Нова Проспект  (гет)

Цири никогда не забудет глаза Йеннифэр, когда та ее впервые увидела.

Чародейка примчалась первой, воспользовавшись наспех открытым порталом Ассирэ Ван Анагыд. Перелетела через весь Нильфгаардский дворец, угрожая кровавой расправой всем, кто попадается ей на пути, и ворвалась в спальню, где как раз переодевали ослабевшую от ран Цири. Приложила руку в белоснежной шелковой перчатке к губам и сказала:

— Мамочки.

Столетняя чародейка, видевшая горы мертвых, видевшая такие ужасы, что описать не хватит слов, посмотрела на нее и сказала «мамочки».

Значит, дела и правда хуже некуда.

— Доченька, — прошептала Йеннифэр. — Доченька, что они с тобой сделали?

Цири обещала себе держать лицо. Наказала себе: она все расскажет, как оно и было. О том, что никто не виноват. О том, что это был ее выбор. О переплетениях времени и судьбы. О злой шутке Междумирья.

У нее и речь была заготовлена, вплоть до последнего предложения.

А потом вслед за чародейкой вошел Геральт и сказал всего одно слово, дважды:

— Дела, — сказал он, почесав седую бороду. — Дела…

И тогда Цири взглянула на родителей, а потом — на свои блестящие, отполированные, сверхдорогие, черно-золотые ноги с дотла сгоревшей проводкой — два бесполезных куска углепластика — и горько разрыдалась.

* * *

Тем же вечером Ложа собралась в полном составе. Чародейки явились, временно отбросив склоки и распри, одна наряднее другой.

На ноги глядели, но не комментировали. Как и на костыли (Цири предпочла ковыляние на них позору сидения в инвалидной коляске). В васильковых глазах эльфки Эмеан она заметила что-то вроде отвращения, в лазурном взгляде Трисс Меригольд — жалость.

Цири рассказывала. Какие-то моменты опускала, какие-то — приукрашивала, какие-то преуменьшала.

— Как интересно, — сказала Фрингилья Виго и поджала подведенные облепиховой помадой губы. — Удивительнейшая история, право сказать.

В переводе с чародейского — ни черта я тебе не верю.

— Не вижу в рассказе ничего невозможного, — возразила Ассирэ вар Анагыд, поигрывая гранатовым браслетом. — Вопрос только в том, что мы можем перенять.

Цири качает головой. Путь на Спираль ей закрыт. Стоит открыть еще одну дверь; оставить маленький и незаметный след; как Они поднимут свои уродливые головы, и стребуют отлитый в безвременьи долг.

— Что нам нужно перенять, — поправила ее Филиппа Эйльхарт. На ее довольно смело оголенном декольте поблескивала нить из чёрных агатов. — Половину из описанного я бы оставила в том богами забытом мире.

Йеннифэр едва слышно вздохнула.

— Нет, милые дамы, вопрос совершенно не в ваших непомерных амбициях, — возразила Йеннифэр. — Вопрос в том, как мы вернем Цирилле ноги.

— Видимо так же, — со спокойной улыбкой сказала Филиппа. — Так же, как вернули мне глаза.

А Трисс Меригольд, все такая же рыжая, веснушчатая Трисс Меригольд, ничего не сказала. Просто подошла и обняла ее. И сказала, что ей жаль.

Больше ей ничего и не нужно было говорить.

* * *

С Геральтом они пили до самого утра. Глушили нильфгаардскую лимонную как не в себя, даже не закусывая, но, как ни странно, не пьянели ни капли. В основном рассказывала Цири, Геральт за весь вечер произнес, пожалуй, всего три-четыре слова, в разных комбинациях.

«Ублюдки», «суки» и «они заплатят». И сжимал кулаки.

— Если бы, — криво усмехнулась Цири, и тут же опрокинула стопку. — Если бы.

И — верил. В отличие от Ложи, верил каждому слову.

Даже в машины, что умнее людей. Даже про киборгов. Даже когда она рассказывала о лабиринте Междумирья — а тому, что она там увидела, Цири и сама не верила.

Уехал на следующее утро, прежде чем Цири успела проснуться. Оставил записку: «Отправляюсь на Скеллиге, на поиски Ока Бафомета». Того, что, как говорят легенды, смотрит сквозь миры.

Оставшаяся на завтрак Филиппа фыркнула и сказала, что Око Бафомета придумали эльфы, в глубоком алкогольном делирии и сугубо потехи ради.

Йеннифэр, окунув маленькую ложку в ореховый пудинг, назвала ее жестокой сукой. Та, кажется, восприняла оскорбление как комплимент.

* * *

Эмгыр дал ей отлежаться пару недель, а после — пригласил на ужин. Не лично, конечно, прислал со слугой приглашение на надушенной бумаге. Варианта отказать у и так слишком долго пользовавшейся его гостеприимством Цири не было.

Ужин подали в главной комнате верхнего замка, ассорти из осенней птицы — глухарь в яблоках и фазан в винном соусе. Когда пажи принесли второе блюдо — суфле из гусиной печени — Эмгыр, наконец, спросил.

— Да, — согласилась Цири. — Я буду Императрицей. На что я еще теперь гожусь?

Она хлопнула по гладкому углепластику под бархатной черной юбкой.

Эмгыр, облаченный в черный дублет с брошкой в виде серебряной саламандры, сидел на другом конце стола и нанизывал мидии на вилку. Проглотив вторую, ответил, взвешивая каждое слово:

— Ты понимаешь, что это значит, дочь моя? — спросил, морща лоб, Эмгыр. В волосах цвета воронова крыла начала появляться седина, как первая изморозь на витражах дворца из темного стекла.

От такого обращения Цири шумно выдохнула через нос.

— Ты не будешь принадлежать самой себе.

— Никогда не принадлежала, — хмыкнула Цири. — Что уж теперь и начинать?

— Замуж выйдешь во благо Империи, — без заминки продолжил Эмгыр.

— Выйду, — безразлично ответила Цири.

— Будешь править Империей Великого Солнца, огромнейшей из существовавших, — закончил Эмгыр.

— О, pаpa, — скривилась Цири. — Вот тут ты совершенно не прав.

Есть такие империи, на фоне которых Нильфгаард покажется ничтожной букашкой. Эмгыр не ответил. Только усмехнулся, взглянув на дочь.

— Нужно подготовить государство, — подытожил он. — Коронуем в следующем году, по весне.

* * *

Они сошлись естественно и как бы невзначай, две калеки — слепая чародейка и Императрица с железными ногами.

Случилось это, когда Филиппа вдыхала в углепластик жизнь, расписывая магическими глифами — так, чтобы Цири могла худо-бедно проходить еще один день. Чародейка сидела у ее колен и вырисовывала на голени охрой знак Соломона — «сделай неживое живым», прямо под эмблемой Шарифа.

Цири любовалась на быстрые движения рук и подчеркнутую атласной лентой глубокую линию декольте. Филиппа, вдохновившись трактатом о големах, придумала способ возрождать в ее ногах какую-никакую жизнь, чем заслужила прощение Тайной Полиции Нильфгаарда и личную протекцию Императрицы. Вместо нейропозина Цири подсела на вычурную, изощренную магию Филиппы.

Как подозревала Цири, с вполне конкретным расчетом.

Пока чародейка корпела над ее протезами, сама она рассматривала повязку на глазах и представляла черные впадины под ней. А когда Филиппа медленно поднялась на ноги, отряхнув испачканный охрой подол платья, то прижалась к чародейке губами — сухо и жадно. Почти умоляла.

Нельзя же вечно по нему плакать.

Та ответила на поцелуй так, будто ждала его всю жизнь.

* * *

Заседания Ложи стали все регулярней, а голос Цири на них — все громче. Раньше они казались ей такими грозными, эти чародейки, такими могущественными и влиятельными.

Раньше было раньше.

Цири поправила стоячий белый воротник, чёрную бархотку на шее, расшитую золотой нитью. Корону она надевала редко, но на заседания Ложи — всегда. Стукнула тростью о мраморный пол — мол, сейчас будет речь. Эмгыр приказал лучшему ювелиру Нильфгаарда выточить ее из слоновой кости и украсить тяжёлым набалдашником из сусального золота. Цири таким подарком в papa тут же и запустила, тот ходил потом со здоровенной шишкой на лбу и нелепо оправдывался.

А потом, когда пришли осенние холода, сама взяла трость в руки.

 — Знания нужно контролировать, — жестко отметила Цири, — Люди сами не ведают, что творят. Без жесткой руки…

Она вспомнила Хэнша. Полуживые трупы джанки, «чёрное мясо» киберпроституток и смог.

Она вспомнила Детройт. Одинаковых корпоративных дронов, туман и полицейских с дубинками.

Вспомнила заговоры корпораций, масс-медиа и невидимую руку рынка.

 — … они творят черти что, — закончила Цири.

Она приведёт свой народ к процветанию. Чего бы это ей ни стоило. Чего бы это ни стоило ее народу.

Ложа закивала в единогласии.

 — Ты — больше не львёнок, — шепнула ей Филиппа, как только заседание окончилось. — Ты — Цинтрийская львица. Ты поведешь за собой армии.

Цири скрестила руки на груди. Чародейка сделалась ее бесшумной тенью; без магии Филиппы она была как без ног.

Хоть она никогда в жизни и не курила, после заседаний Ложи мечтала о сигарете. И стаканчике виски. Лучше всего — Pappy Van Winkle, из тайного хранилища Адама.

* * *

Она начала покровительствовать краснолюдам, выделила им отдельный квартал по соседству с торговым, который так и прозвали — «Краснолюдским». Ввела налоговые льготы для небольших лавок, выделила казенные деньги на развитие производства пороха и огнестрельного оружия. Краснолюды недолго думали. Въехали в столицу со всеми своими родственниками в пяти коленьях, прихватили с собой гномов, наспех основали гильдию Гордых Краснолюдов Нильфгаарда, вместе с оружейным делом за полгода захватили ростовщичество и облизывались на монетный двор.

Пыталась объяснить им про электричество. Краснолюды кивали, важно оглаживали бородищи, говорили «будет сделано, хозяйка» и, как водится, ничего не делали.

Народ, конечно, негодовал и от негодования дебоширил. Пускай беснуются — чем народу заниматься в свободное от работы время? Лишь бы от налогов не уклонялись, остальное Империя переживет. Народ спрашивал: вы за кого, Императрица, за нас или за них?

Цири была в основном за перевооружение.

Даже песенку сочинили:

Говорят, Императрица,

Что с железною ногой,

Очень любит краснолюдов

В спальне привечать нагой.

И мотивчик такой липучий подобрали, заразы. Цири как эту песню впервые услышала, певчего приказала высечь на главной площади, пять ударов — за слова, пять — за мелодию.

Потому что демократия — демократией, свобода слова — свободой слова, а совесть иметь надо.

Ничего, перебесятся. Как говорил один мудрый краснолюд, «прогресс освещает мрак, ибо для того прогресс и существует». Вторую часть этого замечательного высказывания она предпочитала при дворе не цитировать.

* * *

Йеннифэр не одобряла их связь. Сначала молча, потом, улучив удачный момент в императорском саду, сказала, легко коснувшись руки Цири:

— Будь осторожнее с ней. Она совершенно не желает тебе добра.

Цири улыбнулась и покачала головой. Она сама все прекрасно знала. И давно уже хотела Йеннифэр рассказать об Адаме…

Но как-то все не выпадало случая.

Йеннифэр слушала, не перебивая. Даже когда у Цири начали слезиться глаза. Со стороны Повисса принесло такой ледяной сквозняк, что хоть волком вой.

А когда дослушала, крепко-накрепко ее обняла, окутав ароматом крыжовника и сирени. Тактичность удержала ее от вопросов, которые причинили бы боль им обеим. Цири уткнулась в гриву черных волос.

— Ты моя девочка, — сказала Йеннифэр. — Бедный маленький утенок.

* * *

ТЫ БУДЕШЬ СЛУЖИТЬ НАМ

ПОКА НЕ ПОГАСНЕТ ПОСЛЕДНЕЕ СОЛНЦЕ

Существа, не ведающие времени, не указывают сроки.

* * *

После перевооружения она взялась за медицину. Дезинфекция, санитария, общая гигиена. Что у народа с зубами творилось — сущий мрак, «тьма египетская», как сказал бы Притчард.

Нововведения шли из рук вон плохо. Знахарей нового поколения боялись, иногда жгли, но чаще — вешали. Церковь Великого Солнца грозила ей анафемой. За идею вакцин ближайшие вассалы заговорили об отречении от престола.

В общем, мрак. Лучше бы она виверн из пещер выживала. Виверны-то будут поумней многих ее поданных, а некоторые — ещё и посимпатичней.

— Ты одно забываешь, дочка, — усмехнулся Эмгыр, разглаживая на груди расшитый золотом сюртук, и любезно предложил ей свою руку — прогуляться по императорскому саду.

Он хоть и отошёл от дел официально, но вожжи не отпускал. Они ему за двадцать лет правления, видимо, уже в ладони вросли.

— И что же, papa? — сухо спросила Цири.

— Что твои подданные — немытые, неграмотные кметы, боящиеся собственной тени. А не граждане просвещенной демократии, как бы тебе того хотелось.

Это он вовремя. Только вчера Цири увидела на главной площади транспарант «долой отраву, долой железную ведьму».

Парацетамол не пришелся им по вкусу.

 — Ты им в зубы счастье не засунешь, — вздохнул Эмгыр, — руку откусят и не подавятся.

За ними, выдерживая соответствующую этикету дистанцию, следовала охрана из элитной гвардейской бригады «Импера», знаменитые Саламандры, которых Цири едва удалось перевооружить на самозарядные пистолеты Нильфгаардской Оружейной Гильдии.

При ней же всегда был легкий императорский кальцбаргер с инкрустированным изумрудами эфесом (ни разу не использованный в бою и служивший исключительно символом власти).

— Посмотрим, — упрямо сказала Цири. Лицо ее слегка скривилось.

— Да разве я тебя останавливаю, великая просветительница? — усмехнулся Эмгыр. — Посмотрим, конечно. Может, у тебя получится, потому что у меня…

Он застыл у императорского пруда со своими любимыми золотыми карпами и задумался. И так долго думал, что и Цири заскучала, уставившись на него застывшим взглядом.

— Ни diable не вышло, — наконец сказал Эмгыр.

* * *

Мальчик снился ей все чаще. Худенький, пепельноволосый, сероглазый, испуганный, и — она сердцем чувствовала — очень несчастный.

Цири ненавидела себя каждый раз, когда просыпалась.

Но что делать? Что сказать? Я — твоя мать? Но она ему не мать. Цири не держала мальчика под сердцем, не качала младенцем, отца его она не то что не любила — ненавидела. Зачем давать ложную надежду? Она не сможет прийти на Тир на Лиа и спасти его, не приведя с собой Их.

Пустое, она ему не мать. А он — не ее сын. Он — эльфский принц, сын Дейдры Сеабагар и Карантира Ай-Фейниэль, золото и сокровище эльфской расы, за которое они своими мелкими зубами вырвут глотку. Пусть будет там, где ему место — а место ему на Тир на Лиа.

Но один сон все же никак ее не давал ей покоя. Сон, который не исчезал из памяти и упрямо сидел в ней.

Мальчик шел по хорошо знакомому ей тронному залу — там когда-то восседал, как неподвижная статуя, Ауберон — а на алебастровом мраморе вокруг трона распластались неподвижные тела. Шел и шел, и не было конца его дороге, потому что он никак не мог найти выхода, а вокруг стояла такая тишина, какая бывает только в склепах. Шёл и шатался, как неживой, и глаза у него…

Цири стонала во сне, и ее охватывал страх. О таких глазах пророчила Итлина. Страшные глаза. Не должно быть у детей таких глаз…

Каждый раз, когда она заглядывала в его серые глаза, то просыпалась.

— Цири? — сонно спросила Филиппа.

— Опять, — пожаловалась она. — Опять он. Мальчик.

Филиппа потянулась и поцеловала ее обнаженное плечо. Волнистые темные волосы, которые чародейка только ночью выпускала из плена двух кос, защекотали Цири шею.

— Помнишь, что я говорила тебе? — спросила Филиппа. — Всего лишь сон.

Йеннифэр Цири не рассказывала про мальчика под страхом смерти.

Бросила своего ребенка на съедение волкам. Мать-кукушка. Как ты могла так поступить?

А Aen Elle? Как они могли так поступить с ней?

— Всего лишь сон, — эхом повторила Цири.

Но заснуть ей больше не удавалась.

Не спала и Филиппа. Сначала просто лежала, поигрывая со вздымающимся на обнаженной груди пентаклем, а потом встала, накинула халат из тончайшего красного шелка, и о чем-то долго говорила по мегаскопу с чародейкой, в прононсе которой угадывалось Старшее Наречие.

* * *

По осени объявили помолвку Цириллы Фионы Элен Рианнон, Императрицы Нильфгаардской, и Балдуина Хенгфорса, принца Ковирского.

Венчание назначили на Саовину, в главном соборе Церкви Великого Солнца

— Лебеде пришлось подвинуться в угоду политическим интересам. В честь помолвки Эмгыр произнес скучнейшую речь, в которой обрученным отводилось ровно одно предложение на двоих, а все остальные были посвящены крепкому союзу между Ковиром и Нильфгаардом, жемчужиной Севера и Великой Империей Солнца.

Парадная зала и окружающие ее галереи были до предела заполнены людьми — рыцарями, дамами, дворянами, богато одетыми горожанами. Они с принцем Хенгфорсом обменялись целомудренными поцелуями в обе щеки. Придворные зааплодировали и заулюлюкали от умиления.

— Так лучше для Нильфгаарда, — шепнул ей раскрасневшийся жених.

От принца Ковирского пахло медом и вереском, подбородок показался Цири несколько вяловат, а глаза чем-то смахивали на эльфьи. В остальном — ничего. Терпимо.

С подбородка воды не пить, а многочисленные залежи драгоценных металлов и соли ей еще пригодятся.

— Так лучше для Ковира, — спокойно согласилась Цири.

«Салют!» — крикнула Филиппа, высоко подняв бокал с игристым. Франческа Финдабаир телепатически спросила у Цири, кто же сшил ей такое невероятное платье (никогда не видела такой невесомой парчи!), и попросила поделиться адресом швеи. Швея сидела прямо позади неё и крутила в руках аметистовый амулет.

Геральт методично раздирал на куски королевского лобстера. Йеннифэр предупреждающе держала руку на предплечье ведьмака, чтобы тот ненароком не перешел на людей.

Цири не могла дождаться, когда же наконец закончится празднество, и они с Геральтом откроют бутылку ядреного абсента (прости, Цирька, второй месяц пребываю в Беленицах, в корчме «Последний путь» в беспробудном пьянстве и половых излишествах. Но ты бывай и не хворай! Навеки твой друг, Золтан Хивай), и Геральт расскажет ей, как завалил в Офире вот такенного кракена. Если верить Лютику, тот был размером с небоскрёб.

Раз ей уже не доведется, то хоть послушает.

* * *

Лютик в честь празднества написал Балладу о Железной Деве. Такую слезливую, что благородные барышни за одну песню изводили по два, а то и три шёлковых платочка. Бард, курвы его раздери, неизменно бисировал дважды, а то и трижды, и с дня на день собирался отправиться в турне по Яруге.

Сквозь тьму и равнодушие миров не пронести любви. Одно лишь иииимя... Чужое, несозвучное с другими, из букв его сочащаяся кровь, и голос в предрассветной тишине спустя года останутся на пааааамять.

Пространство сталь сожмет и излома-а-ет, но дрогнет пред владычицей своей, свернувшись Уроборосом у ног. Петлю сильней затягивает вреееемя, цена порой значенья не имеет, платить сполна придётся всё равно.

Реальности — бессчетные круги на глади мира. Бег по кромке смерти. Судьба сама не выбирает жееееертву — её как дар решают принести, чтоб сохранить слабеющую жи-и-изнь.

Мечтая явью сделать миражи-и-и, вслух не давать напрасных обещаний — надежды в слове меньше, чем в молчаньи. Но нет преград для струн, что зазвучали, сплетая две потерянных души-и-и-и.

«Ничего не рассказывал, — клялся Геральт. — Сам почуял, чертяга, своим менестрельским чутьем».

Цири отправила барду письмо. С императорским гербом Нильфгаарда, латунной печатью, на дорогущем пергаменте. В нем написала только одно предложение:

«В жопу себе засунь свою балладу, Лютик».

Нет, все же два.

«Искренне твоя, Цирилла».

* * *

Он ей снился. Иногда — приятные, яркие сны, после которых она просыпалась со сбившимся дыханием и покрасневшими щеками. Пицца, виски и маленький двухместный диванчик. Горький запах Royal Hellhounds. Черные пальцы, мягко сжимающие ее быстро вздымающуюся грудь.

«Однажды в далекой-далекой галактике…»

Иногда — коридоры логова Винтермьюта и ничего не выражающие, желто-зеленые глаза с черными провалами зрачков.

Оба варианта она одинаково ненавидела.

Временные линии перемешивались в памяти. Она помнила и ту, где проклинала Адама и Шарифа за то, что они сделали с ее ногами. «Новейшие, лучшие, самые быстрые импланты Sarif Industries, пять миллионов баксов, ну что еще вы хотите от меня, мисс Рианнон?» И ту, где вместо неё пришлось расплачиваться Фариде.

Она и сама не могла ответить, какая из них настоящая, и где осталась настоящая Цири.

Подозревала, что в песках Междумирья.

* * *

Йеннифэр устроила себе лабораторию в южном крыле. С присущей ей размахом и эпатажем — не забыла притащить и любимое чучело. Филиппа — в северном, поближе к спальне Императрицы. Ассирэ предпочитала кочевнический образ жизни.

Эмгыр жаловался, что он под ведьминской осадой.

Йеннифэр работала как проклятая. Цири задавалась вопросом, спит ли она вообще — каждый раз, когда она навещала чародейку — утром или вечером, днем или ночью — та была поглощена чтением трактатов толщиной в локоть. Око Бафомета и вправду оказалась злой шуткой эльфов, и Геральт первым кораблём отправился в Офир в поисках джиннов времени. Единорог все больше покрывался пылью.

Чародейка похудела, глаза запали, тонкие пальцы — в химических ожогах, а чёрные кудри (неслыханно!) — не уложены.

— Мамочка… — наконец не выдержала Цири. — Йеннифэр… Оставь. Просто оставь, хорошо?

Не нужно лезть туда, где можно потеряться навсегда.

Не нужно лезть туда, где погибает мир, которым она пожертвовала вместо человеческого.

Не надо никого сюда звать, потому что — придут, обязательно придут, и мало не покажется.

Цири взглянула в фиолетовые глаза Йеннифэр. Они были холодны как лед.

— Не оставлю, — сказала Йеннифэр, кусая пересохшие губы. — И думать не проси, дочка. Сама знаешь — не оставлю. Найду сукиных детей, и заставлю отвечать за свои злодеяния.

Чародейка сжала в руке медальон в виде семиконечной звезды и поморщилась.

— Умру, но найду.

* * *

Беда пришла ниоткуда.

Они всегда так приходят — ниоткуда и не вовремя. Цири откинулась в кресле, в одной распахнутой на груди белой блузе, рассеянно болтая вино (вассальское, Туссентское — подарок княгини на помолвку) в бокале по кругу. Филиппа втирала мазь в ее блестящие от пчелиного воска черные колени — полынь и чернолист, приправленные целебной магией, для улучшения кровообращения и предотвращения рубцов.

На самом деле — чтобы Цири не гнила заживо. Не хуже нейропозина, и гораздо экологичней.

И когда приходит беда, то в дверь стучат так, будто позади — Дикая Охота.

Которые теперь не только лишь в легенде мертвецы.

— Императрица, — ворвался в комнату посыльный. — Ваше Высочество!

— Говори, — разрешила Цири. Частичной наготы своей она не стеснялась.

Не пристало императрице краснеть перед кметами.

— Там, — запыхавшись, начал посыльный. — Там… прошу вас!

«Темерия, — поняла она. — Все-таки решились на еще одну войну, черти, и пушек не побоялись». Выслали посла, как пить дать. Привязанного к телеге, с отрубленной головой и размашистой подписью «смерть черным».

Такую надпись она и в Детройте видела.

* * *

Люди собрались у городской стены. Так много в последний раз собралось только когда на главной площади установили шибеницу с опускающийся платформой и всю следующую неделю прилежно тестировали.

Личная стража Императрицы, словно по трафарету рослые и плечистые нильфгаардцы с саламандрами на плечах, расступились, когда та взошла на смотровую башню, медленно передвигая железными ногами, охватив ладонью набалдашник трости — золотое солнце.

Цири взяла у дозорного бинокль и взглянула на долину.

И увидела портал, будто бы из живой плоти. Должно быть, чёрная магия.

Опустила бинокль, глубоко вздохнула, поправила вдруг ставший душить ее золотой альшбанд на шее. Руки задрожали. В ней зашевелилось то, что уже давно не поднимало своей головы: надежда.

 — Что за дьявольщина? — изумленно спросила Филиппа.

Цири не ответила. И надеяться страшно. Только бы, если бы!.. Перевела дыхание, вновь подняла бинокль и впилась глазами в ту надпись, которую больше в жизни и не надеялась увидеть.

На черном панцире выкатившегося (скорее, вылезшего) существа были вытатуированы золотые буквы, подчеркнутые тремя росчерками пера.

SARIF INDUSTRIES

BIOSCOUT

S-300