Тридцать один оттенок рыжего (джен)

Амос чуть приоткрыл занавеску, выглянул в получившуюся щель, чтобы убедиться, что дождя нет. Привычка смотреть на мир в щель из-за плотно закрытой занавеси появилась у него в ту пору, когда он всеми силами пытался спрятаться от этого самого мира, закрыться от него, убежать.

Спрятаться так и не получилось, а вот привычка осталась.

Ханна поначалу раздвигала шторы в его кабинете, но он сердился, нервничал, трясущимися руками задёргивал их обратно, и Ханна оставила его в покое. В комнате было сыро и неуютно, но Амоса это вполне устраивало просто потому, что атмосфера его душевного состояния была абсолютно такой же. Сырость и неуютность. А ещё озноб, озлобленность, горечь, отчаяние. Не осталось ни одного светлого чувства в его душе после того, как на квиддичном стадионе Хогвартса он рвался к телу своего мальчика и кричал: «Это мой сын!»

Он так всегда им гордился. Не упускал случая, чтобы похвастаться его достижениями, похвалить любому собеседнику, кто подворачивался под руку. Седрика всё это ужасно смущало, а Амоса распирало от гордости ещё больше. Его мальчик был скромным и самым добрым. Тогда, перед зловещим третьим туром, самым большим недовольством для него было то, что выскочка Гарри Поттер даже не опроверг слова Риты Скитер о том, что он — единственный чемпион Хогвартса.

— А-а! Вот и ты! — воскликнул он тогда при виде мальчишки Поттера. — Бьюсь об заклад, ты уже не так уверен в себе. Седрик догнал тебя по очкам!.. Ты покажешь ему, Сед! Ты ведь однажды уже победил его.

Всё на свете отдал бы Амос, чтобы Седрик тогда не дошёл до центра лабиринта, не схватился с Гарри Поттером одновременно за Кубок. Пусть уж лучше бы он проиграл.

Однажды он сказал об этом Ханне, выплюнул ей в лицо колючие слова, будто и она была в чём-то виновата. Она лишь печально улыбнулась, погладила его по руке и тихо сказала, что Седрик погиб мгновенно, значит, он погиб Чемпионом и был счастлив.

Конечно же, Ханна тоже переживала смерть единственного сына, она поначалу даже плакать не могла, потому что горе превратило весь эмоциональный диапазон в одну большую ледяную глыбу. Амос кричал, плакал, обвинял весь мир, а она только молчала и тихо вздыхала. И его это тоже бесило. Эта её покорность судьбе. Он видел только свою боль, чувствовал своё отчаяние и горе, так какое ему было дело до переживаний матери, которая ложилась спать с улыбкой, потому что знала, что во сне обязательно опять встретится с сыном, а просыпалась в слезах?

Он ненавидел весь мир. На работе его жалели, но эта жалость была для него, нет, не унизительной, а притворной и лицемерной. Как смеют они все говорить ему слова соболезнования, если их дети живы и здоровы? Он взбесился, когда в их дом пришли Молли и Артур Уизли. Им хорошо! Даже потеря одного сына не так страшна, когда у них их целый выводок.

Вторая магическая война началась, маги и магглы несли потери, но ему по большому счёту было уже всё равно. Его мир ограничивался холмиком на кладбище и кабинетом дома с задёрнутыми занавесями. Он выписывал семена цветов по умопомрачительной цене и лично сажал рассаду, а потом высаживал хрупкие побеги на могилу Седрика. Приживались не все, не перенося сырого климата, но Амос был упорным.

Наверное, ему даже было всё равно, кто победит в этой войне. Какая ему теперь разница? Когда он как-то с горечью сказал об этом Ханне, она впервые повысила голос на него.

— Не смей так даже думать! — сказала она. — Седрик погиб не для того, чтобы какой-то ублюдок правил магами.

— А для чего? — Амос впал в бешенство. — Для чего он погиб, по-твоему? А? Отвечай! Ради чего погиб мой мальчик? Ради каких, чёрт побери, высоких идеалов?

— Если ты не забыл, Седрик ещё и мой сын, — тихо, но твёрдо сказала Ханна. — Наш сын.

Он хотел сказать ей что-то резкое, ужалить побольнее, словно чужая боль вытаскивала занозы из его собственного сердца, но натолкнулся на её взгляд. В нем было столько глубокой скорби, что он вдруг словно очнулся. Понял, как тяжело было Ханне всё это время.

Он сел, обхватил голову руками и заплакал. А она, заметив перемену в его настроении, подошла и обняла его.

Ханна была сильнее его. Она тоже так и не оправилась от потери, но не обвиняла весь мир вокруг.

После победы над Волдемортом волшебники вздохнули свободно. По магической Британии прокатилась волна свадеб. Молодые люди создавали семьи, заводили детей, которые — как надеялись родители — будут знать о войне только лишь по учебникам истории.

Он больше не кричал и не злился. На него нападали то апатия, то угрюмость, то зависть к чужому инородному счастью. Он не мог смотреть на молодожёнов, на маленьких детей и беременных женщин. Они раздражали его. Он не мог им простить, что они счастливы и беззаботны, а его Седрик не успел создать семью, не подарил им с Ханной внуков, не доучился. Сплошные «не»…

Кингсли Бруствер учредил пенсию для родителей, которые потеряли детей во время борьбы с Волдемортом. Ему казалось это унизительной насмешкой, но потом, когда пособие стало приходить регулярно, он понял, что у него есть теперь возможность не ходить на ставшую ненавистной работу, не видеть коллег с их радостями и бытовыми заботами.

Он замкнулся в себе и стал ещё более нелюдимым. Характер его, и без того не самый сладкий, испортился. Как Ханна его терпела, ему не было дела. Они нужны были друг другу. Чтобы вместе хранить память о Седрике.

Встреча с Молли Уизли привела его в смятение.

Если бы он умел извиняться, то давно бы принёс ей извинения за свои брошенные слова о том, что они с Артуром не теряли сына. Теперь он понимал, что нет разницы, сколько у тебя детей. Один или семеро. Смерть ребёнка противна природе человеческой. Смерть Фреда Уизли была для его большой семьи не меньшей трагедией, чем смерть Седрика для Амоса и Ханны.

Когда совсем недавно он встретил Молли с внучками на тропе возле своего дома, он всё же смог извиниться. Пусть неуклюже, пусть запоздало. Но больше всего поразило его то, что Молли на него не сердилась. Он почувствовал это в её взгляде, когда она пыталась сказать ему слова утешения. Она ведь тоже потеряла сына. Но от неё исходили просто фундаментальные волны света в тот момент. Может, ему тоже пора выглянуть из-за занавеси своего горя?

Двенадцать лет он жил в тумане личного отчаяния. Кто-то скажет, что время лечит и через столько лет давно пора жить дальше. У него пока не получалось.

Амос подошёл к шкафу, распахнул дверцы. В полутёмном гардеробе сиротливыми кучами висели на вешалках пиджаки, костюмы, мантии, которые он не надевал много лет. Дотронулся до любимой твидовой мантии в серую клетку. Облако пыли в темноте видно не было, но Амос сразу чихнул.

Решительно подошёл к окну и раздвинул занавески так резко, что пара крючков на гардине выскочила из держащих петелек. Он достал палочку, аккуратно поправил занавеску, крикнул в сторону коридора:

— Ханна, собирайся! Мы идём к Уизли!