражением лица такийский врач настаивал на том, что считал правильным, когда решалась судьба самой Элики. В тот день такийца не остановило даже то, что его собеседник оказался императором Легелиона — и сейчас он так же мало беспокоился о том, что его поведение покажется невежливым кому-нибудь из окружения Аттала.

Тан поначалу посмотрел на Рам Ашада с изумлением, не понимая, с какой стати этот незнакомец так настырно требует его внимания. Но, заметив на предплечье Рам Ашада белый шарф с вышитым на нем знаком семилистника, Аттал сообразил, что он имеет дело с лекарем.

— Как себя чувствует сэр Ирем? Он уже пришел в себя? — вежливо спросил он.

Собравшиеся вокруг тана люди навострили уши. Рам Ашад, должно быть, понял, что собравшиеся ждут его ответа, затаив дыхание, и чуть заметно сдвинул брови. Положение, в которое его поставило упрямство его пациента, явно раздражало Рам Ашада. Врач не должен выдавать секретов своих пациентов — но при этом он обязан сделать все, что от него зависит, чтобы помешать им навредить себе. В эту минуту Рам Ашад, наверное, мысленно посылал к фэйрам и своего безрассудного больного, и турнир, и саму свою близость к императору, из-за которой ему приходилось иметь дело с людьми вроде Ирема и Аггертейла.

— Да, монсеньор. Сэр Ирем уже встал и собирается принять участие в третьем заезде, — сказал он спокойно. — Но, повторюсь, я бы хотел сказать вам пару слов наедине. Прошу простить мою настойчивость, но это очень важно.

 

Сэр Ирем вышел из шатра, когда в песочных часах оставалась еще где-то треть песка. Те, кто надеялся на победу лорда Ирема, радостно зашумели.

— Коня, — приказал коадъютор резко — и нахмурился, заметив в нескольких шагах от себя пешего Аттала. Можно было подумать, что противник коадъютора от нетерпения подошел бы поближе к шатру медиков, чтобы узнать какие-нибудь новости, но от Аттала Аггертейла трудно было ожидать подобного поступка.

Ирем принял повод своего коня, поспешно подведенного Эрлано — и вопросительно взглянул на тана.

Аттал выглядел взволнованным. Он находился совсем рядом с Иремом, но все равно понизил голос так, как будто их мог кто-нибудь подслушать.

— Когда я метил вам в плечо, я не подозревал о том, что вы были ранены еще до начала турнира. Альды свидетели, мне очень жаль, мессер. Мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что я сделал это нарочно, — сказал Аггертейл.

Ирем нахмурился, сообразив, что Рам Ашад выдал Атталу его тайну.

— Я бы никогда так не подумал, — с холодной любезностью ответил он — и покосился в сторону трибун, показывая собеседнику, что не имеет ни малейшего желания продолжать этот разговор. Однако тан, к досаде лорда Ирема, не торопился уходить.

— Я всегда мечтал сразиться с вами, но надеялся, что схватка будет честной. Я скажу распорядителю турнира, что отказываюсь драться дальше. Тогда победителем объявят вас.

— И вы сочли необходимым известить меня заранее — чтобы я ненароком не подумал, что вы струсили? — усмехнулся рыцарь. — Понимаю, в вашем возрасте невыносима мысль о том, что кто-то не оценит вашего великодушия, но позвольте все-таки дать вам совет. Такие вещи либо делаются молча, либо вообще не делаются. Впрочем, в данном случае ваша жертва была бы совершенно напрасной. Моя рана ни в коей мере не помешает мне получить титул победителя турнира. Так что, если вы и в самом деле хотите оказать мне услугу, то вернитесь на свое место и покончим с этим.

Губы Аттала упрямо сжались.

— Я не стану с вами драться, монсеньор, — повторил он. — Во всяком случае, пока вы не поправитесь.

— Выглядит так, как будто вы и правда испугались, — рассмеялся Ирем. — Отступить и потом хвастаться, что проявили милосердие к противнику — это, конечно, не в пример приятнее, чем выехать на поле и получить трепку на глазах всего двора.

Взгляд Аггертейла потемнел от гнева.

— Как вам будет угодно, монсеньор, — бросил он Ирему, и повернулся к коадъютору спиной.

Ирем ударил коня пятками и направил его к барьеру, удерживая длинное турнирное копье удивительно твердо для человека в его положении.

Голос герольда, с ноткой изумления провозгласившего, что Аттал Аттегрейл сдается и выбывает из турнира, застиг Ирема у самого барьера. Рыцарь, явно полагавший, что после его насмешек Аггертейл точно будет драться, удивленно оглянулся — и увидел, как Аттал, который пешим выглядел еще моложе, быстрым целеустремленным шагом покидает поле.

Ирем сдвинул брови, напряженно глядя ему вслед. Казалось, что он ждал, что Аггертейл обернется. Элика полагала, что сам Ирем точно обернулся бы — посмотреть, какое впечатление его демарш произведет на оскорбившего его противника. Но тан не обернулся, и лорд Ирем хмыкнул — удивленно и как будто даже с уважением.

Герольд начал было говорить о том, что в связи с отказом Аттала драться победа в третьем заезде присуждается его противнику, когда лорд Ирем резко махнул здоровой рукой, показывая, чтобы герольд замолчал — а потом направил коня к столу распорядителей, где до сих пор стояли никому уже не нужные песочные часы.

 

К вечеру поле, на котором проходил турнир, осветилось множеством костров, на которых на больших вертелах жарили целые свиные туши и невиданное количество битой птицы. Откупоривались бочки пива и вина, все громко говорили и смеялись, и, хотя едва ли кто-то слушал собеседника, все чувствовали себя совершенно удовлетворенными общением.

Хотя победу на турнире присудили островному рыцарю, имперцы не испытывали разочарования, а островитяне не пытались поддевать давних противников победой своего бойца — которую, впрочем, даже сам победитель не считал победой. То, что оба наиболее вероятных победителя по доброй воле отказались от участия в турнире, причем первый сделал это потому, что он узнал о ране своего противника, а второй — оттого, что не желал воспользоваться щепетильностью другого, настроило всех на благодушный и даже на романтичный лад, как будто все внезапно ощутили себя рыцарями Золотого века, кем-то вроде Этельрикса с Бальдрианом.

Аггертейл явно наслаждался этой атмосферой и своей красивой ролью в поразившей всех истории. Ирем не наслаждался — Элика подозревала, что человек вроде коадъютора не получил бы удовольствие от этой романтической идиллии, даже будь он здоров, ну а теперь другу Вальдера было просто не до этого.

Ирем, который поначалу еще пытался участвовать в празднике, изображать, как будто бы он пьет вино, и отвечать на шутки, уже с полчаса сидел, откинувшись на спиной на ствол удачно оказавшегося рядом со скамейкой дерева. Выглядел он, по правде говоря, паршиво — бледный, с покрытым испариной лбом и темными тенями возле глаз. Но, должно быть, коадъютор полагал, что в темноте толпившимся возле костров людей будет не до того, чтобы приглядываться к его внешности — тем более, что большинство собравшихся давно были навеселе, и на оставшегося в стороне от общего веселья коадъютора никто не обращал внимания.

Во всяком случае, так продолжалось до тех пор, пока на него не наткнулись Аггертейл с его адмиралом, тоже подозрительно надолго удалившиеся в темноту, а теперь возвращающиеся к свету костров, жаркому и вину. Увидев своего противника сидящим в стороне от остальных, Аттал остановился. Его спутник потянул Аттала за рукав. Гиарх, судя по его виду, полагал, что Аггертейлу следует оставить коадъютора в покое, но Аттал, упрямо мотнув головой, подошел к рыцарю и тронул его за плечо.

— Сэр Ирем, вы в порядке?.. Может, мне позвать врача?

Ирем повернул голову и посмотрел на гостя мученическим, но в то же время — очень недовольным взглядом.

— Снова вы!.. Не нужен мне никакой врач. Я и так уже заплатил троим бездельникам гораздо больше, чем им полагалось — и за что!.. Все равно толку никакого, да еще плечо распухло, как подушка.

Судя по озадаченному взгляду Аггертейла, он не понимал, о чем толкует Ирем — но, однако, не намерен был так просто сдаться и уйти.

— Вы не выглядите человеком, который настроен праздновать. Может, вы позволите нам с адмиралом проводить вас в ваш шатёр?

— Может, и позволю, — сказал Ирем, и, когда брови тана, удивленного подобной грубостью, уже взметнулись вверх, закончил свою мысль — ...хотя, конечно, странно принимать услуги человека, по вине которого я сейчас пребываю в таком жалком состоянии.

Звучало это, безусловно, не особо вежливо, но, когда Ирем усмехнулся, по губам Аттала расползлась мальчишески-довольная улыбка, и Элика поняла, что Аггертейл принял слова Ирема, как комплимент — которым они, без сомнения, и были в глазах коадъютора.

Когда визит Аттала в столицу закончился, и Аггертейлу с его спутниками пришло время возвращаться на Томейн, лорд Ирем соизволил лично проводить гостей правителя до гавани.

— Надеюсь, в следующий раз, когда мы встретимся, вы не решите сдаться, — чуть заметно улыбаясь, сказал коадъютор, крепко пожимая руку своего противника.

— Ни в коем случае, — заверил его Аггертейл.

 

...Узнав о сватовстве Аттала, Ирем был серьезно озадачен. Правда, на совете он, как и Элиссив, удержался от вопросов или неуместных замечаний, но при следующей своей встрече с Валлариксом все-таки не преминул ввернуть:

— Никогда не подумал бы, что Аггертейл когда-нибудь решит жениться. Когда мы встретились с таном, возвращаясь из Каларии, он выглядел человеком, который ни в чем не изменил своим… привычкам.

Император усмехнулся.

— Уж кто-кто, а ты, как большой знаток законов куртуазности, должен был понимать мотивы Аггертейла. В лице Лисси он ухаживает за Империей. Тану не откажешь в тонкости... Последняя война дала ему понять, насколько сильно он нуждается в нашей поддержке, но он знает, что, если бы ему вздумалось слишком открыто выражать мне свою преданность и дружбу, это возмутило бы всю островную знать. Они сказали бы, что Аггертейл ведет себя, как мой вассал, и посчитали бы, что он принижает их народ такими знаками внимания. А вот влюбленному жениху совершенно не зазорно вести себя в отношении своей прекрасной дамы, как вассал, выказывать ей преданность и поклонение — такое поведение свидетельствует о хорошем воспитании и утонченности. И даже разорвав свою помолвку с Лисси «в интересах государства», тан сможет придерживаться подобного курса под предлогом своей безнадежной любви к ней — и островитянам нечего будет на это возразить, даже когда Элиссив сама станет королевой. Думаю, что план Аттала следует назвать довольно остроумным.

— Куда остроумнее было бы с его стороны подумать, кто будет наследовать его престол, — из чистого противоречия заметил Ирем, хотя никто иной, как он, только что выражал уверенность, что Аггертейл никогда не женится.

— Ну, это пустяки, — махнул рукой Вальдер, явно не разделяющий тревогу родственников и придворных тана за его наследие. — Когда сестра Аттала подрастет, он женит ее на ком-то из своих приближенных, а потом назначит ее сына собственным наследником. Аттала вряд ли беспокоит мысль о том, кто будет сидеть на его престоле — сын или племянник. Полагаю, что когда дойдет до дела, у придворных тана даже не возникнет повода для недовольства. Сын Алиры — тоже Атталид, а Аггертейл сможет позаботиться о том, чтобы он получил надлежащее образование и воспитание.

— Прекрасный план, за исключением сущего пустяка — у сестры тана нет никакого сына, а Аттал при своем образе жизни может десять раз погибнуть еще до её замужества. Так что все это вилами по воде писано, — проворчал Ирем, которому в объяснениях Валларикса, несмотря на их благожелательность, наверняка слышалась нотка снисхождения.

Лорд Ирем не привык к тому, чтобы в политике и государственных вопросах кто-нибудь — пусть даже его сюзерен — разъяснял ему положение вещей, как будто бы существуют вещи, которые он не в состоянии понять самостоятельно.

Правда, в данном случае обычной проницательности Ирема наверняка мешало то, что сама личность Аггертейла ставила его в тупик, мешая ему понимать ход мыслей тана, который легко подхватывал Валларикс. Элика нередко замечала, что, если лорд Ирем куда лучше ее мужа разбирался в ординарных людях и легко предсказывал их поведение, что позволяло ему так успешно подчинять себе других, то люди, очень сильно выделявшиеся из числа себе подобных — будь то Валларикс, мэтр Викар, Аттал или же его собственный оруженосец — вызывали у Ирема чувство замешательства, одновременно раздражая и притягивая его своей «нелогичностью» и равнодушием к любым условностями.

Именно эти люди, в конечном счете, вызывали у него самую сильную привязанность и самый острый интерес, хотя надо признать, что проявлялись эти чувства исключительно по-разному — от безусловной, почти нежной преданности, которую он испытывал к Валлариксу, до постоянного с трудом скрываемого раздражения в общении с его племянником.