Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Услышав звук открывающейся двери, канонисса невольно перекрестилась, понимая, что сейчас предстанет её глазам, и устремила в проём взгляд, полный печали, страха и трепета.

Первой, как и следовало ожидать, из спальни графа вышла Консуэло. Она едва дышала, казалось, что каждая черта её окаменела. Наша героиня смотрела на всех, кто ожидал её снаружи, словно сквозь какую-то стеклянную стену. В эти мгновения душа Консуэло словно бы застыла.

В глазах Венцеславы отразилось удивлённое и какое-то священное восхищение масштабами мужества этой такой маленькой и хрупкой девушки и кажущейся невозмутимостью её черт.

— Вы смогли… — вырвались у пожилой женщины тихие слова.

— Да… я смогла… — машинально, безэмоциональным голосом, с паузой повторила наша героиня, а про себя подумала: «Но лишь сейчас я поняла, чего мне это стоило. Господи, только бы чувства не изменили мне, только бы я смогла идти дальше и довершить всё необходимое. Я ощущаю, что силы скоро окончательно покинут меня. Осталось сделать самое главное — а потом я смогу лечь рядом со своим избранником. Лечь и не думать ни о чём, но лишь чувствовать, бесконечно чувствовать и обнимать тебя, чтобы насытиться навек…».

Никола Порпора сидел на своём месте, и, подняв голову, вместе со всеми смотрел на свою бывшую ученицу снизу вверх, с опаской, что это вновь наступившее — временное — как он мог понимать теперь ясно — ибо в это вечер уже не раз видел свою бывшую воспитанницу в подобном состоянии — бесчувствие может быть предвестием потери сознания или какого-то нервного приступа, и неясным вопросом в глазах. Но педагог понимал, что ему нечего спрашивать у неё, что всё сокровенное, всё самое важное и необходимое, что имела Консуэло кому-либо сказать в эту ночь — это только лишь Альберту — его душе́ — как верила наша героиня — ещё не покинувшей стены этого замка.

Но, когда тётушка молодого графа боковым зрением увидела, как её племянника выносят из спальни — то тут же забыла обо всём и обо всех, и, уже не отводя глаз от Альберта, невольно тихо проговорила, выдохнув, словно зачарованная:

— Иисус Христос во плоти… Я помню те две картины, где апостолы снимают его с креста и где он лежит окружении мироносиц, омывающих его тело… Ты словно сошёл с них…

Повинуясь безотчётному стремлению, канонисса медленно, словно находясь в каком-то трансе, подошла к слугам, которым поневоле пришлось остановиться. Венцеслава, преодолев на сей раз трепет, но не страх — прикоснулась к его застывшим чертам.

— Теперь я чувствую, что могу сделать это. Я помню, как носила тебя на руках, когда ты был совсем маленьким. Ты всегда был слишком худым, но сейчас, когда я вижу тебя без одежды — таким страшно осунувшимся — я понимаю всю степень твоих страданий, что так быстро отнимали у тебя физические и душевные силы.

Канонисса, погружённая в воспоминания о детстве своего умершего племянника, гладя его лоб и волосы, продолжала стоять у тела Альберта.

Граф Христиан и барон Фридрих чувствовали то же самое, но хранили молчание и не смели приблизиться к нему, понимая, что сейчас им нужно будет встать и пойти, чтобы выдержать самое жестокое в своей жизни испытание и потому подавляли слёзы, применяя всю свою силу воли.

А тем временем Консуэло, как только Венцеслава обратила свой взгляд на земной облик своего усопшего племянника — на глазах у всех остальных присутствующих стремительно побледнела, лицо её стало белее тех простыней, на коих ещё минуту назад лежал её возлюбленный, и, ещё не начав падать, инстинктивно схватилась за стену рукой и как-то быстро и неловко опустилась рядом со своим учителем.

Доктор Сюпервиль в нерешительности сделал несколько шагов навстречу к Консуэло и, видя, что той удалось сохранить сознание, принял решение не подходить к ней — ибо теперь знал о том, что эта молодая особа может очень быстро приходить в себя и оказывать яростное сопротивление любым попыткам помочь себе — и, остановившись неподалёку, теперь непрестанно смотрел в её сторону.

Секунду наша героиня сидела молча, глядя в одну точку перед собой затуманенным взором, держа руки на коленях как попало. Порпора положил ладонь на плечо своей бывшей ученицы, но Консуэло не обернулась к нему и даже не вздрогнула. Лицо её осталось неподвижным.

Однако через несколько мгновений Консуэло, казалось, наконец осознала вполне, что пережила, и вся сила страха, что не доходила до её сознания, пока наша героиня находилась там, в спальне своего возлюбленного, и нового приступа слёз горя, рвущихся наружу, что наша героиня так жёстко запретила себе, пребывая в комнате своего любимого человека — настигли её теперь. Консуэло стало страшно вдвойне — нашей героине казалось, что она не сможет перенести всех этих чувств, нахлынувших разом и либо умрёт в это самое мгновение, либо действительно лишится сознания, и Господь уже не поможет ей. С нашей Консуэло происходило то же самое, что было с ней тогда, когда она поняла, что жизнь её избранника оборвалась — сердце нашей героини бешено колотилось, отчего голова кружилась ещё сильнее, а темнота в глазах стала непрогляднее.

И в следующий миг Консуэло с испугом — испугом за себя — и безысходностью в глазах, вновь понимая, что не желает умирать вот так — едва успела проговорить очень тихим, срывающимся голосом — так, что с трудом можно было разобрать слова — обращаясь к своему учителю:

— Прошу, вас обнимите меня… Не дайте мне умереть от этого горя… — и, уронив голову на плечо Порпоры и, перепугав всех, кто был в коридоре — кроме канониссы Венцеславы, погружённой в память прошлого — разразилась теми самыми, страшными слезами, коими рыдала в тот час, когда поняла, что её возлюбленного больше нет на этом свете. — Я не вынесу этих чувств… Моя жизнь разрушена… Я ощущаю ужас… Моя душа сейчас разорвётся — тьма и пустота покрывают её, она несётся в серую бездну, в бесконечность — я вижу её… мой дух рассеивается… Я чувствую, что умираю… Я сейчас умру… Господь заберёт отсюда и мою душу… Спасите меня… — еле слышно, задыхаясь, говорила она.

Последняя фраза была сказана нашей героиней с отчаянной мольбой, где одновременно не было никакой надежды.

— Господи, что же ты такое говоришь, моя родная, какие ужасные слова… Я сделаю для тебя всё, что угодно, но что я могу… — казалось, что учитель был готов поверить словам своей бывшей подопечной, на всю жизнь оставшейся ему дочерью по сердцу — столько боли звучало в её голосе — хотя и пытался убедить себя в том, что Консуэло, оставшись в одиночестве, действительно не решится сотворить с собой что-нибудь. — И нет, нет, ты не умираешь. Ты не умрёшь, ты будешь жить ещё долго. И сча́стливо. Да, да, сча́стливо. Сейчас в тебе говорит свежая, глубокая, кровоточащая рана, кажущаяся не способной зажить, но я прошу тебя, поверь мне, что со временем она затянется…

— Она не кровоточит… кровь из неё льётся рекой… Я вся стала сплошной раной… — сквозь рыдания она слышала каждое слово Николы Порпоры — в состоянии невыносимого горя восприятие нашей героини было странным образом обострено — быть может, Господь устроил так, чтобы удержать её на этой земле и помочь пережить первые, самые трудные часы и дни после того, как Консуэло навсегда лишилась присутствия на земле своего избранника.

— Родная моя, ведь ты же и сама знаешь, что ты сильная, что ты справишься — просто сейчас сильное, острое горе застилает твои глаза. Однажды ты уже перенесла утрату своей первой любви — вероломное предательство — но осталась жива, и твоё сердце смогло возродиться — хотя я чувствую, что и этот шрам навсегда останется в твоей душе — однако ты не плачешь надрывно каждый вечер, как это было в первое время после его жестокой измены — тогда я также боялся за твою жизнь и твою ду́шу. Я видел, как ты исполняла роли в спектаклях, отдавая им всю себя, как смертельно уставала, а потом, в гримёрной, оказавшись одна или в моём обществе — вспоминала золотые дни, проведённые с Андзолетто, его измену и рыдала, рыдала… И каждый раз я не знал, сможешь ли ты выйти на сцену на следующий день. Но ты преодолевала себя и вновь появлялась перед публикой, создавая иллюзию того, как будто накануне ты не перенесла эту маленькую смерть. Да, я был далеко не на всех постановках, где ты играла, но мне достаточно было и того, что я лицезрел — я понимал, что так происходит после каждого представления. Но прошло время, и постепенно, очень медленно, но верно твои слёзы стали сходить на нет. Ты смогла пройти через это, и потому я знаю — у твоей души есть силы. Твоё сердце осталось таким же светлым, и этот свет ещё более укрепился там, стал ещё ярче, а его источник — больше, а подобное даёт силы для несравнимо более тяжких испытаний.

— То была жестокая измена… сейчас же это… неизмеримо бо́льшая несправедливость… смерть святого человека!.. Но если бы Господь просто… просто забрал отсюда моего любимого человека… — Он заставил Альберта пройти через агонию… через земной ад…

— Да, смерть любимого человека, и тем более, столь страшная — гораздо более жестока в сравнении с предательством чувств — я совершенно согласен с тем, что эти вещи несоизмеримы, но, поверь мне — ты переживёшь и это — как бы плохо тебе ни было сейчас… Всё в этом мире проходит, всё имеет конец…

— Что?! Да как вы смеете говорить такое?!. Моя любовь к Альберту бесконечна… бездонна и свята!.., — надтреснутым голосом между всхлипами, тихо, но с великой горячностью произнесла она, и если бы не слёзы — наша героиня прокричала бы эти слова.

— Родная моя, я имел в виду то, что эта нестерпимая боль в твоём сердце преобразуется в светлую печаль, а затем станет радостью, которая останется с тобой до конца дней, и ты будешь нести этому миру свет, рассказывая в песнях и стихах о своей… о вашей взаимной беззаветной, бескорыстной и чистой любви. Помнишь, как ты говорила мне о том, что твоя душа лежит к сочинительству — к тому, чтобы не только воплощать уже созданные образы, но и творить что-то новое, своё? Я уверен в том, что твоё сердце способно производить на свет бесценные художественные сокровища, полные чудесных откровений. И, ты знаешь, я даже по-хорошему завидую тебе…

— Как можно говорить такие слова?!. Вы издеваетесь надо мной?!. Вы же видите, как я страдаю!.. Я никому не пожелаю такой судьбы!.. — Консуэло удалось наполовину подавить рыдания, но плечи её продолжали вздрагивать, а грудь судорожно вздымалась.

— Но тебе даровано и великое счастье. Ведь ты вечно будешь любить его. Теперь, переосмыслив твои рассказы, твои истории о жизни в этом за́мке, я чувствую, что он заслуживал твоей любви. Немногие — лишь самые благородные сердца — удостаиваются этого высшего дара Господа. Со временем ты поймёшь это, а сейчас — просто верь, верь в то, что эта боль, что, кажется, готова убить тебя — пройдёт. Она пройдёт скорее, чем можешь ты думать… А я же, судя по всему, не заслужил это благо, и, тем более, теперь — когда мою самую любимую, самую добрую, самую лучшую ученицу — святую Консуэло — я подверг столь ужасному испытанию, и потому я не вправе жаловаться на свою судьбу. Я заслужил её.

Консуэло рыдала громко, в голос, как дитя.

Порпора безотчётно ещё крепче прижал её к себе. Он понимал, что не нужно призывать свою бывшую ученицу прекратить этот исступлённый плач, что так из её груди постепенно выходит невыносимость боли, что сейчас едва давала нашей героине дышать, но в то же время бывший педагог Консуэло безмерно жалел её и опасался, что по причине своей внезапной болезни, вызванной всё тем же горем, её хрупкое тело и такая беззащитная сейчас душа могут не выдержать столь сильного напряжения и она всё же вновь лишится чувств — и на этот раз надолго, или вовсе впадёт в летаргию. Учитель, не выпуская нашу героиню из своих объятий, начал тихонько раскачиваться из стороны в сторону, надеясь, что эти движения способны хотя бы немного успокоить бедную душу нашей героини.

— Тише, тише, родная моя… Ну, что же ты… — не зная, что ещё сказать, как утешить это несчастнейшее на свете сердце, объятое чёрным горем, успокаивал он её как ребёнка, целуя в висок сквозь волосы, что вновь готовы были выбиться из причёски.

Но, внезапно, вспомнив о том, что прямо сейчас предстоит ей, прямо на пике приступа, ещё не прекратив рыдать, наша героиня вдруг, нежданно для всех — кроме канониссы, что была поглощена воспоминаниями о прошлом Альберта и созерцанием его навсегда застывших черт — совершила над собой ещё одно нечеловеческое усилие, и, подняв голову и частично высвободившись из объятий бывшего педагога — вопреки тому, что он, будучи крайне удивлённым, конечно же, не хотел отпускать Консуэло из своих объятий — стала медленно, с усилием подниматься со своего места.

— Простите меня… Я задерживаю всех… Нужно идти… Пойдёмте же... — прошептала наша героиня, с трудом вставая в полный рост, почти безуспешно пытаясь окончательно успокоить дыхание и вытирая мокрыми руками слёзы, что продолжали безудержно течь по щекам — и потому толку от последнего не было никакого — лицо Консуэло блестело, словно каменная мостовая, освещённая фонарями, во время ночного ливня.

Порпора растерянно встал вместе с Консуэло.

— Скажи мне — у меня нет ни единого шанса остановить тебя?

В эти мгновения ей почти удалось подавить приступ, проглотив огромный комок слёз, и теперь удерживать их на грани, у самых глаз и горла. Но всё же временами два тонких прозрачных горячих ручья выливались наружу, обжигая и без того пылающее лицо. Было видно, что это насилие над собой причиняет нашей героине невообразимые мучения. Консуэло хотелось рыдать — долго и безудержно — чтобы забыться — пока Морфей или смерть не заберут её в свои объятия. Но сейчас она не могла. Не имела права.

— Нет. Я движима любовью, и не будет другого времени для ритуала — его до́лжно исполнить именно теперь. И вам это хорошо известно. И, если я сейчас не преодолею себя — Господь накажет меня ещё сильнее, нежели я мучаюсь теперь, — отрывисто ответила она.

— Тогда позволь мне хотя бы взять тебя под руку — ведь ты едва стоишь на ногах, я вижу, что тебе плохо как никогда и ты, того и гляди, лишишься чувств.

— Да… спасибо вам… Сейчас мне и вправду вновь не обойтись без помощи.

— Сядьте немедленно! Я приказываю вам! Куда вы пойдёте, что сможете сделать в таком состоянии? Вы же задыхаетесь и не видите ничего из-за слёз, у вас кружится голова, и к тому же вы больны, и, возможно, серьёзно! Вы же сейчас потеряете сознание, не сделав и шага! Вы можете удариться головой или с вами случится ещё что-нибудь… В конце концов, вы недавно едва не упали с лестницы! — в голосе быстро подошедшего к нашей героине с другой стороны доктора Сюпервиля помимо императивности звучали искренние страх, ещё более сильное сострадание и волнение не только и не столько за физическое здоровье этой странной девушки, сколько за её душу — и он сам был несколько удивлён этому — такое происходило уже во второй раз за эти вечер и ночь.

Казалось, что и врач в конце концов вдруг невольно ощутил всю глубину сердца Консуэло и силу её любви к человеку, который… так ли уж не заслуживал, чтобы к нему питали подобные чувства?.. Непривычные мысли всё явственнее зарождались в разуме доктора, некогда насквозь пропитанном цинизмом.

«Есть что-то в них обоих…», — думал он.

Да, своими искренними словами, отчаянными, надрывными слезами и возгласами она смогла пронзить, пробить и это холодное сердце — но, увы, как помнит наш уважаемый читатель — ненадолго — вскоре привычный путь вновь закружит Сюпервиля в своём вихре и заставит забыть об этих людях, подобных которым так редко можно встретить на пути в этом мире.

— Замолчите! Оставьте меня в покое! — всё тем же плачущим, но решительным голосом наконец вскричала Консуэло, глядя прямо в глаза врачу, готовая подобно тигрице отбиваться от его попыток усадить её обратно на место.

— Хорошо, — наконец бессильно проговорил он. — Но я не оставлю вас. Я помогу вам — если вы не… — доктор хотел выразиться в своей обычной, несколько грубой и обесценивающей манере, но вовремя сдержал себя, зная о том, какая последует реакция, и он окажется в крайне неудобном положении перед всей семьёй графа Альберта и слугами, и ему придётся как-то объясняться, и потому в последний момент добавил другие слова, — … если вы всё-таки не могли бы поступить иначе.

— Не могла бы, — словно огрызающийся дикий зверь, но с поразительной смесью твёрдости, мужества и слабости и страха за собственную жизнь и ду́шу произнесла она.

И Сюпервиль, понимая всю тщетность уговоров, прекратил свои увещевания.

В это время к ним подошла канонисса, очнувшаяся от воспоминаний.

— Господи, до какого же состояния вы доведены… Быть может, вы всё-таки не пойдёте?.. Вы видите, как все мы боимся за вас.

— Не уговаривайте меня. Вы знаете, что я намерена довести всё до конца, — дрожащим голосом отвечала наша героиня. — Я должна верить в то, что Господь не позволит мне умереть до тех пор, пока я не сделаю всё, что нужно.

— Прошу вас, не говорите так. Вы столько раз произнесли слово «смерть». Мы верим, что вы принесёте ещё много света в этот мир. Вы стали дочерью и для меня — так не покидайте же земную юдоль ещё несоизмеримее раньше, чем мой несчастный сын.

— Простите меня, граф Христиан. Я не хочу сейчас думать об этом. Я не могу думать ни о ком и ни о чём другом, кроме той последней земной дани, что я так желаю и обязана отдать Альберту. Это разрывает мне сердце и одновременно делает безмерно счастливой. Я осознаю́, какой чести удостоила меня судьба, подарив встречу с этим удивительным человеком. Но я не знаю, за что. И я не знаю, что буду делать, когда совершу всё то, что до́лжно и уйду отсюда, хватит ли мне сил...

— За чистоту вашей души и помыслов, за честность и искренность, — сказала канонисса Венцеслава. — И мы верим в то, что вы найдёте новое призвание.

— Но разве же этого достаточно?.. Ведь так просто не лгать… и следовать велениям своей души… и я не понимаю, почему многим людям так трудно жить в согласии со своим сердцем… ведь иначе неизбежно следует расплата… Но я же не смогла довериться своим чувствам… и справедливо наказана за это. Я понимаю, за что расплачиваюсь теперь… Но, простите меня… речь сейчас не обо мне. Из уважения и почтения я… я должна пропустить вас вперёд, — сказала Консуэло сквозь текущие слёзы, обращаясь ко всем близким Альберта.

— Нет… нет, я не смогу идти рядом с ним, — проговорила Венцеслава. — Мне очень жаль вас — ведь вам придётся идти первой и всё время видеть так близко перед собой лицо умершего возлюбленного, но я… я просто не могу…

— И никто из нас не сможет, — промолвил граф Христиан. — Даже несмотря на то, что я — его отец. Скажу более — именно по этой причине я не в силах находиться на таком расстоянии от собственного… мёртвого сына и смотреть в его навек закрытые глаза…

— Я благодарю вас… — так как, напротив… — это честь для меня… Ведь вы же знаете… как я люблю Альберта и готова отдать всё… за лишнюю возможность… видеть его застывшие черты… как можно ближе.

— Да, мы понимаем вас, — произнесла в ответ канонисса.

— Я ещё раз благодарю вас, — сказала сдавленным голосом наша героиня.

И Консуэло, поддерживаемая справа Порпорой, что продолжал обнимать её за спину, положив вторую руку на плечо и непрестанно заглядывал в глаза, в лицо — дабы убедиться в том, что она находится в достаточно ясном сознании, чтобы продолжать идти, и слева — доктором Сюпервилем, который уважительно, но надёжно взял нашу героиню под локоть — самоотверженно идя первой, впереди всех родных Альберта, направилась к лестнице, ведущей со второго этажа.

Выходило так, что Никола Порпора шёл на самом близком расстоянии от лица молодого графа и оттого старался не смотреть перед собой, не поднимать глаз. Сильное чувство вины перед этим непонятым им человеком снедало всё его существо.

— Господи, почему я так слаба духом… — вырвалось у Консуэло между судорожными вздохами в самом начале пути.

— Нет, напротив — сейчас вы проявляете беспримерное мужество. Я не знаю ни одной безутешной влюблённой женщины, которая бы столь самоотверженно вела себя, навек потеряв своего избранника — а тем паче — так безвременно. Вы делаете то, что совершенно спокойно исполнили бы слу́ги или иные люди, за которыми мы могли бы послать. Вы взяли на себя абсолютно всё, на что у вас хватает физических сил. И ваш внезапный приступ рыданий — это то, что было необходимо вашей душе — иначе она просто разорвалась бы от боли. Человеческие силы не безграничны. И эта деятельность помогает вам хоть немного забыться, отвлечься — как бы это ни звучало. Вы делаете определённую работу, и она помогает вам хотя бы в малой мере отвлечься от горестных переживаний. Я восхищаюсь вами и преклоняюсь перед вашим духом.

В течение всего пути Консуэло не сводила глаз с безжизненного лица своего возлюбленного, и тем паче учитель пения и врач волновались о её физическом и душевном состоянии.

Слёзы, не раз застилавшие взгляд нашей героини, мешали ей непрестанно видеть окаменевшие черты возлюбленного, и Консуэло с досадой, раздражением и некоторой злостью быстро смахивала и отирала их. Порпора, всякий раз замечавший это, крепче обнимал свою бывшую ученицу.

В продолжение этой дороги было несколько моментов, когда по причине всё тех же слёз черты Альберта искажались перед её взором и нашей героине начинало казаться, что её любимый человек улыбается ей, или хочет что-то сказать, обращаясь к ней — губы её избранника будто двигались, а овал лица менял свои очертания, и оттого сквозь туман, создаваемый горькими струями, льющимися из глаз Консуэло, создавалась иллюзия движения — словно её возлюбленный хотел повернуться к ней. В первый раз в глазах её, как и тогда, когда слуги снимали рубашку с тела Альберта — отразился испуг вместе с безумной надеждой, и наша героиня вновь подумала, что сходит с ума, но в дальнейшем Консуэло воспринимала эту иллюзию не иначе как ещё одно божье наказание.

— Умоляю вас, осторожнее. Помните, что это святой человек… — за все несколько минут она произнесла лишь эти слова, но сколько мольбы, трепета, недовольства, ревности, беспокойства и тревоги было в них — казалось, что наша героиня совершенно забыла о том, что слуги держали на руках лишь бренное тело её избранника, и, если бы не безысходная тоска в глазах Консуэло — невозможно было бы понять, постичь, что заставило это сердце почти в буквальном смысле разрываться на части.

«Господи, почему я не могу нести Альберта вместо одного из слуг, почему Ты сотворил меня такой маленькой и слабой? Слабой физически и душевно…», — с великой досадой и горечью сокрушалась она.

В ответ оба мужчины лишь промолчали в великой неловкости и смущении, отразившихся на их лицах, не остановившись и не обернувшись, добросовестно продолжив исполнять то, чего ранее в своей жизни не делали никогда, и потому относясь к данным им поручениям с ещё бо́льшим трепетом, прибавляемым к тому безотчётному страху, что они по-прежнему против своей воли, невзирая на слова нашей героини, испытывали к безжизненному телу младшего графа Рудольштадта.

Но, тем не менее, эта недолгая дорога придала Консуэло немного сил и позволила хотя бы в малой степени прийти в себя. Слёзы не переставали литься из её глаз, наша героиня продолжала почти яростно вытирать их, но шаги Консуэло стали твёрже, свободнее и расслабленнее, выражение лица — не таким напряжённым, а осанка несколько выпрямилась. Учитель и врач с радостью и некоторым облегчением отметили эту небольшую перемену в самочувствии и поведении Консуэло и профессор Порпора чуть ослабил своё объятие, а доктор Сюпервиль уже не так крепко прижимал свою руку к её руке.

Третий слуга, шедший позади всех, нёс аккуратно сложенную одежду Альберта — ту, в которой молодой граф принял смерть.