Узы крови (джен)

Холод ударил первым — не тот влажный, промозглый холод подземелий Хогвартса, а сухой, леденящий душу мороз, что предшествует не метели, но мору. Башня Гриффиндора исчезла, растворилась, словно ее и не было, сменившись душной, вязкой тьмой, в которой единственным ориентиром стали Узы. Они не просто загудели — они взвыли в сознании Гарри и Джайны, натянутые до предела, вибрирующие агонией, словно оголенный нерв мира, коснувшийся раскаленного железа.

Их выбросило не в город, не в привычный сон, а на разбитый тракт посреди умирающего дня. Пыль под ногами была мягкой, но казалась пеплом. Воздух, густой и теплый, нес запах перезрелой, клонящейся к земле пшеницы — запах урожая, изобилия, жизни. Но под ним, как трупный яд под слоем румян, таился другой — сладковатый, тошнотворный дух гниения, едва уловимый, но оттого еще более мерзкий. Они стояли на обочине, глядя на дорогу, что змеилась через золотые поля Лордерона — королевства, о котором Гарри знал лишь из обрывков мыслей Джайны, полных света и последующей тени.

Впереди, скрипя и надрываясь под тяжестью груза, ползла телега. Мешки с зерном, гордо высившиеся на ней, ловили последние лучи заката, и их золотистая поверхность мерцала обманчиво мирно. Пожилой крестьянин, согбенный не столько годами, сколько вечной, въевшейся в кости усталостью и покорностью, понукал исхудавшую лошадь. Он вез свой урожай в Стратхольм. Город маячил вдали — не спасительный приют, но свинцовый силуэт на фоне багровеющего неба. Его башни и стены казались издали зубцами гигантской гробницы, готовой сомкнуться над целым народом.

Внезапно воздух похолодел еще сильнее. Телега дернулась и встала, лошадь захрапела, прядая ушами. Из удлинившихся теней придорожных камней шагнула фигура. Не вышла — просочилась, словно тьма обрела плоть. Высокая, неестественно грациозная, увенчанная рогами, что изгибались хищно и остро, как шипы терновника, впитавшего кровь. Но не рога приковали взгляд Гарри. Глаза. Два изумруда гниения, две бездны, источавшие не свет, но видимое отсутствие света, обещание холодной, разумной, бесконечной злобы. От фигуры веяло могилой и древним, нечеловеческим знанием.

Фигура протянула руку — когтистую, бледную, с прожилками черноты. Пальцы легко, почти нежно, коснулись ближайшего мешка. И золотое зерно застонало. Оно почернело на глазах, сморщилось, словно обугленное невидимым пламенем. Из мешка потянулся тонкий, едкий дымок, пахнущий порчей и серой. Зерно не просто гнило — оно обращалось в прах, в чумную заразу, готовую отравить всякого, кто к нему прикоснется.

Гарри невольно шагнул вперед, чувствуя, как Узы передают ему волну ледяного ужаса, смешанного с чем-то еще — с узнаванием, с тошнотворной памятью, принадлежавшей Джайне. Он почти задохнулся от чужого горя.

— Кто… что это? — выдохнул он, вопрос был обращен не столько к Джайне, сколько к самой ткани этого кошмара.

Он ощутил ее ответ через Узы еще до того, как она произнесла слова. Ответ был не просто информацией — он был эхом криков, запахом гари, привкусом пепла на языке и образом другого человека, стоящего рядом с ней тогда, человека, чье имя было проклятием.

— Мал’Ганис, — ее голос был тих, но тверд, как замерзшая сталь. В нем не было страха — только выжженная пустыня на месте прежних чувств. — Натрезим. Повелитель Ужаса. Тот, кто принес Чуму. — Она не сжала кулаки — ее пальцы чуть дрогнули, словно вспоминая холод рукояти меча или ощущение ледяного ветра перед бойней. Взгляд, устремленный на демона, был взглядом человека, уже видевшего конец света и знающего, что он только начинается. — Это… было начало.

* * *

Видение сместилось, дернулось, словно разорванная ткань реальности. Земля под ногами исчезла и вновь затвердела — теперь они стояли на продуваемом ветрами холме, глядя вниз, как боги или стервятники, на раскинувшийся под ними Стратхольм. Сумерки сгущались, окрашивая небо в болезненные, лилово-кровавые тона. Город не просто жил — он корчился в агонии. Улицы, видимые сверху как темные трещины, кишели мечущимися точками людей. Редкие факелы вдоль стен выхватывали из мрака сцены паники и хаоса. Колокола не звонили — они бились в истерике, надрывно и хаотично, но их медный голос тонул в нарастающем вое ужаса, поднимавшемся из города, словно пар от крови на морозе. Воздух загустел от страха, гари и того самого, едва уловимого сладковатого запаха гниения, что теперь казался всепроникающим.

У самых ворот, на границе между обреченным городом и остальным миром, стояли трое. Артас Менетил. Принц Лордерона, паладин Серебряной Длани. Золотые волосы, гордая осанка, латный доспех, кое-где заляпанный грязью и чем-то темным, похожим на запекшуюся кровь — следы от деревень, уже поглощенных чумой. Его лицо, молодое и когда-то открытое, теперь было похоже на маску, высеченную из камня, под которой металась буря. Молот Света в его руке светился тускло, почти неохотно, словно сам Свет отшатывался от того, что зрело в душе его владельца. Голубые глаза — глаза Лордерона — горели лихорадочным, почти безумным огнем решимости, в котором уже плескалась тьма.

Рядом с ним, несокрушимой скалой, возвышался Утер Светоносный. Седой лев Лордерона, воплощение чести и долга. Его отполированные доспехи тихо звенели от напряжения, сковавшего его тело. Лицо было суровым, изборожденным морщинами не только лет, но и тяжести принятых решений, однако сейчас на нем читалось глубокое, почти отцовское горе и непреклонное осуждение.

И между ними — или, скорее, перед Артасом, преграждая ему путь, — стояла Джайна. Моложе, резче, с заплетенными в косу волосами, выбившимися прядями на ветру. Ее руки в тонких перчатках заметно дрожали, но голос, когда она заговорила, звенел сталью, отчаянно пытаясь пробиться сквозь стену его зарождающейся одержимости.

— Артас, во имя Света, опомнись! — ее голос был напряжен до предела, мольба в нем смешивалась с ужасом. — Это не выход! Мы можем запереть город. Изолировать зараженных, выиграть время! Я пошлю за помощью в Даларан, целители Кирин-Тора, жрецы… они найдут способ! Мы должны попытаться!

Она сделала шаг к нему, нога зацепилась за неровный камень, и она покачнулась, едва не упав. Выпрямившись, она впилась взглядом в его лицо, и через Узы Гарри ударило эхо ее отчаянной веры, болезненное, как оголенный нерв: «Я знала его… знала свет внутри. Я верила, что его еще можно спасти…»

Артас резко повернулся к ней, и на мгновение маска спала, обнажив бездну страдания, страха и чего-то еще — чего-то холодного и жестокого, что уже пустило корни.

— Время?! — выплюнул он, голос сорвался, став почти рычанием. — У нас нет времени, Джайна! Разве ты не видишь?» Он взмахнул молотом — не светлым оружием паладина, а указующим перстом судьи — в сторону города, откуда донесся особенно пронзительный, леденящий душу крик. — Это проклятое зерно уже там! Они ели его, они пили отравленную воду! Чума в их крови, в их плоти, она расползается с каждым ударом сердца! Каждый житель этого города — ходячий мертвец, бомба с заразой, готовая взорваться и поглотить весь Лордерон! — Он стиснул рукоять молота так, что побелели костяшки. Голос его упал до страшного, ледяного шепота: — Это не убийство, Джайна. Это… очищение. Жертва, которую я принесу, чтобы спасти остальных. Я — принц. Это мой долг.

Утер положил тяжелую латную перчатку на плечо Артаса, пытаясь удержать, вразумить.

— Принц, ты ступаешь на темный путь, — его голос был низок и громоподобен, как раскат грома перед бурей, но в нем слышалась глубокая скорбь. — Сжечь город дотла вместе с жителями? Обречь невинных на смерть без суда и покаяния? Это не правосудие Света, которому мы клялись служить. Это деяние, от которого содрогнутся сами небеса! Мы паладины, Артас, не мясники! Есть предел, который нельзя переступать.

Его слова были высечены из гранита вековых принципов, но в его глазах была видна тень сомнения — не в правоте своих слов, но в том, сможет ли эта правота остановить надвигающийся кошмар. Он видел чуму, он знал ее силу, но вера не позволяла ему принять такое решение.

Гарри, стоя рядом с Джайной-из-настоящего, чувствовал холод, исходящий от сцены. Не физический, но холод выбора, от которого стынет кровь. Он не спросил вслух, но послал импульс через Узы — смесь ужаса и непонимания: «Почему он не слушает? Почему Утер не может его остановить?»

Ответ пришел не словами, а волной чужих воспоминаний, обрушившихся на него через Узы. Не связный образ деревни, а калейдоскоп ужаса, который видела Джайна в глазах Артаса, возвращавшегося с разведки: вспухшие, гноящиеся тела… пустые глазницы детей, тянущих руки к еще живым… звук разрываемой плоти… знакомые лица, искаженные нежитью… крики, которые не прекращались даже во сне… И поверх этого — ледяная волна отчаяния, захлестнувшая Артаса, и горькое, обжигающее осознание самой Джайны, пришедшее к ней позже, но острое, как свежая рана: «Он уже переступил черту там, в тех деревнях. Он видел ад, и ад посмотрел в ответ. А я… я еще пыталась спорить с логикой ада, стоя на самом его краю».

Сцена перед ними замерла на долю секунды — три фигуры на холме, как изваяния на фоне пылающего закатом неба и кричащего города. Мгновение выбора, после которого пути разойдутся навсегда, ведя одного — к ледяному трону, другого — к руинам Терамора, третьего — к мученической смерти. И Гарри, связанный с одной из них Узами, чувствовал не просто историю — он чувствовал вес этого мгновения, тяжелый, как надгробный камень Лордерона.

* * *

Картинка перед глазами снова поплыла, исказилась, как отражение в мутной воде, и схлопнулась. Теперь они стояли не на холме, а внутри ада. Улица Стратхольма, узкая, мощеная грубым камнем, превратилась в бурлящий поток обезумевшего человеческого мяса. Люди не просто бежали — они метались, слепые от ужаса, врезаясь друг в друга, спотыкаясь о брошенные пожитки и тела тех, кто уже упал. Женщины с распущенными волосами волокли за собой воющих детей, старики вжимались в стены домов, бормоча молитвы, которые уже не могли быть услышаны. Смрад гари смешивался с тошнотворной сладостью гниющей плоти и острым запахом паники.

Но Гарри и Джайна, невидимые и неосязаемые для этого мира кошмаров, остановились перед одним конкретным домом. Крепкий, двухэтажный, с резными ставнями, плотно закрытыми, и тяжелой дубовой дверью, на которой тускло виднелся герб: два меча, скрещенные над стилизованным солнцем. Дом семьи Вайтмейн. Некогда уважаемые торговцы или мелкие дворяне, чье имя было синонимом достатка и порядка в городе. Теперь же дверь была приоткрыта, словно выбита изнутри, и из темного проема доносился звук, от которого стыла кровь: глубокий, булькающий кашель, перемежающийся с тонким, надрывным детским плачем и чем-то еще — низким, горловым рычанием.

Они прошли сквозь стену, и Узы завибрировали от волны концентрированного ужаса и отчаяния, заполнивших комнату. Девочка. Она стояла посреди гостиной, обставленной дорогой, но теперь опрокинутой и сломанной мебелью. Лет девять, не больше. Темные волосы заплетены в две аккуратные косички, но они растрепались и испачканы чем-то черным, похожим на сажу или кровь. Тонкие плечи дрожали под простым платьем. В руках она сжимала… деревянный меч. Игрушка. Подарок отца, вырезанный с неуклюжей любовью, теперь казавшийся нелепым и страшным в этом контексте. Ее огромные, темные глаза были прикованы к тому, что когда-то было ее семьей.

Мать — высокая, статная женщина, чье шелковое платье было изорвано и забрызгано — стояла, согнувшись над резным столом. Ее тело сотрясалось от того самого жуткого кашля, она зажимала рот платком, который уже не был белым, а стал черной, пропитанной кровью тряпкой. Отец — крупный, сильный мужчина с густой бородой, тронутой сединой — лежал ничком у потухшего очага. Его кожа приобрела мертвенно-серый оттенок и покрылась влажными, лопающимися язвами. Он не дышал. Или дышал так, что это уже не было дыханием живого. Старший брат, юноша лет шестнадцати, еще недавно гордившийся первым настоящим мечом на поясе, сполз по стене. Меч валялся у его ног. Он смотрел на сестру пустыми, белесыми глазами, и из его горла вырывался хрип, полный гнилостной мокроты. А у ног девочки, цепляясь за подол платья, ползла самая младшая сестра — кроха лет пяти. Ее любимая тряпичная кукла с оторванной рукой волочилась по полу, оставляя темный, влажный след. Девочка тянулась к старшей сестре, но ее лицо… оно было лишено всякого выражения, кроме тупой, мертвой жажды.

Гарри почувствовал, как его собственное горло сжалось. Он не мог дышать. Он не спросил, он просто послал волну ужаса и вопроса через Узы.

Кто она?

Ответ Джайны был тихим шепотом в его сознании, пропитанным горечью и старой болью:

— Салли. Салли Вайтмейн. Этот день… он выжег в ней все. — И следом, как эхо: Она единственная вышла из этого дома живой. Но та, кем она была, умерла здесь, вместе с ними.

Первой подняла голову мать. Ее лицо дернулось, исказилось в нечеловеческой гримасе. Глаза, мгновение назад тусклые, вспыхнули зеленоватым, болотным огнем. Она издала низкий, воющий звук и бросилась к Салли, протягивая руки с скрюченными пальцами и почерневшими ногтями — не для объятий, но чтобы схватить, разорвать.

Салли вскрикнула — тонко, по-детски — и отшатнулась. Но брат, дернувшись, как марионетка на нитках, тоже пополз к ней, игнорируя выпавший меч, его хрипы превратились в голодное рычание. Отец… его тело неестественно изогнулось, кости затрещали, и он поднялся на ноги, слепо шагая вперед, опрокидывая мебель, его глаза были абсолютно белыми, без зрачков. Младшая сестренка уже вцепилась в ногу Салли мертвой хваткой, ее маленькие пальчики, холодные и твердые, впивались в кожу сквозь тонкую ткань чулка.

Салли упала навзничь. Деревянный меч отлетел в сторону. Слезы хлынули из ее глаз, смешиваясь с грязью и кровью на щеках. Она видела, как мать нависает над ней, как открывается ее рот, обнажая почерневшие десны, как отец приближается с неумолимостью ожившего кошмара. Отчаяние, животный ужас затопили ее. Она рванулась в сторону, к своему мечу — единственному, что было у нее в руках, единственному символу защиты, пусть и игрушечному. Схватила его дрожащей рукой в тот самый момент, когда мать обрушилась на нее.

Первый удар. Неловкий, отчаянный тычок деревяшкой в грудь женщины, которую она любила больше всего на свете. Но дерево было твердым, а плоть под ним — уже не совсем живой. Острие вошло, разрывая шелк и кожу. Темная, густая кровь брызнула девочке на лицо, на волосы. Она закричала снова, уже не от страха, а от невыносимого ужаса содеянного. Отец схватил ее за плечо, его пальцы, неестественно сильные, сжались, как тиски, ломая кость. Задыхаясь от боли и рыданий, она ударила снова — наугад, вверх. Деревянный клинок вошел в шею отца, и он с хрипом рухнул рядом. Брат уже был совсем близко, тянул к ней руки. Не целясь, отмахиваясь, она ткнула мечом ему в лицо. В глаз. Он дернулся всем телом и затих. Младшая сестра все еще цеплялась за ее ногу, пытаясь укусить. Салли посмотрела на ее пустое личико, на знакомые черты, искаженные нежитью. Рыдая в голос, извиваясь в мертвой хватке, она ударила в последний раз. Тихо. Почти беззвучно.

Тряпичная кукла отлетела в сторону, упав в липкую лужу на полу.

Салли Вайтмейн осталась одна. Посреди комнаты, заваленной телами ее семьи, которые все еще подергивались в предсмертной (или посмертной?) агонии. Она сидела на полу, вся в крови, сжимая в руке обломок деревянного меча. Ее тело сотрясала дрожь, но глаза были сухими. Она больше не плакала. В них плескался холодный, мертвый огонь.

Гарри резко отвернулся, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Образы — Дадли и его банда, дементоры, пожирающие счастье, Волдеморт, восстающий из котла — все это меркло перед лицом этого домашнего, интимного ужаса.

— Она… у нее не было выбора, — прошептал он, слова застревали в горле.

Ответ Джайны через Узы был тяжелым, как могильная плита. Не оправдание, не объяснение — констатация факта и вечное клеймо вины.

— Выбора не было ни у кого из нас в тот день. И мое бездействие… оно тоже убивало.

* * *

Видение качнулось, и они вновь оказались у оскверненных ворот Стратхольма, но теперь воздух был еще тяжелее, пропитанный предчувствием неминуемой резни. Тишина, нарушаемая лишь отдаленными криками из глубины города и треском первых, робких языков пламени, давила на уши. Артас стоял спиной к ним, лицом к городу. Его плечи были напряжены, силуэт на фоне пылающих вдали зданий казался высеченным из обсидиана. Солдаты Лордерона, верные своему принцу, стояли за ним плотными рядами, их лица были мрачны и решительны, в глазах — смесь страха, долга и слепой веры. Факелы в их руках отбрасывали длинные, пляшущие тени, искажавшие черты, превращая людей в предвестников гибели.

Артас сделал шаг вперед, на границу площади, заполненной мечущимися, обезумевшими от ужаса жителями, которые еще не понимали, что их ждет не спасение, а истребление. Он поднял молот. Свет, исходящий от него, был слаб, почти задушен тьмой момента.

— Этот город пал! — голос принца разорвал тишину, усиленный магией или отчаянием, он гремел над площадью, заставляя толпу на мгновение замереть. В нем не было прежней боли — только ледяная, несокрушимая убежденность, не оставляющая места сомнениям или милосердию. — Во имя Лордерона, он должен быть ОЧИЩЕН!

В этот момент Джайна, стоявшая рядом с Утером, рванулась вперед, ее лицо было искажено ужасом и последней, отчаянной надеждой.

— Артас, нет! Не делай этого! Я не могу… я не могу на это смотреть! — ее голос сорвался, превратившись в крик, полный боли. Она протянула руку, пытаясь коснуться его плеча, остановить.

Он даже не повернул головы. Лишь резко отстранил ее руку, словно отмахнулся от назойливой мухи. Его голос, когда он ответил, был холоден и остер, как лезвие Нордскола.

— Тогда не смотри, Джайна. Убирайся. Прямо сейчас. Прочь с глаз моих. — Он наконец обернулся, но взгляд его был чужим — темным, сфокусированным на своей страшной миссии. В нем не осталось ни тепла, ни прежней любви, только безжалостная решимость палача. — Я должен сделать то, что должно. Один.

Затем он повернулся к Утеру, чей лик был мрачнее грозовой тучи.

— Лорд Утер! — провозгласил Артас, и в его голосе зазвучала сталь приказа, подкрепленная новообретенной, пугающей властностью. — Как паладин Света и как твой будущий король, я приказываю тебе! Присоединяйся ко мне и очисти этот город от скверны!

Утер Светоносный выпрямился во весь свой могучий рост. Его кулаки в латных перчатках сжались так, что металл протестующе скрипнул. Взгляд его был тяжел, как приговор.

— Ты еще не мой король, мальчишка, — пророкотал он, и каждое слово было высечено из гранита вековых принципов. — И даже если бы Небеса допустили такое кощунство, я бы скорее умер, чем подчинился этому приказу. Ты предаешь все, чему мы клялись служить, Артас. Ты ступил на путь проклятых.

С этими словами Утер резко развернулся. Он подал знак паладинам, стоявшим за ним — тем, кто еще сохранил верность Свету и чести.

— Мы уходим, — бросил он через плечо, не глядя на принца. И отряд паладинов, сияющих доспехами и праведным гневом, двинулся прочь от города, оставляя Артаса одного с его солдатами и его страшным решением. Их уход ощущался как уход последней надежды, как щелчок замка на вратах ада.

Джайна осталась на месте. Застывшая, словно соляной столп. Она смотрела вслед уходящему Утеру, потом перевела взгляд на Артаса, который уже отдавал приказы своим людям, указывая молотом на дома, откуда неслись крики. Первые постройки на окраине площади уже жадно лизало пламя, вздымая к небу клубы черного, удушливого дыма, смешанного с воплями сгорающих заживо. Горячий ветер донес до нее запах паленой плоти. Она стояла между двумя путями — путем чести, но, возможно, бездействия Утера, и путем ужаса Артаса. И не могла выбрать ни один. Она просто стояла и смотрела, как мир, который она знала, как человек, которого она любила, пожирается огнем.

Видение начало таять, но образ горящего Стратхольма и фигуры Артаса, растворяющейся в дыму и пламени, впечатался в сознание Гарри. Холодный ужас сменился тяжелой, давящей печалью. Через Узы он поймал последнюю мысль Джайны, горькую, как пепел на языке:

«В тот миг я смотрела, как он шагнул в пламя. И поняла — он уже не вернется. Не ко мне. Ни к кому. Свет покинул его душу прямо у меня на глазах».

* * *

Тьма на холме не просто дрогнула — она взорвалась огнем и криками. Сон швырнул их, как тряпичных кукол, в самое сердце пылающего Стратхольма. Узы, связывавшие Гарри и Джайну, натянулись до звона, вибрируя от какофонии ужаса, боли и слепой ярости, захлестнувшей город. Воздух стал густым, удушливым месивом из едкого дыма, горячей гари и невыносимой вони горелой плоти, смешанной с запахом соломы и пролитого эля из разбитых бочек. Улицы превратились в ревущие огненные реки, по которым метались черные фигурки людей. Треск рушащихся балок, вой пламени и предсмертные вопли сливались в единый, оглушающий саундтрек апокалипсиса. Похоронный набат колоколов уже не был слышен — его поглотил тяжелый, ритмичный топот сотен солдатских сапог, марширующих по трупам и пеплу. Небо над головой было не просто багровым — оно пульсировало, словно раскаленная добела рана мира, истекающая кровавым светом на сцену тотального истребления. Тени, отбрасываемые огнем, плясали на стенах безумный танец смерти, и в этом хаосе уже невозможно было отличить живого от мертвеца, убийцу от жертвы.

Гарри и Джайна материализовались посреди главной площади. Под ногами хлюпала отвратительная смесь грязи, крови и пепла. Прямо перед ними, рассекая толпу обреченных, шел Артас. Его доспехи, еще недавно сиявшие серебром и золотом, теперь отсвечивали багровыми бликами пожара, забрызганные сажей и темными, липкими пятнами. Молот Света в его руке был тусклым и грязным орудием бойни. Лицо принца — прекрасное лицо Лордерона — превратилось в застывшую маску абсолютной, ледяной решимости. Золотые волосы слиплись от пота и копоти, глаза, казалось, впитали всю тьму этой ночи, став почти черными. Губы были плотно сжаты в тонкую, безжалостную линию. Но Гарри заметил — или, скорее, почувствовал через обострившиеся Узы — едва заметную дрожь в руке, сжимавшей рукоять молота. Дрожь напряжения, усталости или последнего, агонизирующего остатка прежнего Артаса.

Солдаты шли за ним стеной, слепо и методично исполняя приказ. Их факелы несли не свет, но разрушение, поджигая дома, амбары, лавки. Их мечи опускались без разбора на спины бегущих, на тех, кто молил о пощаде, на тех, кто просто застыл в ужасе. Крики разрывали воздух:

— Пощадите! Во имя Света, мы не заражены!

— Мои дети! Не трогайте детей!

— Принц Артас, смилуйтесь!

Но ответом был только рев огня и лязг стали.

Артас остановился у старого каменного колодца в центре площади. Вокруг него сбилась толпа — последнее скопление живых душ, загнанных в угол. Мужчины, женщины с младенцами на руках, старики, дети… их лица были белыми от ужаса, глаза широко раскрыты, в них плескалось безумие обреченных. Седой старик, опираясь на резную трость, сделал шаг вперед из толпы. Его голос дребезжал от страха и возраста, но он пытался воззвать к разуму, к прошлому:

— Ваше Высочество… Принц Артас… Мы ваши подданные! Мы не больны, клянусь Светом! Окажите милость… вспомните своего отца…

Артас посмотрел на него. На одно ужасное мгновение в его темных глазах мелькнуло что-то — тень сомнения, отголосок прежнего сострадания. Но оно тут же утонуло в волне фанатичной убежденности. Он молча поднял молот. Дрожь в руке исчезла. Удар был коротким, деловитым, страшным в своей обыденности. Череп старика треснул, как ореховая скорлупа. Кровь и мозги брызнули на камни колодца, на лица стоявших рядом. Толпа издала единый, душераздирающий вопль и бросилась врассыпную, обезумев от ужаса. Солдаты тут же двинулись за ними, загоняя, рубя, поджигая. Факелы полетели в окна и на соломенные крыши ближайших домов. Пламя взревело с новой силой, жадно пожирая последние островки жизни.

Гарри почувствовал, как желудок подкатывает к горлу. Он схватился за руку Джайны, его пальцы похолодели.

— Он… он приказал убить их всех? Даже… невинных? — прошептал он, голос дрогнул от отвращения и непонимания.

Ответ Джайны через Узы был пропитан вековой горечью и знанием, от которого нет спасения:

— Он уже не видел разницы. В его глазах они все были обречены — чумой или огнем. Он искренне верил, что это… милосердие. Скорая смерть вместо мук нежити. Так рождается ад — из лучших побуждений, вымощенных трупами.

В этот момент она шагнула вперед, ее темная мантия волочилась по кровавой грязи. И перед ними, как призрачное эхо, возникла фигура молодой Джайны. Ее волосы растрепались, выбившись из косы, глаза горели от непролитых слез и отчаянной решимости. Она бежала сквозь хаос, расталкивая солдат, к Артасу, который стоял спиной к ним у пылающего амбара, отдавая приказы.

— Артас! Прекрати! Пожалуйста, остановись!!! — ее крик, тот самый, что эхом отзывался в ее кошмарах десятилетиями, пронзил рев огня. Она добежала и вцепилась в его закованную в латы руку, пытаясь развернуть к себе, заставить посмотреть ей в глаза.

Он резко вырвался, металл доспехов звякнул. Повернулся, и его лицо было страшно — искажено яростью, дымом, болью и чем-то еще, нечеловеческим.

— Джайна! Я сказал тебе — УХОДИ! — рявкнул он, голос сорвался на хрип. — Я не могу остановиться! Слишком поздно! Они… они уже мертвы! Понимаешь ты?! МЕРТВЫ!

С последним словом он с размаху ударил молотом по массивной деревянной стене амбара. Доски разлетелись щепками, открывая зияющий проем, из которого хлынула волна… этого. Существа, лишь отдаленно напоминавшие людей. Их кожа была серой и рваной, глаза горели трупным зеленым огнем, челюсти отвисли, обнажая гнилые зубы. Они издавали низкое, голодное мычание и бросались на ближайших солдат, вцепляясь в них зубами и когтями, разрывая плоть. Бойня внутри амбара была еще ужаснее, чем снаружи. Артас, не колеблясь ни секунды, шагнул в эту кишащую массу нежити. Его молот вспыхнул ярче, разя направо и налево, но свет его был каким-то лихорадочным, отчаянным. Кровь — черная кровь нежити и алая кровь его солдат — текла по его рукам, смешиваясь с сажей и грязью.

Молодая Джайна отшатнулась от открывшегося ей зрелища. Ее руки бессильно упали вдоль тела. Она смотрела на Артаса, сражающегося в сердце гниющей толпы, на огонь, пожирающий город, на солдат, добивающих раненых. И что-то сломалось в ней. Она медленно опустилась на колени прямо в кровавую грязь. Ее плечи затряслись. Через Узы Гарри захлестнула волна ее всепоглощающего отчаяния, такого острого, что перехватило дыхание: «Все кончено. Я не смогла… Я не смогла его удержать. Я потеряла его. Здесь. Сейчас. Навсегда».

Настоящая Джайна рядом с Гарри сжала его руку почти до боли. Ее ногти впились в его кожу.

— Я ушла тогда, — ее шепот был почти неслышен за ревом пламени, но Гарри услышал каждое слово в своем сознании. — Я просто… не могла больше на это смотреть. Я сбежала.

Сон дрогнул в последний раз. Молодая Джайна на площади поднялась с колен. Ее лицо было бледным, как у мертвеца, но на нем застыло выражение пустой, холодной решимости. Она не оглянулась. Она просто развернулась и пошла прочь от площади, прочь от Артаса, прочь из Стратхольма. Ее шаги были тяжелыми, вязнущими в пепле и грязи. А за спиной, перекрывая крики умирающих и рев огня, гремел боевой клич Артаса, уже лишенный человечности, ставший кличем фанатика, кличем самой Смерти:

— ЗА ЛОРДЕРОН!!!

* * *

Картинка снова дернулась, смазалась, и их вынесло в узкий, зловонный переулок, куда огонь еще не добрался, но где тьма уже сгустилась до осязаемой черноты, а воздух был тяжел от пыли и страха. В этой тени, спотыкаясь и падая, бежала маленькая фигурка. Салли Вайтмейн. Ее косички растрепались и пропитались кровью, платье превратилось в грязные, обожженные лохмотья. Обломок деревянного меча она все еще сжимала в руке, но он был бесполезен. Кровь — ее собственная и кровь ее семьи — толстым слоем покрывала ее руки, лицо, волосы, превращая девочку в жуткое подобие кровавого призрака.

А за ней, неотступно, двигались тени, принявшие до боли знакомые очертания. Ее семья. Нежить. Мать, с зияющей раной на груди, откуда она сама вырвала деревянный осколок. Отец, чья голова моталась на чудом уцелевших сухожилиях, издавая тихий, щелкающий звук при каждом шаге. Старший брат с пустой, вытекшей глазницей, из которой сочилась темная жижа. И младшая сестра, волочащая за собой по грязи изуродованную тряпичную куклу, ее маленькое личико было маской бездумной, мертвой жажды. Они не бежали — они двигались с неестественной, дерганой целеустремленностью марионеток, ведомых невидимой злой волей. Они не кричали — только хрипели, сипели, и этот звук сливался с шелестом их рваной одежды по грязным камням.

Салли споткнулась о выброшенный кем-то мешок и рухнула лицом в ледяную лужу, смешанную с нечистотами. Грязь обожгла ссадины на лице. Она резко обернулась, прижавшись спиной к мокрой, холодной стене. Глаза ее были дикими, расширенными от ужаса, в них не осталось ничего детского — только затравленный зверек, загнанный в угол.

— Оставьте меня! — закричала она, голос сорвался на визг. — Убирайтесь! Вы не они! Вы мертвые!

Она отчаянно ткнула обломком меча в ближайшую фигуру — младшую сестру. Дерево вошло во что-то мягкое, податливое. Сестра беззвучно осела, ее кукла окончательно утонула в грязной жиже у ног Салли. Но отец уже навис над ней, его мертвые глаза были совсем близко. Холодные, сильные пальцы сомкнулись на ее горле, лишая воздуха. Задыхаясь, корчась, Салли из последних сил вонзила деревяшку ему в грудь, туда, где должно было быть сердце. Он отшатнулся и тяжело рухнул навзничь. Но мать и брат уже были тут, тянули к ней свои костлявые руки с обломанными ногтями.

Она откатилась в сторону, лихорадочно шаря рукой по земле. Пальцы наткнулись на что-то твердое и тяжелое — обломок брусчатки. Не раздумывая, она схватила камень обеими руками и, собрав последние силы, обрушила его на голову брата, который пытался схватить ее за ногу. Звук был влажным, глухим — как будто раздавили перезрелый плод. Брат дернулся и затих. Но мать уже вцепилась ей в волосы, дернула с такой силой, что Салли вскрикнула от боли, почувствовав, как трещит кожа на голове. Не видя ничего перед собой, ослепленная болью и ужасом, она снова ударила камнем — наугад, вверх. Удар пришелся куда-то в лицо матери. Что-то хрустнуло. Горячая, густая кровь — или что там было вместо нее — брызнула ей на лицо. Хватка на волосах ослабла. Салли вырвалась, вскочила на ноги и, не оглядываясь, бросилась бежать — туда, где переулок выходил на улицу, уже охваченную огнем. Она бежала прямо в пламя, подол ее платья начал тлеть, а ее собственный крик — крик абсолютного, беспредельного ужаса и одиночества — утонул в реве пожара.

Гарри отшатнулся, чувствуя, как спазм сжимает горло. Дыхание стало рваным, поверхностным.

— Она… она просто… убивала их снова и снова… — прошептал он, обращаясь скорее к себе, чем к Джайне.

Ответ пришел через Узы, холодный и безжалостный, как приговор:

— Она боролась за жизнь. Единственным способом, который ей оставили. Этот кошмар не закончился для нее с выходом из того дома. Он только начался. — Джайна смотрела вслед исчезающей в огне фигурке, ее собственное лицо было бледным и неподвижным, как маска скорби. Она добавила почти неслышно, но каждое слово было наполнено тяжестью гранита: — Я не спасла ее тогда. И никого из них. Я просто стояла и смотрела, как гаснет свет. Во всех смыслах.

Видение сместилось в последний раз, возвращая их на опустошенную центральную площадь. Артас. Он стоял один посреди моря огня и гор трупов — человеческих и нежити, перемешанных в одну отвратительную массу. Его доспехи стали черными от копоти, кое-где проглядывал тусклый блеск металла под слоем запекшейся крови и грязи. Молот в его руке был опущен, с острия медленно капала темная, густая кровь. Он стоял совершенно неподвижно, словно изваяние отчаяния, воздвигнутое посреди им же созданного ада. Затем он медленно поднял голову к небу, где сквозь багровый дым проглядывали тяжелые, рваные тучи. Его лицо было опустошенным, глаза — черными провалами, в которых не осталось ничего, кроме всепоглощающей ярости и бездонной пустоты. Он открыл рот, и крик, вырвавшийся из его груди, был не приказом, не вызовом — а воплем истерзанной души, обращенным в никуда:

— МАЛ’ГАНИС!!! ГДЕ ТЫ, ТРУС?! ПОКАЖИСЬ!!!

Его голос потонул в реве огня. Пламя взметнулось выше, пожирая остовы домов. Деревянная колокольня ближайшей церкви с треском рухнула, осыпая площадь дождем искр. И в клубах черного дыма, на одно мгновение, мелькнула тень — высокая, рогатая, насмешливая. Она не ответила. Лишь низкий, гортанный, булькающий смех пронесся над площадью, пробирая до костей своей издевательской сутью, и тут же растворился в общем хаосе. Смех кукловода, довольного своей марионеткой.

Сон начал таять, рассеиваться. Гарри и Джайна снова стояли на холме, глядя на Стратхольм — гигантский погребальный костер, пожирающий сам себя. Пепел медленно падал с неба, покрывая землю серым саваном. Было тихо — или, может, они просто оглохли от пережитого ужаса. Через Узы, как последний вздох умирающего, Гарри уловил шепот Джайны, тихий и бесконечно печальный:

— Я любила того, кем он был. Но огонь — тот, что пылал в его душе в ту ночь — сжег его дотла. И забрал у меня навсегда.

* * *

Дым над руинами Стратхольма не рассеивался — он, казалось, сгущался, превращаясь в плотный, удушливый саван, опускающийся на мертвый город. Сон сжал Гарри и Джайну в ледяных тисках, перенося их с безопасного холма обратно в самый эпицентр трагедии, в ее тихое, страшное послесловие. Узы загудели иначе — не от боли или ужаса, а от всепроникающего холода отчаяния, резкого и беспощадного, как дыхание Нордскола. Мир вокруг них стал монохромным — серый пепел покрывал все: мостовые, обрушенные стены, обугленные деревья, недвижные тела. Он падал с низкого, безразличного неба медленно, неотвратимо, как снег в царстве мертвых, засыпая улицы, где последние языки пламени лениво лизали почерневшие балки, умирая от недостатка пищи.

Огонь сделал свое дело и угас, оставив после себя лишь скелеты зданий, торчащие на фоне серого неба, как сломанные ребра. И на город легла тишина. Не просто отсутствие звука, а тяжелая, давящая тишина смерти, нарушаемая лишь изредка тихим стоном или последним хрипом умирающего где-то под завалами, да гулкими, одинокими шагами Артаса, эхом отдававшимися в этой мертвой пустоте.

Они снова стояли на главной площади. Теперь это было кладбище под открытым небом. Зола толстым слоем покрывала камни, скрывая кровь, но не скрывая ужаса. Тела — сотни тел — лежали вповалку, в неестественных, изломанных позах. Обугленные до неузнаваемости, растерзанные, застывшие с гримасами вечного крика на лицах. Их пустые, незрячие глаза были устремлены в серое небо, отражая лишь безнадежность.

Артас стоял в самом центре этого поля смерти. Один. Его доспехи, некогда сиявшие, теперь были сплошь черными от сажи и копоти, тускло отсвечивая в мертвом свете дня. Молот Света, его верный спутник, символ его клятв и его силы, валялся у его ног в пепле — брошенный, забытый, словно ненужная, слишком тяжелая ноша. Золотые волосы, гордость Лордерона, слиплись в грязные пряди от пота, крови и сажи, падая на лицо. Лицо было белым, как пергамент, осунувшимся, с темными кругами под глазами. И глаза… они больше не были голубыми. Они были пустыми, выжженными, отражающими лишь пепел и смерть вокруг. Такие же, как у тех, кого он только что убил. Он медленно, словно не веря, смотрел на свои руки — ладони и пальцы в латных перчатках были густо измазаны кровью, сажей и чем-то еще, липким и отвратительным. Его дыхание было тяжелым, прерывистым, как у загнанного зверя, который наконец остановился, осознав, что бежать больше некуда.

И тогда из клубов дыма и пепла, словно сотканный из самой тьмы этого места, выступил Мал’Ганис. Бесшумно, грациозно, с хищной уверенностью хозяина положения. Его огромные рога изгибались, как сухие ветви проклятого дерева, когтистые пальцы поигрывали клубком тьмы, а зеленые глаза горели не просто огнем — они источали холодное, разумное, бесконечное презрение и триумф. Он остановился в нескольких шагах от Артаса, оглядывая дело рук принца с нескрываемым удовольствием. Его голос, низкий, бархатный и ядовитый, как укус змеи, разнесся над мертвой площадью, впиваясь в тишину:

— Какое усердие, принц Лордерона. Какая решимость. Ты превзошел все мои ожидания. Ты очистил свой город… — Демон сделал паузу, наслаждаясь моментом, его губы изогнулись в хищной усмешке. — …для меня.

Он разразился смехом — не громким, но пробирающим до костей. Сухим, скрежещущим, как ржавый металл, лишенным всякого веселья, полным лишь злобы и торжества. И пока он смеялся, он лениво взмахнул рукой. И площадь ожила. Тела — сотни тел — задергались. С сухим треском костей, с шорохом отваливающейся плоти, они начали подниматься. Неуклюже, как сломанные куклы, они поворачивали свои пустые глазницы к Артасу. И поползли, побрели к нему — армия мертвецов, созданная его же рукой, его первая жатва для Короля-лича. Они хрипели, стонали, протягивали к нему гниющие руки.

Гарри судорожно сжал руку Джайны, чувствуя, как ледяной холод ползет по спине.

— Он… это конец? Он проиграл? — его шепот был едва слышен, полон ужаса и растерянности.

Ответ Джайны пришел через Узы — не словами, а волной ледяной скорби и фатального знания:

— Нет… Хуже. Он еще думает, что сражается. Он еще не понял, что уже проиграл всё. — Она неотрывно смотрела на Артаса, на его одинокую фигуру, окруженную ожившими трупами. Ее лицо было бледным, как пепел под ногами, глаза блестели от сдерживаемых слез, но взгляд был твердым, как у человека, смотрящего на свершившийся приговор. И где-то в глубине ее сознания, как заноза в сердце, пульсировала мысль: «Это начало его конца. И моего тоже».

Артас медленно поднял взгляд от своих рук на Мал’Ганиса. Его пустые глаза на мгновение вспыхнули прежней яростью. Губы, бледные и потрескавшиеся, дрогнули. Он сделал шаг вперед, переступив через собственный молот, оставшийся лежать в пепле — символ окончательно отвергнутого пути.

— Ты… заплатишь за это… демон, — его голос был хриплым, сломленным, но в нем зазвучала новая, отчаянная решимость. Решимость человека, которому больше нечего терять. — Я буду преследовать тебя до самых краев земли! Слышишь?! ДО КРАЕВ ЗЕМЛИ!!!

Он сжал кулаки, его тело напряглось, готовое броситься на врага даже с голыми руками. На мгновение тень демона дрогнула, словно от неожиданной силы этой клятвы. Но Мал’Ганис лишь шире улыбнулся, обнажая ряды острых, как иглы, клыков. Он добился именно того, чего хотел.

— О, я слышу, Артас Менетил, — промурлыкал он, и его голос сочился сладким ядом обещания. — И я приветствую твой пыл. Тогда отправляйся. Отправляйся на север. В Нордскол. Там лежит твоя судьба… и там жду тебя я.

С этими словами фигура демона начала таять, растворяясь в дыму и пепле, как дурной сон. Его издевательский смех еще некоторое время эхом отдавался над площадью, а потом стих. И в тот же миг вся нежить, окружавшая Артаса, с тихим шорохом и треском рухнула обратно на землю, вновь став просто мертвыми телами в пепле.

Артас Менетил остался один. Совершенно один посреди им же созданного кладбища, под равнодушным серым небом, с клятвой мести на устах и проклятием судьбы, которое он только что принял из рук своего врага.

* * *

Видение дрогнуло в последний раз, как предсмертный вздох. Руины Стратхольма растворились, сменившись суровым, продуваемым всеми ветрами берегом Лордерона. Холодные, серые волны с яростью бились о скалистый берег, поднимая вихри соленых брызг. Ветер, резкий и неуютный, нес с собой не только запах соли, но и ледяное дыхание севера, предвестие Нордскола. У чахлого костра, отбрасывавшего слабые, трепещущие тени, стоял Артас. Он снял измятые, закопченные доспехи, оставшись в одной тунике, которая висела на его исхудавшем теле мешком, напоминая саван. Его солдаты — горстка уцелевших, с осунувшимися, измученными лицами — сидели поодаль, с тревогой и страхом глядя на своего принца. Но он их не замечал. Его взгляд был прикован к разложенной на камне карте — старой, потрепанной, с обгоревшими краями. Его палец, все еще перепачканный сажей, медленно вел линию на север, к ледяному континенту.

— Мы найдем его, — произнес он тихо, но голос его был тверд, как замерзшая земля. Ни капли сомнения, ни капли прежнего тепла — только выжженная пустота и холодная, как лед, одержимость. — Мы найдем Мал’Ганиса. И я убью его. Лично.

Солдаты переглянулись, их лица отражали нерешительность и ужас перед тем, куда вел их принц, но никто не посмел возразить. Они видели Стратхольм. Они видели, кем он стал.

Гарри послал через Узы волну вопроса, смешанного с безысходностью: «Он не остановится? Он действительно пойдет туда?»

Ответ Джайны был полон ледяной скорби: «Нет. Того Артаса, который мог бы остановиться, больше нет. Стратхольм сжег его душу дотла».

Она едва заметно махнула рукой, и рядом с ними, как призрачное эхо, возникла молодая Джайна. Она стояла чуть в стороне от костра, кутаясь в свою мантию, покрытую слоем пепла. Ее глаза были красными от дыма и сдерживаемых слез. Она смотрела на Артаса, на его напряженную спину, на палец, упрямо следующий по карте на север. Она сделала шаг к нему, потом еще один, но остановилась в нескольких шагах, словно наткнувшись на невидимую ледяную стену. Ее руки сжались в кулаки так, что побелели костяшки.

— Артас… не надо, — ее голос был едва слышен за воем ветра, он дрожал от отчаяния и последней, угасающей надежды. — Это безумие. Ты ведешь своих людей на верную смерть. Вернись со мной. Мы… мы найдем другой путь. Мы сможем…

Он медленно повернулся к ней. Его лицо было непроницаемым, а взгляд — холодным, колючим, как иглы льда Нордскола. В нем не осталось ничего от того юноши, которого она знала и любила.

— Другой путь? — переспросил он, и в его голосе прозвучала горькая, злая насмешка. — Разве ты не видела Стратхольм, Джайна? Разве ты не поняла? Это — мой путь теперь. Единственный, что остался. Путь мести.

Он резко отвернулся, снова уставившись на карту, давая понять, что разговор окончен. Джайна застыла на мгновение, ее лицо исказилось болью осознания — это конец. Окончательный. Непроницаемая стена между ними стала реальной. Она сделала шаг назад, потом еще один. Развернулась и пошла прочь от костра, прочь от него, ее фигура медленно растворялась в предрассветном сумраке. Ветер донес до Гарри ее последние, едва слышные слова, полные горечи и смирения:

— Я не могу… идти с тобой по этому пути. Прощай, Артас.

Видение снова сжалось, перенося их сквозь пространство и время. Они оказались в пещере. Темной, ледяной, где сам воздух, казалось, застыл. Стены сверкали мириадами ледяных кристаллов, отражая несуществующий свет, как внутренности гигантского бриллианта. Но холод здесь был не физический — он проникал в самую душу, нес с собой ощущение древнего, спящего зла. И шепот. Со всех сторон, из теней, из самого льда исходил тихий, настойчивый шепот множества голосов. Искушающий, лживый, обещающий силу ценой души.

Артас стоял в центре пещеры. Один. Перед ним, в ледяной глыбе, словно вмерзшая в сердце мира, висела руническая глефа. Фростморн. Ледяная Скорбь. Клинок пульсировал ровным, холодным синим светом, и зловещие руны, вырезанные на его поверхности, казалось, извивались, как живые. Они обещали мощь, отмщение, спасение…

«Возьми меня…» — шептали голоса в его голове, сливаясь с эхом в пещере.

«Только я дам тебе силу победить демона…»

«Стань моим… и спаси свой народ… заплати любую цену…»

Артас шагнул вперед. Его рука, протянутая к клинку, дрожала — не от холода, не от страха, а от нестерпимой жажды. Жажды силы, жажды мести, жажды забвения той боли, что выжгла его душу в Стратхольме. Он коснулся ледяной рукояти. Лед вокруг клинка затрещал, покрылся сетью трещин, и с оглушительным звоном раскололся, высвобождая меч. Синий свет ударил по глазам, на мгновение ослепив.

Артас поднял Фростморн над головой. Меч загудел в его руке, словно живое существо, признавшее своего нового хозяина. И в этот миг триумфа, или падения, откуда-то из теней, из глубин его собственного разума, эхом прозвучал насмешливый, торжествующий голос Мал’Ганиса: «Теперь… ты мой… принц…»

Но клинок требовал жертвы. Первой жертвы. Он жаждал крови не врага, но своего носителя. Артас, словно в трансе, опустил светящееся лезвие. Кровь — его собственная, еще теплая, еще человеческая — брызнула на девственно чистый лед пещеры, впитываясь в него, как печать на договоре с Тьмой. Он принял свою судьбу. Принял проклятие.

Когда он снова поднял голову, его глаза уже не были выжженными и пустыми. Они горели ровным, холодным, нечеловеческим синим огнем — тем же огнем, что пылал в рунах Фростморна. Огнем нежити. Он медленно повернулся и пошел к выходу из пещеры, сжимая в руке свое новое оружие и свое проклятие. А в тенях у выхода уже ждала другая, более могущественная Тень — тень Нер’зула, Короля-лича, его истинного хозяина. Зло победило. Не криком триумфа, не громом и молниями — а тихим, неотвратимым оседанием пепла на лед.

Гарри и Джайна стояли в стороне, невидимые, неосязаемые. Узы между ними вибрировали от финальной волны холода и безысходности.

— Он… он взял его, — прошептал Гарри, чувствуя, как немеют пальцы.

Ответ Джайны был тихим вздохом, полным бесконечной усталости и боли, накопленной за десятилетия.

— Да. И в тот миг я потеряла его окончательно. Навсегда.

Она смотрела, как фигура Артаса, уже чужая, уже не та, исчезает в ледяной мгле за пределами пещеры. А вокруг них продолжал падать пепел — пепел Стратхольма, смешиваясь с вечными льдами Нордскола, как символ трагедии, связавшей два мира, две души… и теперь, через Узы, коснувшейся и третьей.

* * *

Ледяное крошево Нордскола рассыпалось мириадами осколков, и сон с силой выдернул Гарри и Джайну из замерзшей пещеры, швырнув их в совершенно иной мир. Узы, связывавшие их, не просто загудели — они закричали от диссонанса, от ледяного ужаса, скрытого под обманчивой теплотой. Натянутые до предела, они вибрировали, как струна арфы, на которой играют костяными пальцами.

Вокруг них раскинулся Лордерон — не горящий и умирающий, а залитый щедрым, почти театральным золотым светом. Столица предстала во всем своем былом великолепии: широкие, чисто выметенные улицы, вымощенные светлым камнем, высокие шпили башен, устремленные в пронзительно синее небо. Со стен свисали яркие знамена с гербом Менетилов — золотой коронованный лев на лазурном поле, символ мощи и процветания. Колокола на соборной площади звонили — не тревожно, не истерично, а торжественно, празднично, но их медный голос казался Гарри и Джайне неестественно громким, почти оглушающим, словно пытался заглушить какую-то подспудную, невысказанную правду.

Толпы народа заполнили улицы и площади. Люди смеялись, плакали от радости, бросали под ноги идущему процессию цветы — розы, лилии, полевые колокольчики. Возгласы сливались в единый восторженный рев:

— Принц вернулся! Артас! Наш герой!

— Лордерон спасен! Свет услышал нас!

— Слава Артасу! Слава Менетилам!

Солнце сияло ярко, отражаясь от начищенных доспехов городской стражи и позолоты на крышах. Но воздух… воздух был неправильным. Несмотря на тепло и свет, под ароматом цветов и свежей выпечки таился едва уловимый, но настойчивый запах — запах пыли, тлена и чего-то холодного, неживого, как воздух в склепе. Этот запах, эта подспудная тень ощущались Гарри и Джайной через Узы с почти физической тошнотой.

Они стояли недалеко от главных ворот, невидимые для ликующей толпы. Народ расступился, образуя живой коридор, и в проеме показался он. Артас Менетил. Он шел один, медленно, тяжело ступая по рассыпанным цветам. Его латные доспехи, некогда сиявшие, были испещрены вмятинами, покрыты странным, инеистым налетом, который не таял даже под теплым солнцем, и забрызганы темными пятнами запекшейся крови — не только его собственной. Золотые волосы, прежде предмет гордости и восхищения, спутались, потеряли блеск и казались тусклыми, безжизненными, словно солома. За спиной, в потертых ножнах, висел меч. Фростморн. Руны на его клинке не сияли — они, казалось, поглощали свет, пульсируя едва заметным, мертвенно-синим холодным огнем, от которого веяло могилой.

Лицо принца было бледным, почти восковым. На губах застыло нечто, отдаленно напоминающее улыбку — слабая, кривая усмешка, не трогавшая глаз. А глаза… они были самой страшной переменой. Все еще голубые, но цвет их стал резким, льдистым, неестественно ярким. Они смотрели прямо перед собой, не видя ни ликующей толпы, ни брошенных цветов, ни знакомых лиц. Они смотрели сквозь все это, словно видели что-то другое — ледяные пустыни, тени умерших, или просто отражали бездонную пустоту внутри. От всей его фигуры исходил такой арктический холод, что люди инстинктивно ежились, пропуская его, хотя и приписывали это долгому путешествию на севере.

Небольшой отряд солдат, вернувшихся с ним, остался у ворот — их было до ужаса мало. Они стояли молча, не двигаясь, ссутулившись, словно несли на плечах невидимый груз. Их лица были не просто пустыми — они были выжженными. Глаза смотрели в землю, избегая солнечного света и взглядов толпы. Они были похожи на призраков, случайно забредших на праздник жизни, и их молчание было страшнее любых криков.

Толпа, опьяненная радостью и облегчением, не замечала — или не хотела замечать — этих зловещих знаков. Они видели лишь своего принца, своего героя, вернувшегося с победой. Но Гарри, чувствуя, как ледяные иглы покалывают кожу там, где ее касалась рука Джайны, прошептал, не в силах сдержать дрожь:

— Он… он ведь совсем другой? Это не он…

Ответ Джайны через Узы был тихим стоном, полным ужаса узнавания и неотвратимости:

— Нет, Гарри. Того Артаса, которого знала я, которого любил Лордерон… его больше нет. Этот… этот лишь носит его лицо.

* * *

Сцена растворилась в золотом мареве и тут же собралась вновь, перенеся их в самое сердце Лордерона — в величественный тронный зал. Огромное пространство, полное света и воздуха. Высокие сводчатые потолки терялись во мраке, но внизу все заливал свет, льющийся сквозь гигантские витражные окна. Солнечные лучи, преломляясь, рисовали на полированном мраморном полу причудливые узоры — кроваво-красные, королевско-синие, золотые — цвета славы и скорой гибели Лордерона. У подножия массивного трона, высеченного из белого камня и украшенного золотом, стоял король Теренас Менетил II. Седой, морщины избороздили его лицо, но спина была прямой, а взгляд — ясным и полным отцовской любви. На голове сияла тяжелая золотая корона, на плечи была наброшена бархатная мантия небесно-голубого цвета, расшитая золотыми львами. Его глаза светились неподдельной гордостью и облегчением, когда он увидел сына, входящего в зал, и шагнул ему навстречу, широко раскинув руки.

— Артас! Сын мой! — голос короля был сильным, но дрожал от переполнявших его чувств. — Ты жив! Ты вернулся! Свет милостив, ты вернулся ко мне!

Почетный караул паладинов в сияющих доспехах, выстроившийся вдоль стен, почтительно склонил головы и опустил древки знамен. Придворные в ярких шелках и бархате, заполнившие зал, зашептались, улыбаясь и обмениваясь радостными взглядами. И где-то снаружи, далеко, но отчетливо, продолжали звонить колокола, празднуя возвращение героя и не зная, что отбивают последние часы жизни королевства.

Артас вошел в зал один. Его тяжелые, покрытые инеем сапоги гулко стучали по мраморному полу, и каждый шаг отдавался неестественным эхом в наступившей тишине. Он остановился в нескольких шагах от отца, медленно, словно нехотя, поднимая голову.

— Да, отец, — его голос был лишен каких-либо эмоций. Низкий, ровный, пустой — словно ветер гулял в склепе. — Я вернулся.

Он сделал еще шаг вперед. И в этот момент Фростморн за его спиной едва заметно дрогнул. Из клинка, словно ядовитое испарение, вырвался тихий, вкрадчивый шепот, который услышали только Гарри и Джайна через свои напряженные до предела Узы: «Ближе… Корона ждет… Трон твой по праву… Сила… Убей старого короля… Возьми свое…»

Теренас, ослепленный отцовской любовью, не заметил ни пустоты в глазах сына, ни ледяного холода, исходившего от него, ни зловещей ауры меча. Он с улыбкой положил руку на плечо Артаса, туда, где под латной перчаткой чувствовался холод металла и инея.

— Ты вынес тяжкие испытания, сын мой, — сказал он мягко, с отеческой гордостью. — Но ты сделал то, что должен был. Твой народ гордится тобой. Теперь все позади. Мы вместе восстановим наше королевство, залечим раны…

Гарри судорожно вцепился в руку Джайны. Дыхание перехватило.

— Он… он же не видит! Совсем не видит! — прошептал он в ужасе.

Ответ Джайны был волной ледяного отчаяния и самобичевания, обрушившейся на него через Узы:

— Никто не видел. Или не хотел видеть. Слепая надежда… она страшнее любого врага. А я… я знала. Я чувствовала тьму в нем еще там, в Нордсколе. Я могла попытаться… предупредить… Но я молчала. — Она смотрела на отца и сына, застывших в центре зала, и ее собственный голос в сознании Гарри прозвучал как надгробная эпитафия: — Это последний миг Лордерона.

Артас едва заметно кивнул на слова отца. Кривая усмешка на его губах стала шире, обнажив зубы, но глаза остались льдистыми и пустыми. Он медленно поднял руку — не ту, что сжимала меч, а другую, свободную — словно собираясь обнять отца в ответ. Теренас шагнул еще ближе, его лицо сияло любовью и доверием.

И в этот момент Фростморн вылетел из ножен. Движение было нечеловечески быстрым, неуловимым, как удар молнии. Синий клинок, жадно впитывающий свет, описал короткую дугу и вонзился в грудь короля Теренаса по самую рукоять.

Брызнула кровь, ярко-алая на фоне золотого шитья мантии. Тяжелая корона с тихим звоном скатилась с головы короля и покатилась по мраморному полу. Теренас издал короткий, булькающий вздох и начал оседать. Его глаза, за мгновение до этого полные любви, теперь расширились от чудовищного, невозможного ужаса и непонимания. Он посмотрел на сына, на рукоять меча, торчащую из его груди, на кровь, заливающую его руки.

— Артас… сын… за что?.. — выдохнул он, инстинктивно хватаясь за руку убийцы, словно ища опоры или ответа.

Артас не отвел взгляда. Он смотрел прямо в гаснущие глаза отца, его лицо оставалось непроницаемой маской. Он не выдернул меч. Он просто стоял и смотрел, как уходит жизнь из того, кто дал ему ее.

На одно мгновение в зале воцарилась абсолютная, оглушающая тишина. А потом он взорвался. Крик ужаса, вырвавшийся одновременно из сотен глоток. Паладины из почетного караула с лязгом выхватили мечи и бросились вперед. Но Артас лишь небрежно взмахнул Фростморном, все еще обагренным кровью отца. Ледяной вихрь, сорвавшийся с клинка, ударил в паладинов, швырнув их на стены, сминая доспехи и ломая кости, как сухие ветки. Придворные, визжа от ужаса, бросились к выходам, спотыкаясь, падая в лужах крови, их дорогие шелка и бархат мгновенно пропитывались ею. Колокола за стенами замка резко смолкли, оборвавшись на полуноте, словно им перерезали горло. И наступившая тишина звенела в ушах громче любого набата.

Артас медленно, не оборачиваясь на крики и стоны, перешагнул через тело отца и пошел к трону. Его сапоги оставляли на безупречном мраморе четкие, кровавые следы. Он поднялся по ступеням, испачканным кровью короля, и сел на трон Лордерона. Тяжело, словно усталый путник после долгой дороги. Он положил Фростморн поперек коленей, ледяные руны на клинке вспыхнули ярче, отбрасывая синие блики на его бледное лицо и пустые глаза. Он смотрел прямо перед собой, в никуда. А в тенях за троном, казалось, сгустилась тьма, и оттуда донесся довольный, бесплотный шепот, который услышали только они с Гарри: «Хорошо… Очень хорошо… Теперь ты — Король. Мой Король…» Кровь Теренаса медленно стекала по ступеням трона, собираясь в темную лужу у подножия. Величественный тронный зал превратился в склеп. В могилу целого королевства.

Гарри резко отвернулся, задыхаясь. Его мутило. Ужас был не в самом убийстве — он видел смерть, видел жестокость — а в этом ледяном, будничном предательстве.

— Он… своего отца… вот так просто?.. — выдавил он сквозь спазм в горле.

Ответ Джайны был тяжелым вздохом, полным пепла и руин:

— Да. Отца. Короля. Лордерон. Он убил их всех одним ударом. — Она заставила себя смотреть на фигуру на троне — на того, кто когда-то был Артасом. Ее руки дрожали так сильно, что Гарри чувствовал это через Узы. — Никто не смог его остановить. Возможно… возможно, никто и не пытался по-настоящему.

Сон качнулся в последний раз. Они оказались на высоком балконе королевского дворца, глядя на столицу Лордерона. Город затих в ужасе. Не было ни криков, ни звона колоколов — только тяжелая, гнетущая тишина. Артас стоял у парапета, спиной к ним, глядя на свое мертвое королевство. Ветер доносил с юга легкий пепел — пепел Стратхольма, который теперь, казалось, падал на всю землю. Он медленно поднял Фростморн перед собой, рассматривая руны, пульсирующие холодным светом. Его голос, когда он заговорил, был чистым, холодным и абсолютно бесчеловечным:

— Это королевство падет. И из пепла восстанет новый порядок. Мой порядок. Все только начинается.

Внизу, на опустевших улицах, на мгновение мелькнула темная, рогатая тень. Мал’Ганис? Или кто-то еще? Тень исчезла, но тихий, довольный смех — смех абсолютного, торжествующего зла — едва слышно пронесся по воздуху, растворяясь в тишине. Зло победило. Не в яростной битве, а в тихом предательстве, в тот момент, когда сын поднял руку на отца, а герой стал монстром. Кровь на мраморе тронного зала была тому безмолвным свидетельством.

* * *

Привкус пепла и крови Лордерона на языке медленно рассеялся, сменившись чем-то иным — приторной сладостью увядания и могильным холодом. Сон безжалостно вырвал Гарри и Джайну из руин человеческого королевства и бросил в самое сердце древней магии, обреченной на осквернение. Узы между ними натянулись до предела, завибрировав низкой, скорбной нотой — это был не крик боли, как в Стратхольме, а гул абсолютной, ледяной тьмы, подбирающейся к чему-то светлому и чистому. Они висели над пропастью, и нить вот-вот должна была лопнуть.

Мир вокруг них преобразился. Слепящая зелень и золото Вечнопесенного леса ударили по глазам после серого пепла Лордерона. Вековые деревья с изящными стволами тянули свои ветви с трепещущими ало-золотыми листьями к лазурному небу, пропуская солнечные лучи, которые танцевали на изумрудном мху и папоротниках. Воздух был напоен ароматами диких цветов, меда и чистой, незамутненной магии. Ручьи, сверкая, несли свои воды меж гладких камней, и их журчание напоминало тихую, древнюю песню. Вдали, словно сотканный из лунного света и застывшей музыки, сиял Луносвет — город изящных шпилей и парящих башен, бросающих вызов законам смертных. Казалось, сама земля здесь дышала магией, покоем и тысячелетней мудростью эльфов.

Но под этой сияющей поверхностью уже чувствовалась червоточина. Невидимая, но ощутимая через Узы гниль подступала к корням вековых деревьев. Страх, холодный и липкий, полз по земле тенью от невидимого облака, заслонившего солнце где-то далеко, но неумолимо приближающегося.

Гарри и Джайна вновь стояли на холме, немые свидетели надвигающейся катастрофы. Внизу, под ними, разворачивалось страшное зрелище. Через сияющий, живой лес двигалась река… река смерти. Бесконечный, неумолимый поток Плети разливался по долине, сокрушая все на своем пути. Это была не армия — это была чума, обретающая плоть, ползучая зараза, пожирающая свет и жизнь.

Тысячи скелетов маршировали в жутком, мертвом строю, их кости скрежетали и стучали в едином, бездушном ритме. Их пустые глазницы бесстрастно взирали на красоту, которую они пришли уничтожить. Вслед за ними, спотыкаясь и подпрыгивая, неслись орды упырей — раздувшиеся, гниющие твари с горящими голодными глазами. Они рычали, сдирали когтями кору с вековых деревьев, обгладывали корни, оставляя за собой след из слизи, обрывков плоти и сломанных веток. Лес стонал под их натиском — листья вяли, трава чернела, птицы замолкали или падали замертво. Позади основной массы двигались фигуры в черных, истлевших балахонах — некроманты. Их лица скрывали капюшоны, а костлявые руки сжимали посохи, увенчанные черепами, из глазниц которых сочился тошнотворный, болотный свет. Они бормотали богохульные слова на давно забытом языке, и под их заклятиями земля разверзалась, выпуская новых мертвецов — недавно павших защитников леса, вынужденных пополнить ряды своих убийц.

А в авангарде этой лавины ужаса, рассекая ее, как ледокол — черный корабль во льдах, — шел он. Артас. Рыцарь Смерти. Его доспехи больше не были доспехами паладина. Теперь это была броня из черного, как полночь, металла, покрытая зловещими рунами, которые, казалось, пульсировали собственным холодным светом. Острые шипы прорастали из наплечников и перчаток, словно костяные наросты больного, чудовищного организма. В руке он сжимал Фростморн — Ледяную Скорбь. Меч не просто сиял — он пожирал свет вокруг себя, излучая ауру нестерпимого холода и отчаяния. Его руны горели мертвенно-синим огнем, и Гарри показалось, что он слышит — или чувствует через Узы — тихий, голодный вой, исходящий от проклятого клинка. Лицо Артаса под тяжелым шлемом было неподвижным, высеченным из льда. А глаза… глаза были двумя провалами, заполненными тем же мертвым, синим светом, что и руны меча. В них не было ни ярости, ни боли, ни сомнений — только абсолютный холод и несокрушимая воля его нового хозяина. Он шел вперед, не глядя по сторонам, и за ним, словно невидимый погребальный саван, тянулся шлейф пепла — призрачное эхо Стратхольма, Лордерона, всех его преступлений, оседавшее на изумрудной траве Кель’Таласа.

* * *

Золото и зелень Вечнопесенного леса позади них почернели, словно пораженные гангреной, и видение сместилось, бросив их прямо к последнему рубежу обороны — Эль’доре’талар, главным вратам Луносвета. Величественная арка из белого камня, увитая живыми лозами и сияющая защитными рунами, все еще пыталась удержать натиск тьми, но ее свет тускнел с каждой минутой. Узы между Гарри и Джайной завибрировали от смеси отчаянной, гордой решимости и ледяного предчувствия неминуемой гибели.

На вершине стены, у самого края арки, стояла она. Сильвана Ветрокрылая, Генерал Следопытов Луносвета. Высокая, гибкая, с копной волос цвета чистого золота, свободно струящихся по плечам, обрамляя лицо с тонкими, аристократическими чертами. Ее легкие, изящные доспехи из зачарованной кожи и металла не стесняли движений, а в руках она держала длинный лук Тас’дора, тетива которого тихо пела от натяжения, а наконечники стрел горели чистым лазурным пламенем — магией Солнечного Колодца. Ее глаза — пронзительно-голубые, цвета зимнего неба — были острыми, как наконечники ее стрел, и горели огнем приказа и несгибаемой воли. Но в самой их глубине, едва заметно, плескалась тень — не страха, нет, Сильвана не знала страха, — но тяжести осознания, что враг у ворот сильнее всего, с чем когда-либо сталкивался ее народ. Она была последним бастионом, последней живой легендой Кель’Таласа, вставшей на пути Плети.

Вокруг нее, на стенах и у подножия врат, сражались ее воины — эльфы Кель’дорай. Лучники-следопыты, двигаясь с нечеловеческой грацией, посылали в наступающую орду ливень зачарованных стрел. Каждая находила цель, пробивая кость, разрывая гнилую плоть, но на место одного упавшего скелета или упыря тут же вставали трое. Рядом с лучниками стояли маги в мантиях цвета рассвета, их руки плели сложные узоры из огня, льда и тайной магии, обрушивая на Плеть потоки разрушительной энергии. Огонь пожирал ряды нежити, лед сковывал их движение, молнии обращали в пепел. Но Плеть была морем. Бесконечным, бездушным, безразличным к потерям. Она просто текла вперед, волна за волной, перекатываясь через тела павших, и смрад смерти и порчи уже поднимался от земли, оскверняя сам воздух благословенного леса. Деревья за воротами чернели, их листья опадали пеплом, земля покрывалась язвами Скверны.

Гарри смотрел на изящных, гордых воинов, сражающихся с такой отчаянной красотой, и не мог не спросить шепотом, обращаясь к Джайне:

— Это… это высшие эльфы?

Ответ пришел через Узы, холодный и печальный:

— Да. Кель’дорай. Дети Солнца. Народ Луносвета. Он пришел уничтожить их святыню — Солнечный Колодец. И ее — ту, что посмела его задержать. — Джайна смотрела не на битву, а на темную фигуру, медленно выходящую из рядов Плети. Ее лицо было бледным, словно она вновь переживала этот момент. — Он ненавидел ее с первого мига. За ее гордость. За ее мастерство. За то, что она заставила его, Рыцаря Смерти, почувствовать раздражение.

Артас вышел из-за спин своей армии. Он шел неспешно, ступая по телам павших эльфов и нежити с одинаковым безразличием. Его черные рунические доспехи дымились холодом, Фростморн в руке пульсировал синим огнем, поглощая свет и тепло. Он остановился перед самыми вратами, подняв голову и глядя прямо на Сильвану. Его голос, усиленный магией клинка, разнесся над полем битвы, перекрывая крики и лязг стали. В нем не было гнева — только ледяное, высокомерное презрение:

— Сильвана Ветрокрылая! Генерал Следопытов! Неужели ты и впрямь думаешь, что жалкий дождь из твоих зачарованных иголок способен остановить меня? Меня?!

Это была насмешка, почти цитата из какого-то дурного эпоса, но произнесенная с такой убийственной серьезностью и ядом чистой ненависти, что у Гарри по спине пробежал холод. Артас поднял Фростморн. Невидимая волна нечестивой энергии, чистый концентрат холода и смерти, ударила в древние врата. Магические руны вспыхнули и погасли. Камень застонал и треснул. Живые лозы, увивавшие арку, мгновенно почернели и рассыпались прахом. Врата разлетелись на куски, словно были сделаны из тонкого льда.

В тот же миг Сильвана выпустила стрелу. С нечеловеческой скоростью и точностью она натянула тетиву, и сияющий наконечник вонзился точно в глазницу огромного поганища, стоявшего рядом с Артасом, занося над ним свой тесак. Тварь с ревом рухнула. Но Артас даже не вздрогнул. Он лишь медленно повернул голову и посмотрел на Сильвану. На его бледных губах появилась улыбка — холодная, мертвая, лишенная всякой человечности.

— Неплохо, эльфийка, — прошипел он так, что его услышала только она (и наблюдатели через Узы). — Ты доставила мне немало хлопот в этом проклятом лесу. За это ты удостоишься медленной смерти. Мучительной. И ты падешь последней. Я хочу видеть, как гаснет свет в твоих гордых глазах, когда все, что ты защищала, обратится в прах.

Гарри почувствовал, как рука Джайны похолодела и сжалась на его руке.

— Почему? Почему именно она? Он убил короля, своего отца… почему такая ненависть к ней?

Ответ Джайны был смесью ужаса и горького понимания:

— Потому что она сопротивлялась. Не просто сражалась — она унижала его. Замедляла. Заставляла Плеть платить за каждый шаг. Она была умна, хитра, безжалостна… и горда. Артас, поглощенный волей Короля-лича, не терпит неповиновения, а особенно — эффективного и гордого неповиновения. — И тут же, словно подтверждая ее слова, перед глазами Гарри вспыхнул короткий, яркий образ, переданный Джайной через Узы: густой лес, ночь, отряд Плети, идущий по тропе. Внезапно со всех сторон ударяют стрелы — бесшумные, смертоносные. Нежить вспыхивает синим пламенем и падает. Голос Сильваны, резкий и властный, отдает приказы из теней, координируя атаку. Ее лицо на мгновение освещено магическим огнем — на нем нет страха, только холодный расчет и ярость берсерка, защищающего свой дом. Она использует своих эльфов как оружие, бросая их в пасть Плети, чтобы выиграть время, нанести максимальный урон. Жертвует фигурами, чтобы спасти короля. Но в ее глазах — ни тени сомнения, только стальная воля, которая бесила Артаса больше, чем любые заклинания или клинки. Она не ломалась. И он решил сломать ее сам.

Видение исчезло. Перед ними снова были рушащиеся врата Луносвета, ревущая Плеть, готовая хлынуть в город, и две фигуры — Рыцарь Смерти, воплощение рока, и Генерал Следопытов, символ отчаянного, обреченного сопротивления.

* * *

Видение сместилось, втянуло их в самый ад битвы у разрушенных врат Луносвета. Воздух загустел от дыма, крови, смрада гниющей плоти и едкого запаха темной магии. Узы между Гарри и Джайной натянулись до боли, передавая хаос, ярость обреченного сопротивления и леденящую душу волю Рыцаря Смерти.

— Держать строй! Не пропустить ни шагу! За Кель’Талас! — голос Сильваны Ветрокрылой все еще звенел над полем боя, острый, как эльфийский клинок, но Гарри уловил в нем едва заметную хрипотцу — не от крика, а от смертельной усталости и подступающего отчаяния. Она стояла на обломках стены, ее золотые волосы растрепались, лицо было бледным и покрытым грязью и сажей, но лук в ее руках не дрожал.

Ее следопыты, последние из лучших, отвечали ей не криком, а делом. Стрелы летели непрерывным потоком, каждая — смертельный укус для нежити. Маги, стоявшие за их спинами, возводили последние, мерцающие барьеры из чистого света и огня, сжигая целые ряды упырей и скелетов. Но это было все равно что пытаться остановить цунами горстью песка.

Плеть хлынула сквозь пролом во вратах неудержимой, ревущей волной. Упыри, перемазанные кровью и внутренностями павших, с диким визгом бросались на эльфов, разрывая их изящные доспехи и плоть голыми руками и гнилыми зубами. Скелеты, бездушные и методичные, ломали кости и рубили мечами, их пустые глазницы бесстрастно взирали на агонию защитников. И самое страшное — некроманты в черных балахонах уже были здесь, внутри. Они шли по полю боя, и их посохи, увенчанные черепами, изрыгали потоки нечестивой энергии. Павшие эльфы — те самые лучники и маги, что секунду назад сражались рядом со своими братьями, — дергались, их глаза вспыхивали гнилостным зеленым огнем, и они поднимались, обращая оружие против тех, кого только что защищали. Крик ужаса и предательства эхом прокатился по рядам защитников, когда они увидели знакомые лица, искаженные маской нежити.

Магия эльфов слабела. Защитные руны на стенах и доспехах тускнели. Их сила, черпаемая из Солнечного Колодца, истощалась — сам источник был еще далеко, но земля под ногами, оскверненная Плетью, уже не проводила его энергию так, как раньше. Лес, их дом и их щит, был мертв, отрезая путь к отступлению или подкреплению. Кель’Талас пал не только из-за численного превосходства Плети. Он пал из-за тысячелетней гордости и изоляции, не позволившей вовремя увидеть угрозу и объединиться с другими народами. Теперь они платили за это кровью.

Артас прошел через руины врат так, словно прогуливался по саду. Он не бежал, не сражался — он просто шел, и Плеть расступалась перед ним, как вода перед скалой. Фростморн в его руке лениво описал дугу, и эльфийский мечник, бросившийся на него с отчаянным криком, был разрублен пополам от плеча до пояса. Кровь и внутренности брызнули на белый мрамор, оскверняя его чистоту.

Сильвана увидела это. Натянула тетиву до предела, вложив в выстрел всю свою ярость и остатки магии. Стрела, окутанная лазурным пламенем, пронзила воздух и вонзилась точно в сочленение наплечника и кирасы Артаса. Руническая броня треснула, осколки льда и темного металла разлетелись в стороны. Любого другого такой удар сбил бы с ног или убил. Артас лишь поморщился, словно от укуса надоедливого насекомого. Он медленно, почти небрежно, схватил пальцами древко стрелы и вырвал ее из раны, из которой не вытекло ни капли крови. Он бросил обломок стрелы на землю к ногам Сильваны.

— Ты только раздражаешь меня, эльфийка, — его голос был тихим, почти шепотом, но пропитанным таким холодом, что казалось, сам воздух вокруг замерзает. Это был не голос Артаса. Это был голос тюремщика, Короля-лича, говорящего его устами. — Но не волнуйся. Твоим страданиям скоро придет конец. Я сломаю твой дух так же легко, как сломал эти врата.

Он поднял Фростморн. И тень — не просто тень от клинка, а осязаемая волна чистой Скверны, темной, губительной магии — поползла от него по земле, мгновенно убивая траву, черня камни, заставляя стены Луносвета покрываться язвами гниения.

Сильвана невольно отступила на шаг. Ее следопыты гибли один за другим. Их предсмертные крики тонули в реве Плети и хохоте некромантов. Она бросила отчаянный взгляд назад, на свой любимый город. Шпили, еще недавно сиявшие на солнце, рушились под ударами поганищ. Огонь пожирал кварталы, превращая изящные дома в дымящиеся руины. Магия, душа Луносвета, гасла, как догорающая свеча на ветру.

— Мы… не сдадимся… — прошептала она, снова поднимая лук. Но голос дрогнул. В ее глазах, таких же синих и гордых, как и прежде, мелькнуло осознание — это конец. Не просто битвы. Конец Кель’Таласа. Конец ее прежней жизни.

Артас медленно шагнул к ней. Его ненависть была почти физически ощутима — холодная, тяжелая, удушающая. Тень Фростморна легла на Сильвану, словно погребальный саван, отрезая ее от света, от надежды, от всего мира.

Видение замерло в этой точке — обреченная защитница под тенью своего палача на фоне горящего города. Гарри и Джайна снова оказались на холме, но теперь он казался не спасительным убежищем, а трибуной на казни. Дым над Луносветом поднимался к небу черным столбом. Через Узы Гарри поймал тихий, почти беззвучный шепот Джайны, полный горечи и самоосуждения:

— Она сражалась до последнего вздоха. С гордостью, с яростью… А я… я даже не пыталась.

* * *

Дым над руинами Луносвета превратился в плотный, удушливый полог, и сон с силой впечатал Гарри и Джайну в самый центр агонии Кель’Таласа. Узы между ними завыли от боли — не только их собственной, но и боли целого народа, боли земли, боли души, насильно вырванной из тела. Нить, натянутая над пропастью, лопнула, и они рухнули в последний кошмар.

Мир вокруг них был апокалиптической картиной разрушения. Остатки Вечнопесенного леса корчились в предсмертных судорогах. Деревья с некогда алыми листьями стояли черными, обугленными скелетами или ломались с сухим треском под неумолимым натиском Плети. Земля под ногами была черной, вязкой, пропитанной Скверной, которая убивала все живое. Вдали, там, где еще недавно сиял Луносвет, теперь бушевал огненный ад. Изящные шпили, гордость эльфийской архитектуры, рушились с оглушительным грохотом. Белый камень стен покрылся паутиной трещин и копотью. Крики умирающих эльфов давно потонули в торжествующем реве нежити и скрежете костей. Небо над головой было не просто багровым — оно казалось кровоточащей раной, изливающей на землю густой, больной свет. И тень Артаса, темная и ледяная, накрывала все это поле битвы, словно погребальный саван.

Они стояли на краю поля… поля золотых тюльпанов. Невероятным, почти кощунственным образом, среди всего этого ужаса и разрушения, цветы все еще стояли, их ярко-желтые головки сияли, как тысячи маленьких солнц, бросая вызов тьме. Они гордо колыхались на ветру, который нес пепел и смрад смерти, их хрупкие лепестки дрожали, но не опадали. До тех пор, пока Плеть не хлынула через них. Это было осквернение в чистом виде. Упыри топтали нежную землю когтистыми лапами, сминая цветы. Скелеты шли вперед, ломая хрупкие стебли с безразличным хрустом. Некроманты шагали по золотому ковру, и под их ногами тюльпаны мгновенно чернели и обращались в прах. А за ними поднимались из земли мертвые эльфы, их бледные тела падали среди сломанных цветов, становясь частью этого кошмарного натюрморта.

Артас шел впереди, рассекая поле, как черный ледокол — лед смерти. Фростморн в его руке горел синим пламенем, жадно впитывая свет умирающих тюльпанов. Его рунические доспехи блестели от свежей крови — алой эльфийской крови. Пустые, льдисто-голубые глаза были устремлены только вперед — на последнюю фигурку, стоявшую в центре этого умирающего поля. На Сильвану.

Она стояла там, окруженная морем нежити, последняя точка света в наступающей тьме. Ее золотые волосы, растрепанные и слипшиеся от пота и крови, все еще развевались на ветру, как знамя непокорности. Доспехи следопыта были изодраны, на бледной коже виднелись раны. Но лук Тас’дора в ее руках все еще пел свою смертоносную песню. Стрелы, одна за другой, срывались с тетивы, каждая находила свою цель, каждая несла смерть или мгновенное очищение огнем. Ее лицо было бледным и изможденным, но глаза — теперь казавшиеся почти неестественно, лихорадочно зелеными на фоне смертельной бледности — горели неукротимой яростью и чувством долга, которое было сильнее страха и отчаяния.

За ее спиной осталась лишь горстка следопытов — последние из ее верных воинов. Их стрелы все еще летели, но их было слишком мало. У ее ног стоял один-единственный гонец — юный эльф, дрожащий не столько от страха, сколько от предельной усталости и ужаса пережитого.

— Беги! — крикнула ему Сильвана, ее голос был все еще звонким, как эльфийский колокольчик, но теперь в нем слышались хриплые, надтреснутые ноты. — К Солнечному Колодцу! Передай Анастериану! Плеть идет! Они не должны добраться до Колодца! Беги!!!

Юноша кивнул, слезы текли по его грязным щекам. Он развернулся и бросился бежать сквозь ряды нежити, его зеленый плащ на мгновение мелькнул среди черных фигур и исчез в тени обугленного леса. Сильвана сжала зубы, выпустив еще одну стрелу, прикрывая его отход. Скелет-лучник рухнул, но на его место тут же встали трое.

— Она… она все еще сражается? Даже сейчас? — прошептал Гарри, чувствуя, как восхищение смешивается с ужасом.

Ответ Джайны через Узы был полон горечи и чего-то похожего на зависть:

— Нет. Она не сражается. Она исполняет долг. До последнего вздоха. До последней капли крови. Она защищает то, что ей дорого, даже зная, что все потеряно. — Джайна смотрела на Сильвану с болью и восхищением. Ее руки, лежавшие на руках Гарри, дрожали. — Я знала ее мельком… в Даларане. Она всегда была… цельной. Сильнее духом, чем многие из нас.

Артас дошел до центра поля. Его тяжелые сапоги оставляли на золотом ковре тюльпанов черные, грязные следы. Он остановился в нескольких шагах от Сильваны.

— Твое упорство утомительно, Сильвана, — его голос был лишен эмоций, холоден, как лед Нордскола. — Все кончено. Твой народ мертв. Твой город горит. Сдавайся и, возможно, я дарую тебе быструю смерть.

Он поднял Фростморн. Волна ледяной энергии ударила в последних следопытов Сильваны. Их тела мгновенно покрылись инеем, а затем с сухим треском раскололись на куски, словно ледяные статуи. Алая кровь и осколки плоти окропили золотые тюльпаны. Сильвана резко обернулась на крики своих людей. И в этот момент она выпустила последнюю стрелу. Стрела вонзилась Артасу точно в центр груди, пробив руническую броню. Он отшатнулся на шаг назад. Но тут же расхохотался — сухим, мертвым, пустым смехом.

— Ты все еще думаешь, что можешь причинить мне боль, эльфийка? — сказал он, вырывая стрелу из груди так же легко, как вырывают занозу. Он шагнул вперед.

Сильвана отступила. Ее лук выпал из ослабевших рук. Плеть сомкнулась вокруг нее плотным кольцом, отрезая все пути. Она осталась одна посреди поля умирающих тюльпанов, под взглядом Рыцаря Смерти. На мгновение ее плечи опустились. Но тут же она выпрямилась. Ярость вспыхнула в ее глазах с новой силой. Она выхватила из-за пояса длинный охотничий кинжал и с диким криком бросилась на скелета, который тянул к ней свои костлявые пальцы. Клинок вонзился ему в глазницу. Но было слишком поздно.

Артас был уже рядом. Его рука в черной латной перчатке сомкнулась на ее горле. Он поднял ее над землей легко, как куклу. Она забилась в его хватке, пытаясь ударить кинжалом, но он перехватил ее запястье. Фростморн медленно поднялся, его ледяное острие зависло прямо напротив ее сердца.

— Ты сражалась храбро, Сильвана Ветрокрылая, — прошипел он ей в лицо, и его дыхание было холодным, как могильный ветер. — Ты была достойным противником. Почти заставила меня попотеть. Но твой дозор окончен. Теперь ты послужишь мне. Иначе.

И он вонзил Ледяную Скорбь ей в грудь.

Кровь — ярко-алая, живая — хлынула из раны, заливая ее доспехи, его перчатку, падая на золотые лепестки тюльпанов у их ног. Крик Сильваны разорвал воздух. Это был не крик боли — хотя боль, должно быть, была невыносимой. Это был крик ярости, ненависти, поруганной чести и отчаяния души, понимающей, что ее ждет нечто худшее, чем смерть.

Ее тело обмякло в его руке. Он разжал пальцы, и она упала на землю, среди цветов, окрашенных ее кровью. Глаза ее, еще мгновение назад горевшие голубым огнем, потухли, уставившись в багровое небо. Артас отступил на шаг, глядя на нее сверху вниз. На его лице не было удовлетворения — только холодная, деловитая пустота. Он получил то, что хотел.

Но это был не конец. Тьма вокруг тела Сильваны сгустилась. Черный туман окутал ее, и земля под ней застонала. Ее тело задергалось, выгнулось дугой. Кожа на глазах стала мертвенно-бледной, почти прозрачной. Глаза распахнулись — но теперь они горели не синим, а жутким, кроваво-красным огнем, полным невыразимой муки и вечной ненависти. Она поднялась на ноги — но уже не как эльфийка. Ее тело стало полупрозрачным, истлевшие остатки доспехов едва держались на призрачной форме. Изо рта ее вырвался вой — нечеловеческий, леденящий душу вой банши, полный скорби павшего Кель’Таласа и ее собственной агонии. Этот вой заставил содрогнуться даже нежить вокруг.

Артас повернулся к ней. На его лице впервые за долгое время появилось подобие улыбки — кривая, хищная усмешка триумфатора.

— Восстань, Сильвана Ветрокрылая, — произнес он, и его голос был полон власти и яда победы. — Твоя война не окончена. Теперь ты будешь служить Плети. Вечно.

Сильвана — банши, призрак, тень самой себя — медленно повернула голову к нему. Ее лицо, искаженное вечной мукой, было обращено к ее убийце. Ненависть в ее красных глазах была почти осязаемой. Она хотела бы испепелить его взглядом, разорвать на куски — но не могла. Ее воля была сломлена, ее душа была в его власти. Ее скорбный, яростный вой бессильно смешался с ревом наступающей Плети.

Видение сместилось в последний раз. Руины Луносвета. Огонь почти погас, оставив дымящиеся остовы зданий. Плеть бесшумно текла по улицам, заполняя город, как саранча. Поле тюльпанов почернело окончательно, цветы обратились в прах. Артас стоял на руинах главной башни, глядя на завоеванный город. Фростморн в его руке тускло светился. Рядом с ним, чуть позади, парила Сильвана — призрачная фигура в рваных доспехах, с пустыми красными глазами, смотрящими в никуда. Она была его трофеем. Его вечной рабыней.

— Колодец… наш… — прошептал бесплотный голос Короля-лича в его голове, и Артас кивнул.

Гарри отвернулся, чувствуя, как к горлу подступает ледяная тошнота.

— Он… он не просто убил ее… Он забрал ее душу… — прошептал он, голос дрожал от ужаса и отвращения.

Ответ Джайны был тихим, сломленным шепотом, полным боли и какого-то страшного узнавания:

— Да. Он не просто убивает. Он оскверняет. Уничтожает саму суть. Он забрал ее жертву, ее долг, ее смерть… и обратил все это против нее. — Она смотрела на призрачную фигуру Сильваны, и ее лицо было бледным, как у мертвеца. — Я бы не смогла так… Ни сражаться, ни вынести… такое.

Сон начал таять, растворяясь в сером пепле и красном свете банши. Они снова стояли на холме, но теперь это не имело значения. Дым и смрад Скверны поднимались над руинами Луносвета. Через Узы Гарри поймал последний, самый страшный шепот Джайны, который был и о Сильване, и о ней самой:

— Он сломал ее. До конца. До основания души. Так же, как он когда-то сломал меня.

* * *

Пепел и кровь Кель’Таласа развеялись, как дым, и сон безжалостно швырнул их в самое сердце ледяного ада — на вершину мира, к цитадели Ледяной Короны в Нордсколе. Узы между Гарри и Джайной не просто дрожали — они выли от напряжения, от резонанса с колоссальной, древней тьмой, сосредоточенной здесь. Они были натянуты над бездной небытия, и сам воздух трещал от их напряжения.

Мир вокруг них стал воплощением абсолютного холода и смерти. Бескрайние ледяные пустоши простирались до самого горизонта, истерзанные завываниями ветра, в которых слышались стоны и вопли мириадов замученных душ. Снег падал непрерывно — не чистый и белый, а серый, смешанный с пеплом давно погибших цивилизаций и костяной пылью. И посреди этой ледяной пустыни, как гнилой зуб, торчащий из черепа мира, возвышался ОН. Ледяной Трон. Не просто шпиль из замерзшей воды — это была конструкция из чистого, первозданного льда, сросшегося с костями неведомых титанов и пропитанного нечестивой магией. Он поднимался из бездонной пропасти, клубящейся тьмой и шепотом забытых богов, его вершина терялась в бушующих снежных вихрях. Небо над ним было разорвано, словно гниющая ткань, и в прорехах метались сполохи зеленого, нечестивого света — дыхание Круговерти Пустоты. И в самом воздухе гудел, вибрировал голос — не просто звук, а всепроникающая воля, древняя, как сама смерть: голос Нер’зула, заключенного в ледяную тюрьму, но все еще могущественного.

«Ближе… Дитя мое… Час настал… Иди ко мне… Займи свое место… Стань вечностью…»

Гарри и Джайна стояли у самого начала ледяной спиральной лестницы, ведущей вверх, к Трону. Их дыхание мгновенно превращалось в пар и оседало инеем на ресницах. Холод был не просто физическим — он проникал в душу, замораживая саму волю к жизни. А перед ними, тяжело ступая по прозрачному льду, шел Артас. Его руническая броня, теперь окончательно черная и покрытая толстым слоем инея, казалась частью этой ледяной гробницы. Фростморн в его руке не просто сиял — он пульсировал темным, холодным светом, словно осколок самой пустоты, жаждущий поглотить все вокруг. Его золотые волосы, еще не тронутые сединой смерти, дико развевались на ветру, контрастируя с мертвенной бледностью лица. Он шел вверх, к своей судьбе, и каждый его шаг по льду отдавался гулким, роковым ударом в сознании Гарри и Джайны через Узы.

— Он… он действительно идет за этим? За этой… тьмой? — прошептал Гарри, не в силах отвести взгляд от восходящей фигуры.

Ответ Джайны был тихим, как падающий снег, но полным бездонной боли:

— Да. Он считает это своей судьбой. Своим предназначением. Он верит, что только так сможет спасти… или контролировать… то, что сам же и породил. — Ее голос дрогнул, и она добавила, словно произнося приговор самой себе: — Я должна была быть здесь. Тогда. Попытаться… хоть что-то сделать. Но я не смогла.

Артас достиг вершины. Перед ним, в самом центре ледяной платформы, внутри огромного, неровного кристалла льда, покоился Шлем Господства. Черный, как сама ночь, металл, увенчанный острыми шипами, которые изгибались, словно когти демона. В центре лба горел большой синий камень, излучавший тот же мертвенный свет, что и глаза нежити. Он был источником силы Короля-лича, его тюрьмой и его сутью. И голос Нер’зула теперь гремел прямо в голове Артаса, не оставляя места для других мыслей:

«Разбей мою темницу! Освободи меня! Надень Шлем! Слейся со мной! Мы станем едины! Мы станем СИЛОЙ!!!»

Артас остановился перед кристаллом. Его рука сжала рукоять Фростморна до побелевших костяшек. И в этот момент, в последний раз, в его пустых глазах мелькнуло что-то человеческое. Не сомнение — его уже не было. Не страх — он перешагнул через него. Это была тень… тень памяти. Образ отца? Утера? Джайны? Или просто мимолетное осознание бездны, в которую он собирался прыгнуть? Оно длилось лишь долю секунды.

А потом он ударил.

Фростморн, ведомый его волей, с воем рассек воздух и врезался в ледяной кристалл. Раздался оглушительный треск, похожий на раскат грома или на стон раскалывающегося мира. Трещины побежали по льду, он вспыхнул изнутри синим огнем и разлетелся на тысячи осколков, которые дождем посыпались в пропасть. Шлем Господства освободился. Он медленно поднялся в воздух, паря перед Артасом, излучая волны нестерпимого холода и темной власти.

Артас посмотрел на него. Затем его взгляд упал на что-то, лежавшее у его ног, полузасыпанное снегом и осколками льда. Молот Света. Его старый паладинский молот, который он нес с собой до самого конца, сам не зная зачем. Символ его прошлого, его клятв, его Света. Он смотрел на него мгновение. А потом с презрением отшвырнул его ногой. Молот со звоном ударился о лед и скатился в пропасть, исчезнув во тьме. Артас протянул руку и взял Шлем. Его пальцы в латных перчатках слегка дрожали — не от холода, не от страха, а от предвкушения абсолютной власти, от жажды, которая наконец будет утолена.

Он медленно, почти благоговейно, поднял Шлем и надел его на голову.

Мир содрогнулся. Ледяной Трон под ним загудел, завибрировал, словно пробуждаясь от долгого сна. Небо над головой разорвалось окончательно, явив зияющую рану Круговерти Пустоты. Тело Артаса выгнулось дугой, его глаза вспыхнули ослепительным синим пламенем, стирая последние остатки человеческого цвета. Из его груди вырвался крик — крик боли, экстаза, трансформации. И два разума, две души — падшего принца и древнего орка-шамана — с хрустом и скрежетом слились в одно чудовищное целое.

«ТЕПЕРЬ… МЫ… ЕДИНЫ!» — этот голос прогремел над Нордсколом, и он был уже не голосом Артаса и не голосом Нер’зула, а чем-то новым, страшным, бесконечно могущественным.

Лед вокруг Трона треснул, раскалываясь, словно скорлупа, из которой рождается нечто новое. И внизу, у подножия цитадели, вся неисчислимая армия Плети — миллионы мертвецов — подняла свои головы и взревела в едином, оглушающем порыве. Их мертвые голоса слились с воем ледяного ветра, приветствуя рождение своего нового Короля.

Призрачная тень Нер’зула, висевшая над Троном, окончательно растворилась, впитавшись в фигуру в Шлеме. Артас — вернее, то, что им стало — медленно опустился на Ледяной Трон. Он сел не как принц, не как воин, а как божество — холодное, бесстрастное, вечное. Фростморн лег на его колени, сияя удовлетворенно. Лицо под Шлемом стало неподвижной, ледяной маской Короля-Лича. А на его плечи, словно невидимая королевская мантия, легли пепел Стратхольма, кровь Лордерона, слезы Кель’Таласа и стоны всех убитых и обращенных им душ.

Гарри сжал руку Джайны так сильно, что она поморщилась бы, если бы могла. Его голос был сорванным шепотом, полным ужаса и окончательности:

— Он… его больше нет? Совсем?

Ответ Джайны был эхом ее собственной души, разбитой в тот самый момент, когда Шлем опустился на голову Артаса:

— Да. Того, кого я знала… кого я любила… его не стало навсегда именно в этот миг. Он умер здесь, на этом проклятом троне. — Она смотрела на неподвижную фигуру, и слезы, которые она так долго сдерживала, наконец покатились по ее щекам, мгновенно замерзая на бледной коже. — Он выбрал этот путь сам. Он сделал свой выбор. А я… я выбрала уйти.

Сон замер, застыл, как лед Нордскола. Мир вокруг трона начал темнеть, схлопываться, лед смыкался вокруг сидящей фигуры, как стены саркофага. Последнее, что они услышали, прежде чем тьма поглотила все, — был новый голос Короля-Лича, лишенный эмоций, полный лишь холодной, абсолютной власти:

«Теперь… я правлю…»

* * *

Ледяная тюрьма Нордскола не рассеялась, но сгустилась, сконцентрировалась в одной точке — на самой вершине мира, на шпиле Цитадели Ледяной Короны. Здесь, на ветреной, открытой всем взорам площадке, окруженной бездонной пропастью и усеянной костями драконов и неведомых чудовищ, возвышался Ледяной Трон — не просто трон, а алтарь смерти, надгробие падшего принца и фокус нечестивой силы, державшей в узде целую армию мертвых. Узы между Гарри и Джайной дрожали не от холода, а от чудовищного напряжения сил, столкнувшихся здесь — Света и Тьмы, жизни и смерти, отчаяния и последней надежды. Воздух был тяжелым, разряженным, пахнущим озоном от непрерывно рвущих черное небо зеленых молний Скверны, и металлической горечью пролитой крови. Стены цитадели, высеченные из чистого льда и обсидиана, отражали зловещее сияние Фростморна и сполохи битвы, разворачивающейся внизу, у подножия Трона. Оттуда, из пропасти, доносился неумолчный вой Плети — рев миллионов мертвецов, жаждущих поглотить мир живых.

Гарри и Джайна были здесь не как участники, но как призрачные свидетели, отброшенные в угол площадки, невидимые для сражающихся. Перед ними, спиной к пропасти, на своем ледяном престоле восседал ОН. Артас Менетил, Король-Лич. Неподвижный, как изваяние. Его черные рунические доспехи, покрытые инеем и шипами, казались выкованными из самой тьмы. Шлем Господства полностью скрывал лицо, оставляя видимыми лишь два синих огонька глаз, горящих холодным, нечеловеческим светом. Фростморн покоился на его коленях, и руны на клинке пульсировали в такт гулу Плети, словно сердце этого ледяного ада. Его воля, его голос — холодный, властный, лишенный эмоций — транслировался не через звук, а напрямую в умы всех присутствующих, волной абсолютной уверенности и презрения:

«Глупцы. Вы пришли в самое сердце моей силы. Вы принесли себя на заклание. Здесь вы найдете только смерть. Ваша жалкая искра жизни погаснет, и вы пополните ряды моей вечной армии».

Но что-то было не так. Лед под Троном дрожал. Не от ударов битвы — от чего-то иного. Из трещин в основании Трона, там, где паладины Серебряного Авангарда бились с нежитью, пробивался свет — чистый, золотой, теплый. Свет, который сама цитадель Тьмы не могла погасить.

И тогда, сквозь ряды сражающихся героев, на верхнюю площадку поднялся он. Тирион Фордринг, Верховный Лорд Серебряного Авангарда. Паладин старой закалки, чья вера была тверже стали. Его золотые доспехи сияли таким ярким, нестерпимым Светом, что тени отступали перед ним. В руках он сжимал Испепелитель — Ашбрингер — легендарный клинок, очищенный от скверны и теперь пылающий чистым золотым пламенем надежды и возмездия. За ним, тяжело дыша, поднимались величайшие герои Азерота — воины в сверкающей броне, маги, чьи посохи трещали от накопленной энергии, жрецы, чьи руки излучали целительный свет, шаманы, взывающие к духам стихий. Их оружие сверкало, лица были покрыты потом и кровью, но в глазах горела непоколебимая решимость.

Тирион остановился перед Троном, глядя прямо в пустые глазницы Шлема Господства. Его голос, усиленный Светом, прогремел над цитаделью, заглушая вой ветра и рев Плети:

— Артас! Слышишь ли ты меня там, за этой маской?! Твое темное правление окончено! Мы пришли не просить — мы пришли свершить правосудие! Во имя Света! Во имя всех, кого ты погубил! Во имя Лордерона! Этот мир будет очищен от твоей скверны!

С этими словами Тирион поднял Испепелитель и с силой ударил им по льду у подножия Трона. Золотое пламя брызнуло во все стороны. Лед зашипел, почернел, и по нему побежали глубокие трещины, устремляясь к самому сердцу Трона, словно золотые вены, несущие не жизнь, а разрушение.

— Это… это правда конец? Его конец? — прошептал Гарри, чувствуя, как надежда борется с ужасом в его душе.

Ответ Джайны был тихим, но твердым, лишенным прежней надломленности. Она смотрела на битву не со слезами, а с какой-то новой, холодной ясностью:

— Да. Это конец его пути. Конец Короля-Лича. — Она на мгновение прикрыла глаза, и Гарри почувствовал через Узы не воспоминание, а острую, колючую боль осознания. — Но не мой. Моя битва с его наследием… она только начинается. Я не была здесь. Я не видела его поражения. Я видела только его падение. И это… это останется со мной.

Артас медленно поднялся с Трона. Его движения были плавными, почти ленивыми, но исполненными чудовищной силы. Фростморн в его руке вспыхнул ярче, поглощая свет вокруг. Он взмахнул клинком, и волна ледяного ветра, смешанного с тенями и воплями проклятых душ, ударила в героев. Некоторые упали, мгновенно замерзнув и рассыпавшись ледяной пылью. Других отбросило к краю пропасти. Но Тирион стоял непоколебимо. Золотой щит Света окутал его, отражая тьму.

— Ты слаб, Артас! — крикнул паладин, бросаясь вперед, его клинок оставлял в воздухе золотой росчерк. — Твоя сила построена на страхе и чужой боли! Настоящая сила — в Свете! В единстве!

Битва вспыхнула с новой яростью на самой вершине мира. Мечи звенели о руническую броню, заклинания огня и льда взрывались вокруг Короля-Лича, Свет жег его плоть, но он стоял, несокрушимый. Он двигался с нечеловеческой скоростью и грацией, Фростморн в его руках танцевал смертельный танец. Он взмахнул клинком горизонтально, и из меча вырвались сотни призрачных, воющих душ — души тех, кого он поглотил. Они вихрем налетели на героев, высасывая жизнь, замораживая кровь. Но Тирион, ведомый Светом, уклонился от потока душ и нанес удар. Не мечом — рукой. Его кулак, окутанный золотым сиянием, врезался прямо в Шлем Господства. Раздался треск. Шлем не раскололся, но по нему пошла трещина, и синий огонь в глазницах Артаса на мгновение мигнул, ослабел. Король-Лич пошатнулся.

Это был шанс. Герои, видевшие слабость врага, сомкнулись вокруг него. Удары посыпались со всех сторон. Лед на доспехах трещал и откалывался. Магические щиты Короля-Лича слабели. И тогда Тирион Фордринг, собрав всю свою веру, всю свою праведную ярость, всю силу Света, вонзил Испепелитель в грудь Артаса, туда, где когда-то билось человеческое сердце.

Раздался звук, похожий на крик — не боли, а чего-то большего, словно рвалась сама ткань мироздания. Фростморн с лязгом выпал из ослабевшей руки Короля-Лича и покатился по льду, его синее сияние начало гаснуть. Шлем Господства с треском раскололся надвое и упал с головы Артаса. И сам Король-Лич рухнул на ступени своего трона, его черные доспехи тяжело звякнули о лед.

Он лежал там, умирая. Шлем спал, и теперь было видно его лицо — лицо Артаса Менетила. Бледное, измученное, но человеческое. Глаза открылись — и они были голубыми. Голубыми, как небо над Лордероном в мирный день. В них больше не было ни холода, ни власти — только боль, раскаяние и бесконечная усталость. Он медленно поднял взгляд вверх, туда, где в разрывах туч над ним склонилась призрачная, светящаяся фигура. Его отец. Теренас Менетил.

— Отец… — выдохнул Артас, и его голос был слабым, человеческим, полным детской растерянности. — Все… кончено?

Призрак короля мягко кивнул. Его голос был полон скорби, но и прощения:

— Ни один король не правит вечно, сын мой.

Артас слабо улыбнулся. Последний вздох сорвался с его губ. Голубые глаза закрылись, и он затих. Падший принц Лордерона упокоился на ступенях своего ледяного трона. Трон опустел.

Но история не закончилась. Тишина, наступившая после смерти Короля-Лича, была недолгой. Вой Плети внизу стал громче, хаотичнее. Без воли Короля-Лича армия мертвых превращалась в неуправляемую стихию, готовую смести весь Азерот. Тирион Фордринг, тяжело дыша, шагнул к расколотому Шлему Господства. Он знал, что нужно делать. Кто-то должен был занять проклятый трон. Кто-то должен был стать новым тюремщиком Плети. Он наклонился, чтобы поднять корону, готовый принести себя в жертву.

Но тут раздался другой голос — хриплый, обожженный, но полный несокрушимой воли. Сверху, с шипа над Троном, где он был подвешен в качестве вечной пытки и насмешки, смотрел вниз Болвар Фордрагон. Бывший паладин, Верховный Командующий Альянса, сожженный огнем драконов и воскрешенный Королем-Личом для своих экспериментов. Его тело было страшно изуродовано, покрыто лавовой коркой, но глаза горели ярким, живым огнем.

— Тирион! — прохрипел Болвар. — Ты держишь в руках страшную судьбу… Но она не твоя!

Тирион замер, глядя на старого друга и соратника.

— Болвар! Клянусь Светом, ты жив!

— Драконий огонь запечатал мою судьбу, — голос Болвара был полон горечи, но и решимости. — Мир живых больше не примет меня. Но мое место здесь. Мой долг еще не исполнен! Возложи корону на меня, Тирион! Я стану их тюремщиком! Я приму эту ношу!

Тирион смотрел на него, на его изувеченное тело, на огонь воли в его глазах. Его рука, державшая обломки Шлема, дрогнула. Он понимал, на что обрекает друга. На вечное проклятие, на вечную борьбу с шепотом тьмы. Но он также понимал, что это единственный путь. С тяжелым вздохом он кивнул.

— Мир не должен знать о том, что произошло здесь сегодня, — сказал Болвар твердо. — Пусть они верят, что Король-Лич мертв. И что Плеть уничтожена.

Тирион медленно поднял расколотый Шлем Господства.

— Тебя будут чтить как героя, Болвар.

— Меня должны забыть, Тирион! — прорычал Болвар. — Если мир хочет жить свободно, он не должен знать о моей жертве! Теперь иди! Уводи героев! Оставь меня с моей судьбой!

С болью в сердце Тирион Фордринг возложил обломки Шлема Господства на голову Болвара Фордрагона.

В тот же миг лед вокруг Трона вспыхнул ослепительным светом — не синим, а огненно-красным, цветом лавы и неукротимой воли. Голос Болвара изменился, стал глубоким, гулким, нечеловеческим, загремев над Цитаделью:

«Я — Король-Лич! Я — Тюремщик Проклятых! УХОДИТЕ!!! ОСТАВЬТЕ ЭТО МЕСТО!!! И НИКОГДА… НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ!!!»

Ледяная глыба, окружавшая Трон, начала быстро нарастать, смыкаясь вокруг сидящей фигуры Болвара, заключая его в новую ледяную тюрьму. Последнее, что увидели герои перед тем, как лед скрыл его полностью — это два огненных глаза, горящих во тьме Шлема. Цитадель Ледяной Короны затихла, погружаясь в вечный сон.

Гарри отвернулся, потрясенный до глубины души.

— Он… он пожертвовал собой? Зная, что его ждет? — прошептал он.

Ответ Джайны был тихим, полным скорби, но и благоговения:

— Да. Чтобы спасти всех нас. Чтобы удержать тьму под замком. — Она смотрела на сомкнувшийся лед, скрывший Болвара. — Я не знала его близко. Но его жертва… она искупает многое. Возможно, даже часть вины тех, кто допустил восхождение первого Короля-Лича.

Сон дрогнул в очередной раз. Ледяная тюрьма Нордскола осталась позади, но ее эхо — эхо битвы, смерти, предательства и величайшего самопожертвования — навсегда отпечаталось в их душах.

* * *

Ледяная гробница Нордскола растаяла, но холод не ушел — он лишь сменил оттенок, став более липким, гнилостным. Сон перенес Гарри и Джайну в новое, но до боли знакомое место — Чумные земли. То, что когда-то было цветущим сердцем Лордерона, теперь представляло собой гниющую рану на теле Азерота. Узы между ними завибрировали от смеси ненависти, отчаяния и извращенной, отчаянной воли к жизни — или, скорее, к не-смерти. Мир вокруг был серым, бурым, мертвым. Искаженные, больные деревья тянули к низкому, свинцовому небу свои голые, почерневшие ветви. Земля была покрыта язвами Скверны, из которых сочилась ядовитая слизь. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным запахом разложения, химикатов и неупокоенного пепла. Вдали, как призраки на горизонте, виднелись руины — обугленные остовы Стратхольма, разрушенные башни Лордерона. Их камни все еще дымились, словно мир сгорел здесь совсем недавно и никак не мог остыть. А под руинами столицы, как раковая опухоль, разрастался Подгород — темный, зловонный лабиринт туннелей и катакомб, новая столица новой, неживой расы.

Гарри и Джайна стояли на одном из холмов, с которого открывался вид на это царство смерти. Внизу, на выжженной земле, собиралась армия. Но это была не бездушная Плеть Короля-Лича. Это были Отрекшиеся. Нежить, да, но не марионетки. Их кости все так же стучали, плоть на многих истлела до костей, в пустых глазницах горел тот же нечестивый зеленый или красный огонь. Но в их движениях, в их позах была воля. Изломанная, искаженная, полная горечи и ненависти — но их собственная. Они обрели свободу после падения Короля-Лича, и теперь у них был новый лидер.

Над толпой, не касаясь оскверненной земли, парила она. Сильвана Ветрокрылая. Королева Банши. Ее призрачное тело, окутанное рваным черным плащом, который развевался на ветру, как крылья нетопыря, излучало ауру холода и мрачного величия. Ее кожа была бледной, как лунный свет на снегу, а глаза горели ярким, кроваво-красным огнем — огнем вечной ненависти и неутоленной жажды мести. В руках она сжимала свой верный лук, но теперь его тетива была натянута не ради защиты, а ради истребления. Она медленно подняла руку, и ее голос — уже не звонкий эльфийский, а шипящий, потусторонний вой ветра, проходящего сквозь склеп — разнесся над армией нежити:

— Мы были рабами! Игрушками в руках тирана! Нас предали, убили, обратили против своих же! Но Король-Лич пал! Его цепи разбиты! Отныне мы — Отрекшиеся! Мы никому не служим! Мы сами себе хозяева! Эта земля — наша! Мы заберем свое наследие из пепла Лордерона! Мы выжжем скверну старого мира и построим свой! За Сильвану! За Отрекшихся!

Толпа нежити взревела в ответ — тысячеголосый хор хрипов, стонов и скрежета костей, в котором звучали не только ярость и ненависть, но и фанатичная преданность своей темной королеве.

— Она… она их лидер? После всего?.. — прошептал Гарри, чувствуя, как мороз пробегает по коже от этого зрелища.

Ответ Джайны был холоден, как лед Фростморна:

— Да. Она собрала тех, кто сохранил искру разума после падения Артаса. Она дала им цель. Направление. Она стала их символом. — Джайна смотрела на парящую фигуру Сильваны с выражением сложной смеси ужаса, отвращения и… понимания? — Но не из милосердия, Гарри. Она не знает милосердия. Ей движет только одно — ненависть. Ненависть к Артасу. Ко всему живому, что он защищал и что предал. Ко всему, что напоминает ей о ее потерянной жизни и украденной смерти. — Гарри почувствовал через Узы острое, как удар кинжалом, воспоминание Джайны: Сильвана, падающая среди тюльпанов, ее предсмертный крик ярости, и ее первый вой банши — вой существа, лишенного всего, кроме боли и жажды мести.

Видение дрогнуло, и они перенеслись в самое сердце Подгорода — в сырой, зловонный тронный зал. Стены из обсидиана и костей сочились ядовитой зеленой слизью, тусклые факелы отбрасывали пляшущие тени. В центре на грубо сколоченном троне из железа, костей и обломков лордеронских статуй сидела Сильвана. Ее лук лежал рядом. Перед ней, склонив головы (или черепа), стояли ее ближайшие сподвижники — личи, поганища, темные аптекари, капитаны нежити.

— Мы — Отрекшиеся, — голос Сильваны эхом отдавался в темном зале, холодный и безжалостный. — Нас презирают. Нас боятся. Пусть. Мы не ищем их любви. Мы ищем свое место в этом мире. Лордерон принадлежит нам по праву страдания. Мы отстроим свое королевство на его костях и пепле старого мира. И никто — ни Альянс, ни остатки Плети, ни сам Свет — не посмеет нам помешать.

Ее слова звучали как клятва, как манифест новой, темной эпохи. Но в ее горящих красных глазах читалась не только воля королевы, но и неутолимая жажда мести. Артас отнял у нее все — жизнь, народ, честь, даже достойную смерть. И теперь она заберет все, что было дорого ему, все его наследие, и обратит его в прах.

Сон снова сжался, и они оказались на поле боя — где-то в сердце Чумных земель, возможно, у Дарроушира. Отрекшиеся сражались с остатками Плети — безмозглой нежитью, все еще подчиняющейся эху воли Короля-Лича. Сильвана была впереди, ее призрачное тело легко уклонялось от ударов, а стрелы, пропитанные темной магией, испепеляли вурдалаков и скелетов. За ней шли ее воины — живые мертвецы, сражающиеся с мертвыми марионетками. Странное, жуткое зрелище. Рядом с ними катились чумные повозки, изрыгая облака ядовитого зеленого тумана, который убивал и живых, и нежить одинаково. Сильвана подняла взгляд к свинцовому небу, с которого все еще падал легкий пепел. Ее губы тронула слабая, горькая усмешка.

— Ты слышишь меня, Артас? — прошептала она ветру. — Ты проиграл. Твоя армия теперь служит мне. Твое королевство — мое. Теперь я правлю здесь. И это только начало.

Ее ненависть была топливом, которое двигало ее народ. Они захватывали Чумные земли, уничтожая последние очаги сопротивления Плети, утверждая свою мрачную власть.

Видение стремительно пронеслось сквозь годы. Оргриммар. Столица Орды. Сильвана стояла на вершине крепости, ее черный плащ развевался на жарком ветру пустыни. Перед ней, на площади внизу, ревела толпа — орки, тролли, таурены, гоблины… и Отрекшиеся. Гаррош Адский Крик, предыдущий Вождь Орды, был повержен. И теперь она, Королева Банши, заняла его место. Она стала Вождем всей Орды. Ее голос, усиленный темной магией, гремел над столицей:

— Орда познала предательство! Орда познала слабость! При мне этого не будет! Я сделаю Орду сильной! Несокрушимой! Мы сокрушим наших врагов! Мы завоюем свое место под солнцем! Мы не падем, как пал Альянс! Мы не падем, как пал Лордерон! За Орду!

Толпа взревела в экстазе. Но ее глаза — все те же красные, пустые озера ненависти — смотрели не на них. Они смотрели далеко на север. Туда, где в ледяной тюрьме сидел новый Король-Лич. Гарри уловил через Узы холодное, расчетливое эхо ее мыслей: «Сначала Азерот… Потом смерть… А потом… ты, тюремщик. Никто не будет править вечно. Особенно тот, кто сидит на ЕГО троне».

Гарри почувствовал, как рука Джайны похолодела.

— Она… она не остановится? Она хочет… всего?

Ответ Джайны был полон ужаса и мрачного прозрения:

— Нет. Она не остановится. Ненависть поглотила ее полностью. Она идет не за властью, Гарри. Она идет за забвением. За уничтожением всего — и жизни, и смерти. Она хочет разрушить саму ткань бытия, которая причинила ей столько боли. — Джайна смотрела на фигуру Сильваны на вершине Оргриммара, и ее лицо исказилось от понимания и отвращения. — Я знала ее… живой. Гордой, сильной, благородной. Теперь… теперь она лишь тень. Тень, жаждущая поглотить весь свет.

Сон вновь начал таять. Пепел Чумных земель оседал вокруг них, оставляя на губах горький привкус мести и грядущей войны.

* * *

Тени Подгорода и запах мести рассеялись, сменившись другим, но не менее удушливым кошмаром. Сон вернул их туда, откуда все началось для одной маленькой девочки — в руины Стратхольма. Но это были не те дымящиеся руины сразу после резни. Прошли годы, но время не исцелило этот город — оно лишь покрыло его шрамы слоем серого пепла и паутиной отчаяния. Узы между Гарри и Джайной завибрировали от застарелой, въевшейся в камни боли и от новой, холодной, как сталь, но не менее страшной силы, что теперь царила здесь. Воздух был тяжел, пропитан запахом гари, плесени и той самой сладковатой вони гниющей плоти, которая, казалось, стала вечной спутницей этих земель. Улицы были завалены обломками, дома зияли пустыми глазницами выбитых окон. В тенях переулков все еще бродили одинокие фигуры нежити — безмозглые остатки Плети или несчастные души, прикованные к месту своей гибели. Их тихие стоны и хрипы смешивались с воем ветра, создавая жуткую колыбельную смерти.

Но над этим запустением теперь реял новый символ. Не знамя Лордерона, не штандарт Плети. Алое знамя с золотым кулаком, сжимающим молнию — знамя Алого Ордена. И над руинами возвышалась фигура, чьё присутствие само по себе казалось приговором.

Гарри и Джайна стояли на площади — там, где когда-то был колодец, где Артас убил множество людей, где стоял дом семьи Вайтмейн. И перед ними была она. Салли Вайтмейн.

Но это была уже не та испуганная девочка с деревянным мечом. Время и горе вылепили из неё нечто иное. Её волосы, когда-то тёмные, теперь были серебристыми, собранными в строгую причёску, подчёркивающую высокую митру — венец власти и фанатизма. Её лицо — суровое, словно высеченное из мрамора, с преждевременно глубокими морщинами у глаз и рта. И глаза — серые, как пепел Стратхольма, без тепла и без сомнений, но с холодным пламенем Света, что не исцеляет, а осуждает.

На ней был наряд жрицы-инквизитора, алый и вычурный, подчёркивающий её статус и фанатичную веру: облегающий корсет с золотыми вставками, длинные перчатки, высокий воротник и тяжёлый плащ, отороченный золотом. Каждый элемент костюма был не просто символом Ордена — он был заявлением, угрозой, предостережением. В её руке — посох, увенчанный огненным кристаллом, свет которого не был теплым, но беспощадным, как приговор.

За её спиной, как молчаливый суд, стояли воины Ордена — паладины в алых доспехах с белыми туниками, жрецы в багряных мантиях. Их лица были скрыты шлемами и капюшонами, а молитвы, что они бормотали, были не мольбой, а приговором. Литания ненависти, очищения и Света, который сжигает всё, что не вписывается в их истину.

— Это… та самая девочка? Из дома? — Гарри не мог поверить своим глазам, узнавая черты лица, скрытые под маской возраста и фанатизма.

Ответ Джайны был полон горечи и безысходности:

— Да. То, что от нее осталось. Стратхольм не просто сломал ее, Гарри. Он перековал ее. Превратил ее боль в оружие. — Джайна смотрела на Салли с ужасом и жалостью. — Я видела ее тогда… маленькую, перепуганную, борющуюся за жизнь. Теперь… теперь она потеряна для Света не меньше, чем Артас. — И снова через Узы Гарри ударило эхо того дня: окровавленное платье, обломок деревянного меча, детский крик, тонущий в реве пламени и предсмертных хрипах ее семьи.

Салли Вайтмейн резко подняла свой пылающий посох. Ее голос, громкий и лишенный всяких интонаций, кроме стальной уверенности, загремел над мертвой площадью:

— Этот город — гнойник на теле Лордерона! Оскверненный сначала Чумой, затем предательством принца, а теперь кишащий остатками нежити! Но Свет не оставил нас! Мы — Алый Орден — станем Его мечом и Его огнем! Мы очистим Стратхольм! Мы выжжем скверну до самого камня! Так, как это должно было быть сделано много лет назад!

Она с силой ударила молотом по земле. Волна священного огня хлынула вперед, испепеляя группу скелетов, выползших из ближайшего переулка. Их кости рассыпались в пыль под яростным натиском Света. Ее воины с боевым кличем «За Свет! За Орден!» двинулись за ней, их мечи и заклинания обрушились на любую тень, что шевелилась в руинах. Но в их глазах, там, где они не были скрыты, Гарри увидел не только праведный гнев. Он увидел страх. Безумие. Слепую веру, готовую уничтожить все, что не вписывается в ее узкие рамки. Сама Салли медленно пошла к руинам одного из домов — того самого. Ее дома. Ее взгляд остановился на обугленном дверном проеме, и на мгновение ее суровое лицо дрогнуло, исказилось воспоминанием. Но лишь на мгновение. Затем ее глаза снова стали холодными и пустыми.

Видение качнулось, и они перенеслись в другое место — укрепленный лагерь Алого Ордена, возможно, Алый Монастырь в Тирисфальских лесах. Ночь. Горят факелы, на стенах стоят часовые. В центре лагеря, у большого костра, стояла Салли. Ее алый наряд был забрызган темной кровью нежити и гноем. Вокруг нее, внимая каждому ее слову, собрались командиры Ордена — суровые мужчины и женщины с фанатичным блеском в глазах. Они видели в ней не просто лидера — они видели пророка, святую мученицу, избранницу Света. Салли подняла руку, сжимая в кулаке старый, потускневший медальон с гербом ее семьи — два меча над солнцем.

— Плеть и Отрекшиеся — это лишь явные проявления болезни, — ее голос был тих, но каждое слово звенело сталью. — Истинная скверна глубже. Она в сердцах тех, кто сомневается. Тех, кто якшается с тьмой ради выгоды. Тех, кто терпит нечистоту рядом с собой. Люди, эльфы, дворфы — неважно! Даже сам Свет отвернется от тех, кто недостаточно чист! Наш долг — не просто уничтожить нежить. Наш долг — очистить весь мир! Огнем и мечом! И мы начнем с Лордерона!

Ее слова были холодны и безжалостны, но Гарри заметил — или почувствовал через Джайну — едва заметную дрожь в ее голосе, когда она говорила об очищении. Эхо того дня, когда она была вынуждена «очистить» свой собственный дом от любимых людей, ставших монстрами. Эхо, которое превратило ее саму в монстра иного рода.

Сцена снова сменилась. Годы спустя. Салли Вайтмейн, теперь Верховный Инквизитор Алого Ордена, стояла на вершине холма, глядя на мрачные леса Тирисфаля. Вдали виднелись шпили Подгорода — цитадели Сильваны и ее Отрекшихся. Молот Салли пылал ярче прежнего, а за ее спиной стояла уже не горстка воинов, а целая армия — тысячи фанатиков в алых доспехах, готовых умереть и убивать по ее слову. Алый Орден разросся, как чума, питаясь страхом живых перед нежитью и ненавистью ко всему «нечистому».

— Там! — Салли указала молотом на Подгород. — Логово Королевы Банши! Гнездо скверны, что отравляет нашу землю! Мы выжжем его! Мы сотрем Отрекшихся с лица Азерота! Во имя павшего Лордерона! Во имя Света! Вперед!!!

По ее приказу священный огонь обрушился на небольшую деревню у подножия холма, где, по донесениям шпионов, скрывались Отрекшиеся. Деревянные дома вспыхнули, как спички. Раздались крики — не только предсмертные хрипы нежити, но и вопли ужаса живых людей, крестьян, случайно оказавшихся не в том месте не в то время. Но Салли Вайтмейн не обращала на это внимания. Ее пустые серые глаза смотрели сквозь огонь и дым, сквозь крики и смерть. Она не видела разницы между виновным и невинным, между врагом и случайной жертвой. Для нее все, что стояло на пути ее «очищения», было лишь пеплом прошлого, который нужно развеять.

Гарри отвернулся, чувствуя тошноту и холодный ужас.

— Она… она же просто убивает всех подряд! Она сошла с ума!

Ответ Джайны был полон безнадежной горечи:

— Да. Тот день в Стратхольме убил в ней не только семью, но и душу. Он оставил лишь оболочку, наполненную болью и фанатизмом. — Джайна смотрела на фигуру Салли, объятую пламенем Света и ненависти, и ее руки дрожали от ужаса и жалости. — Она так отчаянно хотела спасти свой мир от ужаса, который пережила сама… что стала чудовищем, возможно, даже худшим, чем Артас. Он, по крайней мере, в конце раскаялся. Она же будет верить в свою правоту до последнего вздоха, сжигая мир якобы во имя Света.

Сон начал таять. Пепел Стратхольма оседал вокруг них, и последним, что они увидели, была тень от молота Салли Вайтмейн, падающая на горящую землю. Тень Света, ставшего Тьмой.

* * *

Ледяное дыхание Нордскола отступило, но холод остался — он въелся под кожу, в кости, в душу. Сон не просто растаял — он оборвался, вышвырнув их из мрака цитадели обратно в тихое тепло гриффиндорской спальни. Узы, еще мгновение назад вибрировавшие от напряжения битвы и ледяной воли Короля-Лича, резко затихли, оставив после себя лишь фантомную дрожь, как гул оборванной струны, и ноющую пустоту там, где только что бушевал кошмар.

Комната проступала медленно, неохотно. Тлеющие угли в камине отбрасывали слабые, пляшущие блики на каменные стены. Легкий утренний ветерок колыхал тяжелые бархатные шторы, впуская первые лучи рассвета, которые казались неестественно яркими, почти болезненными после бесконечной ночи Нордскола. Кровать под ними тихо скрипнула, когда они одновременно, судорожно вздохнули. Их руки все еще были сплетены — не просто держались, а вцепились друг в друга с силой утопающих, пальцы побелели от напряжения. Дыхание было рваным, сбитым, как после отчаянного бегства от невидимого врага.

Гарри открыл глаза, но взгляд был пустым, невидящим. Он смотрел на знакомый каменный потолок башни, но видел другое: ледяной трон, зияющие глазницы Шлема Господства, синий огонь Фростморна, кровь на снегу, призрачную фигуру Сильваны, пылающий молот Салли. Он чувствовал холод — не сквозняк из окна, а тот самый, могильный холод Нордскола, который, казалось, сковал его изнутри. Пепел… ему чудилось, что он чувствует его привкус во рту, его скрип на зубах, его тяжесть на ресницах. Он непроизвольно сжал руку Джайны еще сильнее, ища опору, подтверждение реальности. И сквозь туман шока до него донесся ее тихий мысленный импульс через Узы, слабый, но теплый:

«Мы здесь, Гарри. В безопасности. Это… прошло».

Прошло ли? Лед внутри него не таял.

Джайна пошевелилась рядом. Ее дыхание тоже было прерывистым. Она медленно открыла глаза — синие, глубокие, цвета летнего неба над Терамором, но теперь в их глубине навсегда застыла тень Нордскола, отражение ледяного трона. Она не отпустила его руку, ее пальцы чуть дрожали. Она повернула голову и встретилась с ним взглядом. И он увидел в ее глазах не только пережитую боль, но и узнавание — узнавание того же ужаса в его собственных.

«Ты видел, - прошелестело в его сознании через Узы. — Теперь ты знаешь. Весь груз».

Она села на кровати, откинув тяжелое одеяло. Ее длинные светлые волосы упали на плечи, скрывая лицо. Она смотрела в окно, на встающее солнце, на мирные верхушки деревьев Запретного леса, но ее взгляд был устремлен далеко-далеко — в прошлое, которое только что вновь ожило перед ними обоими. В Стратхольм. В Нордскол. В руины Лордерона. В пепел ее юности.

Гарри лежал еще несколько долгих мгновений, пытаясь заставить свое сердце биться ровнее, пытаясь согнать с себя липкий холод кошмара. Огонь, лед, кровь, предательство… Артас, убивающий отца с холодным спокойствием… Сильвана, превращенная в орудие мести… Салли, ставшая тем, с чем боролась… Это было слишком много. Слишком реально. Это не его война, не его мир, но увиденный ужас стал частью него. Он чувствовал его тяжесть на своих плечах, словно сам прошел через все круги этого ада. Он медленно сел рядом с ней, провел дрожащей рукой по лицу, стирая холодный пот. Его голос, когда он наконец заговорил, был хриплым и надтреснутым:

— Как… — он сглотнул, слова давались с трудом. — Как можно жить после такого? В том мире… там?

Он посмотрел на Джайну, и в его зеленых глазах, обычно таких живых, теперь плескалась новая, тяжелая глубина — не детский страх, а взрослое, горькое понимание хрупкости мира и стойкости зла.

— Кем нужно стать… чтобы просто выжить там, не сломавшись, не превратившись… в них?

Вопрос повис в тишине комнаты, тяжелый, как могильная плита. Это было не просто любопытство. Это было отражение его собственного потрясения, его попытка осмыслить увиденное и примирить это с реальностью. Он думал о ней — о Джайне. О той боли, что он почувствовал через Узы, о ее бегстве от Артаса, о ее потерях. Она видела падение Лордерона, смерть друзей, предательство любимого. Она видела разрушение Терамора (хотя этого он еще не знал). И все же она сидела здесь, рядом с ним. Не сломленная окончательно, как Сильвана. Не сошедшая с ума, как Салли. Он не спросил вслух, но послал вопрос через Узы, тихий, почти испуганный: «Ты прошла через это. И ты… выстояла. Как?»

Джайна медленно повернулась к нему. На ее губах мелькнула слабая, бесконечно печальная тень улыбки.

— Я не знаю, Гарри, — сказала она тихо, голос был низким и хриплым от пережитого кошмара. — Не уверена, что «выстояла» — верное слово. Часть меня умерла там, в огне Стратхольма, на льду Нордскола, на руинах Терамора… — Она глубоко вздохнула, и ее плечи поникли под невидимым грузом. — Но другая часть… она должна была идти дальше. Ради тех, кто погиб. Ради тех, кто остался. Ради… — она замолчала, подбирая слова, потом снова встретилась с ним взглядом. — Знание, что я не одна несу этот груз… теперь… оно помогает дышать. Эта связь… она держит. Не дает утонуть в пепле прошлого.

Она снова сжала его руку, и на этот раз он почувствовал не только ее боль, но и хрупкую, но настоящую искорку тепла. В ее глазах было не только прошлое — в них отражался он, их сплетенные руки, эта комната. Настоящее.

Гарри медленно кивнул. Он почувствовал, как напряжение в его плечах немного спало, но внутри что-то безвозвратно изменилось. Он больше не был тем же мальчиком, который вчера лег спать. Он увидел бездну. Он увидел, чего стоит выживание. Он увидел, как легко пасть и как невыносимо тяжело нести бремя жизни после падения — своего или чужого. Он посмотрел на их сцепленные руки, потом на Джайну — на ее силу, скрытую за печалью, на ее уязвимость, которую она позволила ему увидеть.

— Я не знаю, как жить дальше, зная все это… — сказал он тихо, но твердо. — Но мы будем. Вместе. Мы не дадим этому нас сломать.

Это не было громким обещанием героя из сказки. Это было тихое, почти упрямое решение человека, который за одну страшную ночь повзрослел на целую жизнь.

Тишина снова окутала их, но теперь она была другой — не пустой, а наполненной их общей тайной, их общей болью, их общей решимостью. Тепло камина боролось с холодом воспоминаний. Узы между ними тихо гудели — не тревогой, а спокойной, устойчивой связью, нитью, которая прошла через ад и не порвалась.

Почти Безголовый Ник, как обычно, проплыл сквозь стену у окна, собираясь поприветствовать проснувшихся студентов, но, увидев две фигуры, сидящие на кровати в тишине, их руки сплетены, а взгляды устремлены друг на друга с какой-то недетской серьезностью, он благоразумно промолчал и растворился в воздухе, оставив их наедине с рассветом и пеплом их общего сна.

Кошмар ушел. Но его тень осталась — в их глазах, в их молчании, в их неразрывной связи. И в будущем, которое теперь казалось совсем иным.