Всё, что нельзя отдать (гет)

Лес становился гуще, будто сжимался вокруг них, превращаясь не просто в чащу, а в застывшее ожидание. Солнце медленно опускалось к горизонту, и его мягкий свет пробивался сквозь листву, подхватывая пылинки, парящие в тёплом воздухе. Пахло сухой корой, пожухлой травой, чем-то неуловимо знакомым, словно из сна, который уже не получается вспомнить, но пока не хочется отпускать.

Они шли по тропе, усыпанной прошлогодними листьями, и каждый шаг Вилл словно отзывался шорохом в её мыслях.

Проводник шёл впереди, нюхая воздух, как пёс, разыскивающий след. Каждый раз, когда ветер менялся, он морщился и бормотал что-то вроде: «Фу ты, и там тоже жуть…»

Седрик шёл позади неё — ближе, чем обычно, но всё ещё на грани уважительной дистанции. Не прикасался, не звал просто держался рядом, как тень, готовая подхватить, если она снова оступится в пустоту.

Вилл брела молча, машинально теребя край рукава, словно бы это могло успокоить дрожь в пальцах. Трещина не только потрясла — она будто что-то вытащила наружу. Что-то, что должно было остаться скрытым.

— Там пахнет чарами. Не как трещина, а как волшебство, — буркнул Грюнтл, внезапно остановившись и ткнув носом в сторону боковой тропинки, заросшей кустами. — Будете смотреть?

Седрик только кивнул — напряжение в его плечах ещё не улеглось.

— У Грюнтла перекус перед ужином. А вы изучать, что хотеть или присоединяться!

— Это волшебство, оно враждебно? — спросила Вилл.

— Нет, совсем не как у мельницы. Тут очень спокойно. Как раз для хорошего перекуса, — проводник уже развернул свёртки с едой из щедрых даров хозяина таверны.

Через заросшую рощу и петляющую тропинку, усыпанную опавшими лепестками, они поднялись к забытому храму, утонувшему в зелени.

Он не выглядел заброшенным, а, скорее, уснувшим. Природа заботилась о нём, принимала в объятия, будто возвращала к себе.

Полукруглые арки, оплетённые диким виноградом. Мозаики, сквозь которые прорастала трава. Каменные своды были покрыты мхом и лишайником. В трещинах пробивалась трава и крошечные голубовато-белые цветы. Солнечные пятна скользили по плитам, как медленные капли тепла. Всё здесь казалось умиротворённым.

Седрик замедлил шаг. Его взгляд мягко скользил по руинам. В памяти шевелилось что-то давно забытое.

— Один из древних храмов нагов… Я не думал, что такие ещё где-то сохранились.

— Ты знал об этом месте?

— Я… помню его. Отрывками. Меня приводили сюда, когда я был совсем ребёнком, — он провёл ладонью по узору на камне. — Мама говорила, что этот храм — один из древнейших. Старше всех дворцов на Меридиане. Он стоял здесь, когда людей ещё не было.

Он вдруг наклонился к краю тропинки, сорвал тонкий цветок с мягкими, слегка завивающимися лепестками. Повертел его в пальцах, разглядывая.

— Эти цветы… их вплетали в волосы. Кажется, это было частью какого-то гадания. Я уже не помню, зачем именно, но из всего, что здесь происходило, в памяти остались именно они. Наверное, потому что были красивые.

Седрик повернул голову к Вилл.

— Хочешь?

Вилл кивнула с лёгкой улыбкой.

— Давай. Только не обещаю, что он не сбежит. Волосы у меня совсем короткие.

— Попробую уговорить его остаться.

Седрик подошёл ближе и бережно вплёл цветок в алую прядь у её виска. Его пальцы будто знали, что делать — неуверенно, но точно, как у человека, играющего по памяти мелодию, которую давно не слышал.

И внезапно — вспышка.

Тёплые руки. Голос, поющий что-то на древнем, давно забытом наречии. Он — совсем маленький, убаюканный на плече, тянется к венку из таких же цветов.

Женщина смеётся и снимает венок, осторожно укладывает его на его голову.

— Понравился? Держи, мой маленький ужик. Похоже, духам ты тоже приглянулся.

Он не помнил её лица. Не помнил, был ли это сон или утро, пролитое солнечным светом на камни. Но её голос — остался. И то, как она замерла на миг, увидев, что венок заискрился в отблеске, будто бы действительно что-то увидела.

Поняла.

Что-то такое, что не обсуждают вслух — чтобы не спугнуть.

Счастливый знак. Предвестие удачи. Судьбы, отмеченной духами.

Седрик едва дышал. Потом опустил руку, не касаясь волос Вилл, словно боялся разрушить то, что получилось.

— Подходит тебе, — тихо сказал он. — Как будто ты всегда его носила.

Они вошли под своды. Там, где стены образовывали круг, стояли три каменных постамента — гладких, покрытых узорами, похожими на завитки чешуи. Оттенки серого и зелёного перетекали друг в друга, как ручей в мху.

Седрик остановился на краю круга.

— Здесь проводили простой обряд. Ничего грандиозного, но тогда он казался важным. Это было вроде представления духам, чтобы они запомнили твоё имя и не отвернулись.

Он на секунду отвёл взгляд, будто пытаясь разглядеть то, что когда-то было здесь.

— В детстве это ощущалось почти как игра… но взрослые относились к нему совсем иначе.

— Можно попробовать? — спросила Вилл.

— Если хочешь. Просто прикоснись и… говори. Или молчи. Как сама почувствуешь. Здесь нет конкретных правил.

Седрик отступил назад, не приближаясь к алтарям. К своему камню он не подошёл. Он не верил в богов, не ждал от духов благословения. Но почему-то — не хотел мешать ей.

Вилл шагнула вперёд. Камень был тёплым, как будто хранил тепло чужих прикосновений. Её пальцы легли на него легко, почти с доверием. Она закрыла глаза.

И в тот же миг храм будто задышал.

Ветер прошёл сквозь него — не порыв, не сквозняк, а движение воздуха, древнее, как само место. Он коснулся её лица, играл с прядью, в которую был вплетён цветок. Но не сорвал его. Только качнул — и оставил на месте. Будто признал.

Седрик затаил дыхание.

Он почувствовал: храм дышит. Смотрит. Принимает.

Он отмахнулся от этой мысли. Почти сразу. Но внутри стало по-детски тихо и тепло — так, как бывает, когда возвращаешься домой после долгой дороги.

Будто она действительно вошла в его мир. И он сам, без слов, открыл для неё дверь.

Когда Вилл открыла глаза, в храме уже почти не было света. Солнечные пятна ползли по плитам, растворяясь, как золото в воде. Тень от арок легла им под ноги, мягко, безмятежно.

И вдруг, почти не задумываясь, Седрик сказал:

— И как после этого ты можешь думать, что несёшь этому миру разрушение?

Вилл обернулась. В её взгляде отразилось удивление — не тревожное, а тихое, как будто в ней только сейчас начали складываться разбросанные кусочки.

Седрик шагнул ближе. Говорил тихо, но с твёрдостью, что не нуждалась в доказательствах:

— Ты — часть этого мира. Даже если он трескается по швам. И ты не угроза. А одна из причин, по которой он ещё держится.

Они смотрели друг на друга, пока день медленно стекал по стенам храма.

И в этой тишине — древней, как сама земля, — казалось, всё наконец стало на свои места.