Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Окончательная версия разговора Консуэло с семьёй Альберта — с существенными изменениями — благодарю за терпение ). Соединены две главы.

Порпора с тихим, робким, нежным и печальным трепетом наблюдал за немым диалогом, что шёл меж душами канониссы и Консуэло, не в силах отвести взгляда, и словно также не смел нарушать его слишком громким дыханием.

Наконец наша героиня ощутила, что канонисса Венцеслава готова отпустить её из своих рук.

— Я чувствую, что мне стало легче. Ваши объятия способны совершать чудеса. Но я позволю себе надеяться, что и моё проявление искреннего сострадания смогло хотя бы в самой малой степени смягчить вашу боль.

— О, да, да, конечно же, милая канонисса…

Консуэло и в самом деле также испытывала некоторое облегчение своих страданий, но без понимания причин знала, что оно временно и поверхностно, что настоящие му́ки ещё впереди. И, быть может, это было обусловлено иной любовью, что чувствовала она к Альберту — не любовью матери или той, кою чувствует человек, что провёл всю свою жизнь рядом с иным человеческим существом, будучи привязанным к нему как к собственному ребёнку. В последней форме любви не было памяти о пережитом прежде предательстве и об одиночестве, что, как она была убеждена, стало её неотвратимой судьбой. Тогда наша героиня не могла представить себе свою дальнейшую жизнь, она не думала о ней. Но жизнь неожиданно подарила Консуэло встречу с этим странным, долгое время непонятным ей человеком. И вот, тогда, когда она осознала своё странное счастье — в столь трагичных, ужасных обстоятельствах — так жестоко забрала, отняла у неё то единственное утешение, которым она была готова жить, не внемля горячей, неистовой мольбе оставить его душу на этой земле. С этой расплатой она теперь должна будет жить до конца дней. Её мог простить Альберт — с его милосердной, доброй душой — но не Господь. И именно за это малодушие Он не допустит её в сады Эдема. Она навсегда останется в лимбе — между раем и адом, лишённая возможности быть рядом со своим сердечным избранником и принужденная только смотреть на его прекрасный лик — и это станет её вечной пыткой. Таковы были мысли нашей героини.

Печальный, но полный нежности и одновременно какой-то робости взгляд Консуэло, вновь увлажнившийся слезами, непроизвольно скользнул по лицам графа Христиана и барона Фридриха. Их черты озарились каким-то невидимым светом. Они не перестали быть полными тоски, но наша героиня видела, что боль потери теперь не застилала перед ними весь мир.

— Да, и я тоже вижу, что случившееся горе уже не так сильно искажает и ваши черты.

В следующее мгновение лицо нашей героини перестало выражать чистое сострадание и печаль. Сейчас на черты Консуэло легла тень страха.

— Но… теперь я должна… Простите меня… Я должна была сказать вам раньше, но… — от волнения голос нашей героини прерывался. — Быть может, после этих моих слов ваше отношение ко мне изменится навсегда…

— О чём вы, милая Консуэло? Я не понимаю вас, — вновь проговорила Венцеслава и взяла руки нашей героини в свои, сквозь печаль удивлённо и сочувственно глядя в её глаза. — Чего же вы так боитесь?

«Что ж… Этот час настал…», — пронеслось в мыслях Консуэло.

Она глубоко вздохнула — дыхание нашей героини дрожало — и на мгновение Консуэло закрыла глаза — словно готовясь к чему-то очень важному и неизбежному — как человек, совершивший деяние, по Священному Писанию недозволенное праведнику, но по сути своей не греховное и созвучное высшим велениям его сердца — со страхом и трепетом ожидает, вынесут ли ему страшный приговор или произойдёт чудо и Господь оправдает его.

— Что с тобой, родная моя? — вновь встревоженно проговорил профессор Порпора, пытаясь заглянуть в глаза своей бывшей подопечной.

— Со мной всё хорошо, учитель — конечно, насколько это возможно. Мне нужно сказать вам… всем вам… Я должна озвучить свою просьбу… Очень важную просьбу… Быть может, даже мольбу. Если вы откажете мне — я честно признáюсь вам, что не знаю, смогу ли пережить это, но, уважая вашу волю, я ни в коем случае не посмею настаивать, если…

Теперь уже все родные Альберта обратили к нашей героине обеспокоенные взгляды.

— Дорогая Консуэло, вы пугаете нас! К чему столько прелюдий? — воскликнула в конце концов канонисса. — Говорите же скорее, в чём дело! Что случилось?

— Бог видит, что мне будет весьма непросто произнести эти слова, но иного выбора у меня нет…

— Да говорите же скорее! Пожалейте же наши чувства!

— Я… я прошу у вас разрешения… Нет, лучше будет сказать — молю… Позвольте мне… провести эту ночь… в спальне Альберта. Рядом с ним.

Когда она произнесла те, слова, что давно говорило ей её сердце — ей трудно было продолжать прямо и без страха смотреть в глаза всем, кто сейчас услышал её, но Консуэло не опускала своего взгляда.

Первым от потрясения очнулся доктор.

— Что?! Нет! Я запрещаю вам! Вы совершенно сошли с ума! Это повредит вашему и без того расшатанному физическому и душевному здоровью! Это негигиенично, в конце концов! Вы же можете заразиться бог знает чем! Вы понимаете, что… это же… Да вы хоть осознаёте, какой опасностью это грозит вам?! В каком состоянии вы окажетесь поутру?! Так вы точно окончательно угробите себя и этой несчастной семье придётся заниматься ещё и вашими похоронами!

— Любезный господин Сюпервиль, это дело касается только меня и семьи моего… умершего графа. Я не приемлю никаких возражений с вашей стороны — знайте это, — жёстко ответила врачу наша героиня, и тем самым более он не произнёс ни слова.

— Что?.. — на лице канониссы Венцеславы отразились смятение и страх. — Да вы никак… бредите?.. Кто-нибудь, помогите же этой бедняжке лечь в постель, что уже приготовили для неё… — пожилая женщина суетливо оглянулась по сторонам.

Но Консуэло не дала тётушке Альберта ничего предпринять, заговорив вновь:

— Нет, это не бред. Я думала над этим своим решением с того самого моментами, как умер мой возлюбленный. Я непрестанно обдумывала его, и моё сердце терзалось в сомнениях. Я знала, что мои слова всего скорее причинят вам боль, оскорбят вас, я была готова к этому разговору, я знала, что вы скажете мне в ответ, но несмотря ни на что это стремление ни на миг не покидало моего сердца.

— Нет. Мы не можем позволить… Ведь вы говорите о том, чтобы лечь с нашим покойным племянником… в одну постель?.. Но… как же это возможно?.. Это противоречит всем догмам. Это не может быть вашим решением, потому что Альберт — всё-таки член нашей семьи, и мы имеем право распоряжаться… Да это же грех, в конце концов! — вновь промолвила потрясённая Венцеслава.

Братья канониссы в таком же ошеломлении продолжали молчать, глядя в глаза нашей героини.

Непреложность последних слов канониссы, её жёсткий запрет прозвучали для Консуэло как вердикт — словно ровная и твёрдая, чёрная гранитная плита неизбежности, кою нельзя было сдвинуть никакими усилиями — разделила жизнь нашей героини на до и после. Но, даже не надеясь уже ни на что, в каком-то безумном, отчаянном стремлении она продолжала говорить.

— Но… какой же это грех?.. Ведь я люблю его. Клянусь — я не сделаю ничего предосудительного — у меня нет такого и в мыслях.

— Милая Консуэло, мы не сомневаемся в вашей честности и порядочности, дело совсем не в этом… Со всем уважением к вашим чувствам, но… Вы хотите навлечь несчастья на всех нас? Вы знаете, что бывает с любимыми и родными того, кто отправился в горний мир, если они засыпают в одном помещении, в одной комнате с покойным? Вскоре их ждёт та же участь!

— Какие несчастья? О чём вы говорите, любезная графиня Венцеслава? Простите меня, но я не понимаю…

В этот миг Консуэло ощутила, что вновь теряет сознание. Она побледнела как полотно, тело её стало наклоняться вперёд, а глаза вновь едва не закрылись, но подоспевшие вовремя граф Христиан и Порпора взяли нашу героиню под руки и чувства вновь почти сразу вернулись к Консуэло до той степени, что, она смогла стоять. Мужчины хотели усадить нашу героиню на стул, но Консуэло запротестовала:

— Нет, нет, не нужно, сейчас для меня важнее другое… Что ж, уважаемая канонисса Венцеслава, я была готова к такому исходу нашего разговора, но тогда… Вы позволите мне сейчас побыть с ним в последний раз — чтобы сказать всё то, что я не успела?..

Черты пожилой графини вновь выражали сострадание, но сейчас к ним добавились жалость и высокая степень понимания чувств нашей героини, однако вместе с тем что-то всё равно побуждало её уговорить, остановить Консуэло.

— Постойте, подождите, милая Консуэло, но… неужели же вы не боитесь?..

— Боюсь? Но… чего же я должна бояться? — в горькой растерянности, непонимании и удивлении проговорила наша героиня. — Ведь это мой любимый. Это придаст мне сил, которых я сейчас совершенно не чувствую в себе. Да, я верю в духов и призраков, и, быть может душа Альберта никогда не сможет простить меня, но я не верю в то, что она будет способна причинить мне зло. Ведь вы и сами знаете, что у него доброе сердце… было. А что плохого он может сделать вам — родному отцу и его брату и сестре, воспитавшим его как сына? Вы поступали из лучших побуждений, и теперь, когда — я убеждена — Альберт знает всё — он поймёт, что вами руководили добрые намерения.

— Мне нечего возразить вам, милая Консуэло, — бессильно проговорила Венцеслава. — Но… всё же… Никогда в династии Рудольштадтов не было такого, и все члены других знаменитых родо́в, кто знал нас — всегда предостерегали… хотя, никто из них не рассказывал истории о том, что кто-то умирал, проведя ночь рядом со своим родственником или возлюбленным. Но ведь, вместе с тем, никому из них не приходило в голову…

— Я могу понять ваш испуг, милая графиня. До этого момента я тоже испытывала страх, хотя и не понимала его природы, и всеми пыталась гнать от себя, понимая, что он беспочвенен. Умом я понимала, что нечего бояться, но не могла приказать своим чувствам. Мы имеем разные убеждения, и я понимаю вас. Но единственное, что сейчас реально — это моя любовь к Альберту. Я понимала, что нечего бояться и тогда, когда провела ночь в одном доме со своей умершей матерью — до той поры, пока наутро её не увезли от меня. Тогда я не испытала ни одного мгновения страха. Но, быть может, так было потому, что я знала, что мне ничего не придётся делать с её земным обликом.

— Бедняжка… Но никогда в роду Рудольштадтов не было такого, и это не даёт мне смириться, что-то настораживает… Что ж, родная моя, всё-таки я могу понять вас…

— Понять?! — наконец немного опомнившись, в изумлении почти вскричал граф Христиан. — В своём ли ты уме, сестра?!

— В своём, Христиан, в своём, — ответила та. — Мне жаль эту несчастную девушку — ведь её чувства искренни. Я позволяю вам…

В едва заметно блеснувших глазах Консуэло загорелся маленький, напоминавший крохотную белую точку, но ясный огонёк надежды.

— Но разве же можем мы, исходя лишь из жалости, навлекать на себя неминуемую смерть?..

— Ты знаешь… Быть может, это и вправду лишь предрассудки…

— Что?!. Что ты такое говоришь, Венцеслава?!. — в страхе промолвил барон Фридрих.

— Да, да… Бывало ли такое когда-нибудь — чтобы воочию сбывались эти слова? Слышали ли вы подобные истории?

— Нет, — ответил Фридрих — словно бы впервые туманно, смутно, но всё яснее осознавая, что до сих пор слепо следовал тому, что никогда не было ни проверено, ни доказано, и сам удивляясь сказанному. — Но… разве же зря, разве попусту во всех священных церковных уставах есть строжайшее предостережение о том, чтобы… Не значит ли это, что такое происходило гораздо раньше — когда ещё не было возможности записывать, фиксировать…

— Теперь мы не можем узнать этого. Но, тем не менее, я знаю одно — мы должны разрешить ей, — стояла на своём канонисса.

— Что?! Нет! — вновь воскликнул Фридрих тоном, взывающим к здравому смыслу своей сестры.

— Послушай, я не чувствую, что совершаю грех…

— Злые силы руководят тобой, Венцеслава! Прошу, опомнись!

— Мы не позволяем тебе!..

Наша героиня с замеревшим сердцем наблюдала за этим противостоянием. Все члены этой семьи имели равное право голоса, но перевес сейчас находился на стороне отказа.

Решалась участь души Консуэло. Теперь она понимала, что от неё не зависит ничего.

— Посмотрите на эту бедную девушку — она и так измучена до крайней степени. Она же и вправду может умереть, если… Разве вы не видите, не чувствуете? Она же уже на грани, готовая принять свою участь. Вы же видите, в каком она состоянии?

— Но ты хочешь, чтобы тогда умерли мы все?!

— Нет. Этого не случится. Мы не совершаем ничего против нашего Создателя, и Он не вправе наказать нас за это. Что плохого, грешного в том, что любящая душа желает в последний раз проститься с земным обликом иной любящей души? У неё нет дурных помыслов, и Господь видит это. Прошу вас, подумайте же сами.

Ни Фридрих, ни Христиан не знали, что ещё могут возразить.

— Любезная сестра, не иначе как горе застилает твои глаза… — тихо и бессильно проговорил дядя покойного графа.

— Я со своей стороны сказала всё. Вы знаете о моём решении. А дальше — делайте, что хотите. Мне известно, что окончательное решение за большинством. Больше я не могу сделать ничего. Но я до конца дней буду чувствовать вину перед несчастной Консуэло… А если она и вправду умрёт? Переживём ли потерю ещё одной и теперь единственной на этом свете родной нам души? Простит ли нас Господь? Он будет вправе лишить нас жизни именно за это невольное злодеяние… Да, она вскоре уйдёт от нас, но мы будем знать, что где-то на просторах этой большой, необъятной земли есть сердце, молящееся о нас…

Первым сдался граф Христиан.

— Да будет воля твоя, сестра…

Барон Фридрих промолчал, обречённо соглашаясь с остальными.

Наша героиня глубокого вздохнула — словно ей была подарена новая жизнь. Словно она была помилована. В глазах её теперь в полную силу загорелся мягкий белый свет.

— Мы разрешаем вам следовать велению своего сердца. Пусть Господь хранит вас. — проговорила канонисса. — Мы благословляем вас.

— Спасибо вам, — произнесла Консуэло дрожащим, полным слёз голосом и поцеловала руку канониссы.

Порпора в растерянности прижал свою бывшую воспитанницу к себе.

— Благословляем? Это уже слишком, это переходит все границы, — невольно вырвалось у барона Фридриха.

— Я благословляю — если тебе так будет угодно, — ответила тётя умершего графа.

Учитель и наша героиня стояли обнявшись, а Венцеслава опять присоединилась к остальной семье Альберта Рудольштадта, что сейчас пыталась справиться с новым потрясением. Так прошло около минуты.

На первых ступенях лестницы послышались шаги прислуги. Порпора услышал их первым, но не посмел отнимать у Консуэло и семьи безвременно почившего графа Альберта те мгновения, что продляли неведомые каждому из них доселе благостные чувства.

Когда слуги миновали середину лестницы, то в сторону гостиной обернулись уже все.

Каждый знал, понимал, зачем, для чего сюда идут трое крепких, сильных мужчин.

Доктор Сюпервиль подошёл ближе, чтобы открыть дверь спальни умершего графа, но в этот момент к комнате приблизилась наша героиня и сказала:

— Позвольте мне.

Он в непонимании на мгновение нахмурив брови, посмотрел на Консуэло, но затем пропустил вперёд, впрочем, не отойдя далеко.

Наша героиня открыла дверь и вошла первой. За ней порог спальни, медленно, по причине безотчётного страха, миновала и прислуга, и последний, кто оказался внутри, тихо затворил дверь.