Я не люблю (гет)

не гляди на её запястья

и с плечей её льющийся шёлк.

я искал в этой женщине счастья,

а нечаянно гибель нашёл

(С) Есенин

То, что было потом, Драко не помнит.

Вернее, он очень сильно пытается вспомнить, но у него не получается, словно чья-то палочка серебристыми разводами искр выбила из его головы все события прошедшего дня. Заполонила голову чем-то вязким и тягучим, как розовый малиновый кисель, который облепил все мысли так, что они замерли, не в силах двигаться дальше.

Помнит только, что все это произошло слишком быстро — Грейнджер, картинно падающая на землю и перепачкавшая все свое белое платье в пыли. Грейнджер, которую он до исступления, до нездоровых разводов алых пятен на коже бил по щекам и не понимал — почему её глаза не открываются.

Грейнджер, повисшая в руках куклой с перебитым механизмом.

А потом был длинный-предлинный больничный коридор — настолько прямой, что таких не бывает. И старенький колдомедик, рассуждающий о высоких материях.

Колдомедик в своем опрятном халате, с шапочкой и прямоугольными очками, донельзя серьезный, что-то пытается втолковать Драко. Драко кивает, словно китайский болванчик, словно игрушка со сломанной шеей, а вместо слов, вылетающих изо рта колдомедика, видит пузыри воздуха, медленно движущиеся куда-то к потолку, на поверхность. Смысл уплывает куда-то наверх, а Драко даже не пытается поймать его.

Больница св. Мунго словно большой аквариум.

Драко слышит каждую фразу, словно через прессованный пласт воды. И это невероятно, потому что — попробуйте-ка, спрессуйте воду, а я на вас посмотрю. Но у кого-то это все же получилось, и Драко не слышит колдомедика — ведь уши у него забиты сплошной водой, вода проникает за воротник, лезет под манжеты, под брючины — вода вообще кругом. А те пузыри воздуха, которые вылетают у колдомедика изо рта, может быть несут что-то действительно важное для него, Драко, но устремляются под потолок, чтобы разбиться там о ровную поверхность потолка и разбрызгать вокруг себя слова-составляющие.

— Сделайте что-нибудь, — говорит Драко, игнорируя нотки паники в своем голосе.

Паника разрастается у него в организме редким диковинным растением, пускает свои корни где-то под ребрами Драко, так, что легкие начинает сдавливать и трудно дышать. Ветвями-лианами растягивается по артериям, по венам, по капиллярам, пытается пробиться через поры его кожи.

Колдомедик внезапно качает головой.

— Что? — переспрашивает Драко, уже, наверное, раз в третий.

Колдомедик снимает очки и устало трет глаза. Драко пытается читать по губам. Про то, что память — это тонкая структура. Про то, что некоторые очень тяжело переносят вмешательство в нее. Про то, что некоторым тяжело восстановиться после подобных заклятий. А если когда-то был серьезный Обливиэйт — то это вообще беда, молодой человек.

* * *

— Никаких изменений, мистер Малфой, — в сотый, а может, уже в сто первый раз качает старичок в белом халате головой. — Боюсь, как бы мне не пришлось говорить о том, что положение ухудшилось.

Слова отдаются в висках тупыми ударами.

— Неужели ничего нельзя сделать? — устало говорит он.

Колдомедик с сожалением разводит руками:

— В нашем положении мы можем только наблюдать.

— Могу я... — Драко чувствует, как у него от волнения пересохло в горле. — Могу я увидеть её, доктор?

— Нет. Посещения пациентки Грейнджер невозможны, — строго отвечает колдомедик, и, перехватив взгляд Драко, предостерегает его: — Вам не удастся подкупить меня, мистер Малфой. Даже мистер Поттер оказался здесь бессилен — доступ в палату возможен только персоналу больницы.

У Драко в бессилии сжимаются кулаки.

— Поттер? Увидите его, передайте, что я приложу все силы и потрачу последние деньги, чтобы сгноить его в Азкабане.

— Хм... Примерно то же самое он говорил про вас.

* * *

Есть такие сновидения, после которых ты, бывает, лежишь с закрытыми глазами, не в силах даже моргнуть — чтобы не растерять, не расплескать, не упустить последний глоток того сна, надеясь сохранить чудесные моменты как можно дольше.

Расстояние длиной в полгода порой кажется Драко совсем ничтожным — звездной пылью, которой впору уместиться на ладони, не до конца оформившимся кольцом дерева, мгновения, которые преодолевает зрачок, увеличивающийся в размерах в кромешной тьме. А иногда — совершенной вечностью.

Драко не знает, что делать — то ли разбивать кулаки о стены, чтобы из ран сочилась и не останавливалась кровь, чтобы заливала всю белоснежную мебель в доме и белоснежные пушистые ковры. Чтобы вместе с кровью вытек весь яд — в качестве искупления. То ли пить так, чтобы в голове не оставалось ни единой мысли, ни единого образа. То ли читать отражению монологи, изливая собственную душу — доставая слова из-за пазухи, выплевывая остатки предложений из помятых легких, выуживая последние окончания из карманов.

Каждый день Драко выдумывает для себя что-то новое, чтобы забыться. В самый дождливый весенний день Драко целые сутки ходит под плачущими облаками, промокая до нитки. Небо над головой чернее, чем самая темная, безлунная ночь. Одежда в момент тяжелеет на несколько фунтов — и двигаться становится не так уж и свободно и легко. В горле неприятно першит просыпающаяся простуда, скребет своими ленивыми пальцами по легким. Плевать.

Затяжное одиночество — состояние, которое не передать словами. Череда одинаковых безликих дней и ночей. Тонкая грань между как бы жизнью и уже почти смертью для Драко Малфоя.

Он приходит домой за полночь, не утруждая себя тем, чтобы включить свет или разуться — ботинки неприятно хлюпают и наверняка оставляют грязные следы. Плевать. Драко направляется прямо в спальню, чтобы рухнуть на кровать в изнеможении и не открывать глаза до утра. И видеть непередаваемые сновидения.

И вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый тихий голос.

— Где ты был так долго? — говорит он. — Я устала ждать тебя.

Ночник с едва слышным щелчком загорается: и все вокруг словно кадр из фильма. Гермиона, замершая на кресле в своем смешном белом платье на бретелях, с разметавшимися по плечам волосами и огромными блестящими от света ночника глазами.

Слова — неважно какие, пока только буквенные составляющие, перекатываются сверху-вниз и снизу-вверх по гортани, и остро ранят горло.

— Я все время ждала тебя в палате, — говорит Гермиона, глядя на него в упор. — А ты все не приходил.

И Драко словно отмирает. Он вновь чувствует как холодно и мокро под рубашкой, как стали шершавыми пальцы от избытка воды. Он вспоминает, как нужно дышать. И слова льются из него бесконечным потоком, как вода из сегодняшнего необыкновенно черного неба.

— Я пытался! — оправдывается он торопливо. — Я пытался, правда, но они не хотели меня пускать...

Гермиона прерывает его легким покачиванием головы.

— Значит, ты плохо пытался, — твердо говорит она.

— Я...

— Тш-ш-ш, — она лишь прикладывает палец к губам. — Иди ко мне. Я скучала.

И то, что происходит здесь, в этой комнате — самый настоящий абсурд, сюрреализм в квадрате, параллельная реальность на проводе. Все, что есть здесь и сейчас — это история, которая не по сценарию.

История, в которой остаются только поцелуи, мягкие прикосновения волос, только пронзительный взгляд в темноте. Остается только другой человек, в котором можно раствориться до конца, без остатка, насовсем, навсегда. Остается только один единственный человек во всей вселенной и открытый космос со всеми его миллиардами созвездий, с сотнями черных дыр, с бесконечным Млечным Путем и прочими галактиками. Есть только прикосновения кожи к коже — накаленные до предела и готовые вспыхнуть в любую секунду. Есть только чужое дыхание — вдох-выдох, вдох-выдох каждую секунду.

Только он и она во всем мире.

— Ты все помнишь? — шепчет он, когда первые солнечные лучи касаются складок штор.

— Как я могла забыть? — шепчет она в ответ.

И еле уловимый аромат морского бриза.

* * *

Утром солнце смотрит в окно с издевкой, но Драко не замечает

— Гермиона? — зовет он.

И ни малейшего сомнения.

Под потолком комнаты медленно, но верно разливается эфемерная эйфория — что «на потом» больше ничего не отложится. Что больше не будет тоски и монотонного хождения под чернотой плачущего неба. И больше не будет медленной балансировки на грани.

Вместо Гермионы в спальню влетает заполошенная Панси. В глазах плещется беспокойство.

— Все в порядке? — нервно спрашивает она, напряженно вглядываясь в него.

Драко улыбается издевающимся солнечным лучам, эфемерному облаку эйфории и нервной Паркинсон. Драко улыбается — просто, и просто вдыхает полной грудью, просто...

— Она вернулась ко мне, Панси! — выдыхает он. — Она пришла ко мне вчера, и...

— О чем ты говоришь, Драко? — шепчет Панси, округляя глаза.

— О Гермионе! Она...

— Ты пил вчера? — вновь перебивает Паркинсон.

Ей напряжение давит Драко на плечи. А на грудной клетке стремительно появляется тяжелая гранитная плита испуга.

— Панси... — медленно начинает он.

— Боже, ты же ничего не знаешь...

Она падает в кресло — то самое, в котором сидела вчера Гермиона. Потом снова вскакивает и хватает его за руки — будто бы последнюю надежду свою, не дает вставить и слова.

— Драко, подожди, послушай! Гермиона не вернется. Никогда больше не вернется. Гермиона умерла... вчера.

И всепоглощающая пустота вокруг.

— Что?

Не может быть.

— Вчера днем.

Этого просто не может быть.

— Нет, — твердо говорит Драко.

События вчерашнего вечера пролетают перед глазами дьявольским хороводом.

— Да, Драко, — повторяет Панси.

— Нет, — твердит он в ответ.

Его ладони в руках Паркинсон начинают дрожать. Сердце бьется где-то в горле. Драко сглатывает острый царапучий комок — слезы стоят в глазах.

— Это такая шутка? — хрипло произносит он. — Я видел её так же, как я вижу сейчас тебя, я прикасался к ней, я чувствовал её запах...

Панси лишь качает головой.

— Это невозможно. Её больше нет, Драко.

И протягивает «Пророк», датированный сегодняшним числом.

В жизни человека существует всего несколько слов, за которыми не следует ровным счетом ничего — только всепоглощающая, бесконечная пустота. Только тупая боль и ничего больше. То, что остается тогда, когда заканчивается даже надежда.

«Вчера, в 12.46 в палате особого назначения больницы св. Мунго скончалась Гермиона Грейнджер, которая...»

— Нет.

Это вроде как ты спохватился рано утром, а она уже покинула твою постель, оставив после себя лишь легкий запах сладковатого парфюма — не запаха даже, а намека на него. Это вроде как ты спохватился рано утром: она ушла, а ты не узнал ни её адреса, ни номера телефона, ни каких-либо иных ориентиров.

Это вроде как ты спохватился, а её больше нет.

Окружающая пустота разлетается на кусочки, а у Драко подкашиваются ноги от боли в подреберье. Взор застилает темнота, а в ушах гудит так, что оглушающе-отчаянный крик Панси остается где-то за кулисами.

— Нет, нет, нет...

У Драко такое чувство, что он отчаянно опаздывает на свою смерть.

«Скорее бы...», — думает он.

И закрывает глаза.