Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

В это утро солнечные лучи не проникли сквозь зарешечённое окно каземата Консуэло, как, всегда, загоревшись на чистых, безоблачных ярко-голубых небесах, пробивались сквозь тонкое, хрупкое стекло в её маленьком домике на Корте-Минелли, танцуя в каплях дождя на прозрачном, вымытом ночным ливнем стекле, образуя в них золотые блики, наполняя свежестью и чистотой весь окружающий воздух и заставляя вмиг пробудиться тело и душу.

За стенами тюрьмы, где теперь находилась наша героиня, была сплошная тёмно-серая пелена из огромных, тяжёлых, кажущихся вспухшими из-за большого количества накопившейся влаги низко нависших туч, что, казалось, застыли в томительном и напряжённом ожидании близкой летней грозы. Атмосфера вокруг крепости была подобна состоянию беременной женщины, чей срок подходит к концу и что изо дня в день томится надеждой на скорое разрешение, уже будучи полной сил и энергии, готовой к началу бурной борьбы за появление на свет своего — крепкого и здорового — младенца, вынуждена день за днём встречать рассвет в тревоге и напряжении, и каждый вечер, отходя ко сну, вопрошающей Всевышнего о том, когда же закончится эта пытка.

В каземате Консуэло царил почти такой же полумрак, какой был и при наступлении полночи. Единственными источниками света по-прежнему казались лишь факелы, что висели с левой и правой сторон неподалёку от её камеры.

И потому наша героиня проснулась, но, сквозь веки не ощущая прихода утра и отчаянно не желая видеть вновь эти серые каменные стены, эту решётку, закрывающую её камеру, и ту, что была на окне, находившемся так высоко для роста Консуэло, что, если бы она захотела посмотреть в него, то нашей героине приходилось бы поднимать голову — не хотела открывать глаз.

Через несколько мгновений, окончательно придя в себя и попытавшись пошевелиться, Консуэло почувствовала, что может делать это с трудом. Это обстоятельство сильно, неприятно удивило её и заставило негромко вздохнуть и в тревоге сдвинуть брови.

«Господи... почему же я так слаба? Что происходит со мной? Мой сын, всё ли хорошо с тобой, как ты чувствуешь себя, жив ли ты внутри меня? — с этой мыслью она положила обе руки на живот — хотя, естественно, что на таком сроке ещё ничего не могла понять, проведя по нему пальцами — но, тем не менее, почти полностью успокоилась. — Я не могу позвать здешних лекарей и рассказать им обо всём — увидев некоторых из людей, служащих здесь, я слишком опасаюсь за жизнь нашего ребёнка — ведь перед врачами человек полностью беззащитен — а в особенности тот, что не слишком сведущ в медицине, и тем паче — совершенно далёкий от этой науки. Да и кто здесь будет слушать бесправного узника — даже если тот имеет заслуженное врачебное звание? Да, я помню многое из того, что поведал мне Альберт, но всё же никогда не смогу достичь того уровня знаний, коим обладает он. Быть может, всё пройдёт, если побыть в постели ещё немного времени. Да, Альберт не однажды говорил мне о том, что после тех страшных волнений — тех душевных и физических испытаний, коих не избежит никто из нас в случае провала нашей миссии, я — в силу своего положения будучи самой уязвимой среди всех категорий наших служителей, могу ощущать что-то подобное, я знаю, что мне могло бы стать намного хуже, нежели я чувствую себя сейчас. Например, я могла начать часто терять сознание или сильные боли, у меня могла появиться угроза выкидыша, открыться кровотечение, в конце концов, доведённая всеми издевательствами и нервными потрясениями едва ли не до полусмерти, я уже столько раз могла бы потерять нашего сына и без всякого рода телесных истязаний — будь я хоть немного слабее морально. Но я собирала всю свою силу воли, все её остатки — даже тогда, когда мне казалось, что однажды я упаду в глубокий обморок и больше никогда не очнусь — уйдя из него прямо в ворота смерти. Столько раз я стояла на этой грани.... Альберт передал мне своё мужество — что сделало сильнее и моей организм — и за это я буду благодарна ему до конца своей жизни — пусть даже нам больше никогда не выйти на тропу борьбы с земной тьмой. Перед тем, как я дала своё твёрдое согласие на проведение посвящения — в числе многих своих рассказов о деятельности ордена мой избранник прямо и открыто дал мне знать то, что, если меня схватят и решат пытать в стремлении узнать имена остальных братьев, когда я буду беременна и это уже станет невозможно скрыть — если мне по каким-то причинам сохранят жизнь — то у нашего дитя не будет шансов выжить — и я благодарна своему возлюбленному за честность, за то, что Альберт не стал таить это от меня — жалея или боясь, того, что я, невзирая на проявляемые до того искренние стремления так же, как и мой избранник —нести людям свет свободы, равенства и братства, в страхе отступлюсь от своих желаний. Он был готов к тому, что, услышав эти слова, я в страхе откажусь от служения и дал обещание, что и в таком случае наша любовь будет прежней, и он будет со мной, и позволит мне продолжить играть в театре. Но я выдержала эту правду и осознанно встала на этот путь, понимая, на что иду и осознавая все риски и возможность невосполнимых потерь, которые мы станем оплакивать всю свою жизнь. Но, несмотря на всё это, мне по-прежнему страшно. Я до отчаяния не желаю себе такого будущего. Я не хочу, чтобы это случилось со мной. И моя собственная смерть не пугает меня так как внезапная — пусть и ожидаемая всечасно в результате жестоких мучений, что имеют власть причинить нам палачи — гибель того существа, жизнь которого зародилась во мне всего лишь два месяца назад и ещё очень, очень хрупка… Но кто из нас может пойти против предопределения, против воли бога?..».

В следующее мгновение, охваченная какой-то внезапной мыслью, какой-то неясной тревогой, наша героиня опустила голову ещё ниже — чтобы лучше увидеть подол своей чёрной юбки. На фоне этого цвета кровь могла быть незаметна. Ткань не блестела влагой под тусклым светом факелов. Но Консуэло отчего-то не поверила собственным глазам — словно когда-то они обманывали её так очевидно. Наша героиня провела рукой чуть ниже живота и не почувствовала на руке ничего, но и это не успокоило её до конца — что-то заставляло Консуэло ощущать сомнения. Тогда она поднесла ладонь к глазам. Рука нашей героини осталась сухой и чистой.

«В самом деле… Ведь боль разбудила бы меня. И, быть может, она была бы такой сильной, что я стала бы звать на помощь...»

Убедившись в том, что с её ребёнком не случилось ничего страшного, Консуэло окончательно вздохнула с облегчением, а в следующие минуты она с радостью почувствовала, что к ней — пусть медленно, постепенно — но возвращаются долгожданные силы, и это ободрило нашу героиню ещё больше.

«Должно быть, это странное беспокойство и неверие себе самой случилось со мной по причине всех нервных потрясений, что преследовали меня эти дни бесконечной чередой эти дни, не давая опомниться даже во сне... Я благодарю тебя, господи, за то, что моё здоровье всё же не пострадало столь сильно, как оно могло бы расстроиться после всего пережитого. Теперь я понимаю, что, будучи не столь подготовленной к тому, что может ожидать меня и во время нашей святой службы, и здесь — в тюрьме — я могла и умереть. Умереть вместе с нашим сыном».

Консуэло проспала дольше обычного. Она ощущала это инстинктивно — по-прежнему не желая смотреть в окно, ибо знала — там, за стенами её плена — царит душное ожидание надвигающегося ненастья.

Наша героиня благодарила бога за то, что он позволил ей не только лечь, но и заснуть в то же самое время, в которое она оказывалась в объятиях Морфея в продолжение всего своего детства и юности — что позволило ей, даже пребывая в столь удручённом состоянии духа — так, что Консуэло хотелось покинуть мир, или чтобы он сам каким-то образом перестал существовать, посредством чуда оказаться в каком-то ином месте — любом, кроме этой преисподней на земле — не прервать следование раз и навсегда выбранному ею же самой режиму.

Шаги тюремщиков и до сей поры не были слышны даже в отдалении, и, хотя наша героиня и понимала, что их силуэты вот-вот должны были появиться там, в конце коридора — Консуэло была рада тому, что сейчас, когда её сознание обрело прежние — пусть и весьма относительные, но всё же теперь не затмеваемые отчаянием и тревогами ясность и спокойствие — ей подарено уединение — хотя наша героиня и не знала, кратким или долгим будет его срок.

Консуэло более не ощущала боли, тяжести в голове и общей разбитости, несобранности и усталости, что бывает после долгих слёз. Но веки её по-прежнему были в меру опухшими — ибо не прошло достаточно времени после того, как рыдания нашей героини иссякли в последний раз за эти дни.

Дальнейшая жизнь вновь казалась Консуэло возможной — сердце её билось, глаза видели, а в душе после погружения в исцеляющую пустоту опять воскрес священный огонь — что ещё было нужно, чтобы возродить и снова начать хранить в своей душе веру в будущую вечную власть над всем миром любви и счастья?

Только сейчас наша героиня обнаружила, что до сих пор держит в той руке, за которую её так жестоко и безжалостно схватил владелец крепости, бусы, подаренные Альбертом, и подумала:

«Да, не иначе как он заключил в них часть собственной души, и именно потому я не выпустила их из своих пальцев, и опасность, которой я, ка понимаю сейчас — в своём подсознании, невзирая на бесчувствие, объявшее меня — боялась очень сильно — миновала меня в первую ночь здесь. Зная о способностях моего избранника, я бы совершенно не удивилась, коли бы он и впрямь рассказал мне о том, что сделал нечто подобное. Я бы безоговорочно поверила ему. Что ж, возможно, когда-нибудь мне посчастливится услышать от Альберта подобное откровение. Если только мы встретимся, чтобы не разлучаться больше никогда. Господи, любимый мой, где же ты сейчас, что с тобой?..»

В глазах нашей героини вновь заблестели слёзы, а взгляд обратился в никуда — словно сквозь неприступные стены Консуэло пыталась увидеть, что же сталось с её возлюбленным, но усилием воли она подавила опять перехватившие горло рыдания.

Ещё одного такого приступа она сейчас точно не выдержит, и, если позволит столь сильным и глубоким чувствам из-за невозможности изменить данность взять над собой верх, то умрёт прямо здесь и сейчас, не прожив и одного дня собственного заключения. Но это будет слишком быстрой и лёгкой победой обстоятельств, и такого судьбе без боя наша героиня позволить уж никак не могла. В конце концов, разве ради этого Консуэло уже пришлось претерпеть столько лишений и не раз рисковать своими свободой и жизнью ради любви к Альберту и всему миру? Было бы глупо сдаваться вот так просто, даже не начав борьбу. Ведь, в конце концов, несмотря ни на что — она всё равно будет с ним — не из уст ли своего сподвижника она услышала однажды и запомнила навсегда: «Не пытайся уйти от своей судьбы»? И теперь уже было неважно — случится ли это лишь на небесах или им будет даровано драгоценное время хрупкого счастья здесь, в земной юдоли. И это было главным, убеждённость в чём с тех пор не покидала нашу героиню ни на мгновение — словно Альберт тогда извлёк из собственного и вложил в её сердце своё знание как земную вещь, как то, что имеет вес, как сокровище, что стало принадлежать им обоим — почему-то Консуэло представляла его как не слишком большой золотистый камень неопределённой формы, объятый густой туманной дымкой, не в состоянии объяснить самой себе, почему оно виделось ей именно так, полагая, что подобное представление — следствие влияния всегда наполненного волшебными, мистическими, метафорическими образами мышления её соратника.

Несколько раз проведя руками по лицу, чтобы окончательно проснуться — как делала всегда — наша героиня ощутила, как всё тело её затекло от слишком долгого нахождения в одной и той же позе.

«Боже мой, неужели же так я проспала всю ночь — даже не двинувшись?..»

Консуэло безотчётно сладко потянулась в постели — впрочем, делая это не слишком усердно — дабы не навредить своему будущему сыну — и это доставило ей невыразимое удовольствие.

Затем, почувствовав, что силы совершенно вернулись к ней — Консуэло резко села на постели. Но тут же глаза её застлала серая пелена, и наша героиня ощутила приступ головокружения, склонила голову, вновь сдвинула брови и закрыла лицо руками.

«Альберт рассказывал мне, что в моём положении такое может быть и без сильных потрясений, и тогда какое-то время стоит оставаться в постели и ждать, когда всё пройдёт, а после начать осторожно и неторопливо вставать».

Постепенно, спустя минуту, головокружение начало отступать и Консуэло медленно отняла ладони от глаз и осмотрела своё новое обиталище. Вчерашним вечером сделать это должным образом у неё не было ни мыслей, ни сил.

Несколько мгновений наша героиня просто смотрела в пространство, ожидая, когда пространство окончательно перестанет кружиться перед её взором.

«Это безмолвие и серые стены вселяют в мою душу ещё больше тоски и ощущения безысходности. Должно быть, эти заведения некогда строились не только с целью не позволить бесчестным и жестоким людям и дальше творить зло, но и чтобы угнетать души тех, кто мужественно сражался с несправедливостью этого мира — дабы раз и навсегда погасить в их сердцах огонь и тем самым обезопасить власть предержащих от свержения и краха их богатства и роскоши. И таким образом для утешения мне остаются только моё дитя, мой внутренний мир — мои воспоминания о наших встречах с Альбертом. Украсть этого у меня не сможет никто и никогда.»

Хвала богу, вскоре к нашей героине окончательно вернулось хорошее самочувствие и Консуэло медленно спустила ноги на пол.

Приняв новую позу, она вновь не ощутила головокружения и опять оглядела своё пристанище на ближайшие пять лет. 

Этого взгляда хватило, чтобы увидеть все его подробности, коих наша героиня не могла видеть, лёжа на кровати: простая железная спинка аскетического ложа заключённого и небольшой деревянный столик — видимо, предназначенный для еды и питья. Больше не было ничего. Лишь голые каменные серые стены.

И лишь тогда Консуэло решила осторожно встать со своей постели. К счастью, это удалось ей легко и беспрепятственно.

«С этих пор я могла бы сидеть так целыми днями, но это ещё более навредит моему здоровью и нашему сыну и даже может убить его. И потому мне нужно движение. Если я застыну здесь как статуя — все мысли исчезнут из моего разума и вначале печаль, а затем и бесчувствие — что равноценно смерти — поглотят меня своими безднами и растворят в них, не оставив следа».

Наша героиня медленно пошла вперёд, продолжая оглядываться по сторонам.

Консуэло подошла к окну, высоко подняла голову, и увиденное там сплошное тёмно-серое, мглистое полотно только оправдало предчувствие грозного ненастья и сделало глубже чувство изолированности от остального мира и какой-то сюрреалистичности места, где оказалась новоявленная узница. Весь внешний мир за стенами крепости точно исчез, испарился — словно его никогда и не существовало и там извечно была только пустота.

Да, в подобных заведениях схожие ощущения испытывает всякий попавший в них не по собственной воле, и они не отпускают последних до самого конца — до смерти или долгожданного выхода на свободу, а те, кто трудится там — свыкаются с этой обстановкой, постепенно начиная считать работающих рядом своей семьёй и друзьями — разумеется, если соглашаются играть по правилам, установленным здесь до них — так как ни настоящих возлюбленных, ни истинных друзей у таких людей не бывает.

Ей казалось, что время остановилось и замерло всё — как внутри крепости, так и снаружи.

В детстве и юности пленница жила там, где дома стояли слишком близко друг к другу и потому наша героиня постоянно слышала разговоры, доносящиеся из соседских жилищ. Пусть эти звуки были нечёткими и приглушёнными, но Консуэло всегда знала, что рядом с ней есть живые люди, и потому, несмотря на нежданную радость от того, что ей довелось оказаться в одиночестве — пусть на неопределённое время быть избавленной от общества этих жестоких и несчастных людей — этим утром у нашей героини невольно создалось противоречащее чувству нежданной временной свободы впечатление, что здесь она совершенно одна, что никто больше никогда не придёт к ней — даже чтобы спустя пять долгих лет навсегда закрыть за ней, выпущенной на волю подобно птице из клетки — дверь тюрьмы — что она брошена здесь и в конце концов погибнет от жажды и голода.

«Неужели же так продлится весь день?.. Нет, конечно же, нет. Наверное, уже скоро явятся для обхода надзиратели. Да и должны же нас здесь чем-то кормить… Господи, не дай мне сойти с ума в этой тишине».

Осознав, что, отдавшись своим мыслям, Консуэло остановилась на середине каземата, наша героиня вновь сделала несколько шагов вперёд и коснулась рукой серой холодной стены из каменного кирпича, медленно провела по ней пальцами и проследила за своим движением глазами. В эти минуты она не думала ни о чём — словно находясь в каком-то трансе. Таким образом новоявленная узница неспешно преодолела одинаковое расстояние вдоль всех ничем не отличающихся друг от друга граней огромного каменного полого куба, состоящего из железа и камня, что теперь являлся её домом и пленом.

Свет факелов, как и несколько десятков минут назад, бросал по сторонам едва заметные золотистые блики.

«Но какая же ирония — моё самое первое жилище было немногим больше той камеры, где нахожусь я сейчас, и там из мебели тоже была одна лишь кровать и крохотный столик, но там я чувствовала себя свободной как божья птаха, — тут она горько улыбнулась. — Верно, потому, что там я могла петь, словно сотворённая Господом птица, как истинное дитя народа. И я могла заходить и выходить из него тогда, когда на то была моя воля, нередко сопряжённая с волей моего учителя или моего первого возлюбленного — Андзолетто, но теперь же… Сколько же суждено мне просидеть здесь, пока не откроют дверь для общей прогулки или для того, чтобы я могла помыться вместе со всеми?..».

Сейчас нашей героине казалось, что из своего внутреннего мира, который в первую ночь не посещали ни один звук, ни единое сновидение — она попала в другой — также наполненный безмолвием, но имевшим иную природу.

Если беззвучие, властвовавшее там, за закрытыми веками, было призвано успокоить уставшую душу нашей героини, утихомирить невыносимые, отчаянные страдания, то здесь царила мрачная, зловещая тишина, а горящие между казематами факелы лишь усиливали эти ощущения — словно вот сейчас войдёт инквизитор в длинном чёрном одеянии, чьё лицо будет полностью скрыто капюшоном, и уведёт за собой очередного безвольного и беспомощного узника, обречённого терпеть нечеловеческие муки.

Вновь остановившись около своей кровати, Консуэло внезапно резко зажала одной рукой рот, а другую прижала к телу чуть выше живота.

В камере не было ни канализации, ни туалета, и потому она понимала, что ей нужно было любой ценой сдержать этот сильнейший приступ, от которого лицо её вновь сделалось белым как полотно, а глаза полузакрылись. Всё то небольшое количество пищи, съеденное нашей героиней в обед вчерашнего дня, едва не исторглось наружу. Сделав несколько судорожных глотков и глубоких вздохов, наша героиня наконец предотвратила, казалось, непоправимое.

«Да, быть может, теперь мне ежеутренне придётся бороться ещё и с этим. И мне нужно привыкать к этому. Но, должно быть, моё самочувствие ухудшил ещё и голод. Нужно будет заставить себя съесть то, что вот-вот принесут».

Теперь тошнота стала более терпимой, и Консуэло медленно села на постель, пытаясь отдышаться и справиться с ней окончательно.