Долгая дорога к переправе (джен)

Звонкий женский смех рассыпался над заводью. Длинные плети плакучих ив качнулись от легких волн, поднятых мелькнувшими белыми коленями. Что-то блеснуло на них — то ли капли воды, то ли чешуя… Говорят, шэнь⁽¹⁾ так и выглядят: дивные красавицы, только вместо кожи рыбьи чешуйки.

— Хен, как вода?

— Совсем не холодная, госпожа! И дно ровное… Входите без опаски!

…Для императорской купальни воду набирают в волшебном источнике на горе Юйцюаньшань; греют ее в медных тазах, начищенных просеянным песком, и особо приставленный евнух отвечает головой, чтобы вода была не холодной и не обжигающей; добавляют в воду лепестки пионов и роз; служанки раскладывают на горячих камнях мягкие полотенца, чтобы оставались теплыми, когда потребуется с превеликой почтительностью вытереть госпожу: полотенце для волос, для рук, для туловища выше пояса, для туловища ниже пояса…

До чего же хорошо просто бросить на качнувшиеся ветки рубашку, босиком, по траве, пробежать к песчаному берегу и, взвизгнув от восторга, упасть в зеленоватую прохладу!

Божественный супруг, когда узнает, примется ворчать: мол, почему без свиты, без отряда охраны, без паланкина, а вдруг там водяные змеи, а вдруг разбойники, а вдруг водоворот… Впрочем, Тогон-Тэмур всегда был неженкой, еще со времен Чеджудо.

В паланкине душно, и тащится он с черепашьей скоростью. То ли дело промчаться верхом, подставив лицо — без белил и румян, отдельное счастье! — солнцу и теплому летнему ветру! А за спиной вместо змеиного шепотка придворных сплетниц голоса верных людей, почти друзей — Хен, Пака и трех надежных телохранителей, которых он подобрал и обучил лично.

Вокруг маленькой заводи на тихой речушке, впадающей в озеро Цаньхай, стеной стоит тростник вперемешку с зарослями бересклета — можно сто раз проехать и не заметить, особенно летом. Ни тропинки, ни меток: Бан Шин-ву однажды провел здесь Нян, велев хорошенько запоминать дорогу. Пологий берег, открывшийся после лабиринта кустов, походил на кусочек дворцового сада: ивы, раскидистый утун, мягкий плеск воды — и ни одной живой души.

«Тут всегда тихо. Хочешь — вой, хочешь — смейся, — подмигнул старый евнух, — хочешь — врагов топи. Никто не увидит, не услышит».

Рыдать госпожа Ки предпочитала в собственных покоях, врагов своих казнила прилюдно на площади. Так что заводь оставалась местом отдыха и чистой радости. Выбраться сюда удавалось не чаще одного-двух раз в год, и потому каждая поездка была праздником.

Лошадей привязали под деревьями, Пак с подручными обшарили ближайшие кусты и, добросовестно встав спиной к женщинам, заняли круговую оборону. Потеть под доспехами им предстояло недолго: после купания императрица и ее придворная дама обычно сидели на берегу, честно отвернувшись, предоставляя в распоряжение мужчин всю заводь. По совести говоря, иногда то одна, то другая украдкой подглядывали — впрочем, и телохранители не были в этом отношении безупречны. Дальше коротких взглядов дело не заходило, однако глазастая Хен успевала разглядеть все волнующие подробности и затем с большим знанием дела обсуждала их с госпожой. Пусть во дворце и поддерживались строгие нравы, но, как говорили древние, «мужской монастырь напротив женского монастыря — даже если ничего не происходит, все-таки что-то есть».

Ки сплавала до противоположного берега и обратно, затем легла на спину, запрокинув голову. Из воды небо казалось особенно высоким и бездонным; его беспечальная голубизна растворяла все тревожные мысли — даже о подлеце Каме, ускользнувшем от ее гнева. Спрятался за спину старика, жалкий трус! Ничего, пусть только попробует вернуться! А пока — ну его, лучше еще поплавать…

— Госпожа, смотрите, — окликнула ее Хен, — тут что-то написано!

Ки перевернулась на живот и увидела, что придворная дама держит в руке мокрый лист плотной бумаги с несколькими столбцами иероглифов, еще не смытых водой.

«Дун Чжо посягает на императорскую власть, придворные не знают, как уберечь от него трон. Никто, кроме тебя, не спасет положение!»⁽²⁾ — прочитала Хен вслух и остановилась в замешательстве. Быстро подплыв к ней, Ки забрала бумагу и принялась читать дальше: — «У Дун Чжо есть приемный сын по имени Люй Бу. Он высокомерен и храбр необыкновенно. Но мне известно, что оба они питают слабость к женскому полу, и я придумал план «цепи». Вот что от тебя требуется. Сначала я просватаю тебя за Люй Бу, а потом отдам Дун Чжо. Находясь в его дворце, ты должна использовать каждый удобный случай, чтобы посеять между ними смертельную вражду. Ты должна добиться, чтобы Люй Бу убил Дун Чжо…» Хен, тебе знакомы эти имена?

— Нет, госпожа, впервые слышу. Глядите, вон еще листы плывут!

В самом деле, из узкой протоки, впадавшей в заводь, с лебединой плавностью выскользнули несколько страниц, одна за другой. И в тот же миг благостную тишину заводи нарушил истошный вопль: «Куда?! О, проклятье!»

Его последние отзвуки еще метались над водой, а телохранители уже стояли на берегу с оружием на изготовку. Им было не до женских прелестей, тем более обе купальщицы разом присели, оставив над водой лишь головы.

— Госпожа Ки, Хен, отплывите подальше от протоки, — попросил Пак.

И вовремя: из гущи ивовых ветвей, скрывавших протоку, выбрел голый мужчина, тощий и мосластый. Одной рукой он прижимал к груди растрепанную стопку густо исписанной бумаги, другой тянулся к плывущим перед ним листам и, похоже, больше не замечал ничего вокруг. На круглом лице с жидкими усиками и бороденкой читалась неподдельная досада: листы, будто живые, ускользали от него, покачиваясь на мелких волнах.

— Стоять! — Рявкнул Пак.

Вода доходила незнакомцу до середины бедер. Вздрогнув от окрика, он поспешил прикрыться, опустил обе руки и выронил несколько страниц. Охнув, потянулся за ними, вновь открыв свое хозяйство, попытался прикрываться и тянуться одновременно, не преуспел, и в конце концов плюхнулся в воду, задрав над головой обе руки с измятыми и мокрыми листами.

— П-простите, п-пожалуйста! — послышался дрожащий голос. — У меня книга уплыла… Я напугал вас?

Как ни встревожил императрицу только что прочитанный текст, но удержаться от смеха при виде неуклюжих попыток соблюсти приличия было невозможно. Хен фыркала, Пак и охрана ухмылялись. Очевидно решив, что убивать его пока не собираются, незнакомец нерешительно улыбнулся и заговорил более уверенно:

— Приношу тысячу извинений за свое незваное появление, да еще в таком виде! Шел в столицу, а день на редкость жаркий… Хотел освежиться, и вот…

— …книга тоже поплавать решила? — сквозь смех предположила Ки.

— Соскользнула с кочки прямо в воду, — он развел руками, выронил страницу, хотел подобрать, намочил остальные, опять задрал руки и, уцепив беглянку зубами за уголок, умоляюще посмотрел на Ки.

— Профтите, гофпофа…

— Пак, отряди двух человек с этим господином к его вещам. Пусть проследят, чтобы он оделся, а потом ведите его сюда.

— Слушаюсь, ваше величество!

Определенно, евнух мог бы ограничиться молчаливым поклоном, но вытаращенные глаза и вытянувшееся лицо со свисающим изо рта листом бумаги добавили стоящим на берегу новую толику веселья.

— Эй ты, пошевеливайся, — один из воинов запустил в незнакомца мелкой ракушкой. Тот что-то промычал и, пятясь по-рачьи, скрылся за ивовыми ветвями в протоке.

Пока он отсутствовал, женщины выбрались на берег и оделись. Вскоре явился и ловец бумаги в сопровождении охранников: одетый в серые холщовые штаны и коричневую куртку из той же ткани, в соломенной шляпе и сандалиях, он выглядел небогатым торговцем. Разглядев его вблизи, Ки решила, что ему не более тридцати лет.

— Умоляю, прекрасная госпожа, не шутите так жестоко над бедным путником! — он бухнулся на колени перед широкой циновкой, на которой сидели Ки и Хен: придворная дама расположилась за правым плечом императрицы.

— Разве вы не заметили гербы на доспехах стражи? — удивилась Ки.

— Но как же… — совсем растерялся незнакомец, — высокопоставленная особа… и вдруг так запросто, в пруду…

— Да, вот так запросто. Спасибо, Пак, ты и твои люди можете отдыхать. Мы не смотрим, как обычно.

— Простите, госпожа, но вы уверены, что…

— Все будет хорошо, не беспокойся, — императрица красноречивым жестом положила себе на колени саблю, без которой никогда не обходился ее мужской костюм. Незнакомец испуганно оглянулся на Пака и отвесил очередной торопливый поклон.

— Как ваше имя? — спросила императрица. — Откуда вы родом? Чем занимаетесь? Зачем идете в город?

— Меня зовут Ло Гуань-чжун, госпожа, вернее, ваше… ваше величество? Правильно?

Императрица кивнула, и он продолжил уже с меньшей робостью:

— Родом я из Сучжоу, мой отец — торговец шелком. Я много лет помогал ему в лавке, теперь мечтаю попасть в Даду, в академию…

— Что вам известно о заговоре? Отвечайте правду!

— О заговоре? — пролепетал Ло Гуань-чжун. — Мне не известно ни о каком заговоре, ваше величество…

— «Дун Чжо посягает на императорскую власть, придворные не знают, как уберечь от него трон…» — по памяти процитировала Ки, — это было написано в ваших бумагах, не отпирайтесь! Кто такой Дун Чжо?

— Военачальник времен упадка империи Хань, ваше величество. Я описываю дела далекого прошлого…

Империя Хань! У Ки отлегло от сердца. Когда-то наставник рассказывал о ней и других древних державах, что тысячи лет назад составляли Поднебесную.

— Значит, вы ученый? — обрадовалась она.

— Скорее сочинитель, — улыбнулся ее новый знакомый. — Отец не одобряет моего занятия, поэтому я не подписываюсь настоящим именем. В узком кругу читателей я известен как Ху-хай сань-жэнь.

— «Скиталец озер и морей»? Красивое прозвище… Что ж, тогда я буду звать вас Скиталец, господин Ло.

— Благодарю, ваше величество! В самом деле я проделал долгий путь из Сучжоу, плыл морем, ехал с попутными обозами… И непрерывно продолжал писать! В моей книге описываются славные деяния великих героев, мудрых военачальников и правителей. Льщу себя надеждой на благосклонное внимание столичных ученых мужей…

— То есть мое благосклонное внимание вам безразлично? — Полушутя-полусерьезно уточнила Ки. Она видела, что перед ней безвредный чудак, и уже предвкушала долгие часы увлекательного чтения.

— О нет, конечно, не безразлично! — бедняга покраснел до слез, — Но я и помыслить не смел предложить вашему величеству…

— А вы посмейте и предложите, уважаемый Скиталец. Кстати, при дворе у вас наверняка будет еще один внимательный читатель — канцлер империи. И если ваше сочинение в самом деле окажется достойным, его покажут императору.

— Не может быть!.. — потрясенно пробормотал Ло. — В таком случае смиренно прошу дозволения злоупотребить еще немного вниманием вашего величества и предложить послушать более пространный отрывок из моего скромного труда… Почту за счастье услышать ваше просвещенное мнение.

Тем временем мужчины вволю накупались, так что кружок слушателей увеличился еще на четырех человек. Скиталец порылся в котомке, достал уже знакомую всем растрепанную стопку листов, на этот раз обернутую в кусок плотного шелка, и торжественно откашлялся. Голос у него был глуховатый, но приятный.

«В области Цзюйлу жили три брата: Чжан Цзяо, Чжан Бао и Чжан Лян. Бедность не позволила Чжан Цзяо получить ученую степень, и он занимался врачеванием, для чего ходил в горы собирать целебные травы. Однажды ему повстречался старец с глазами бирюзового цвета и юношеским румянцем на щеках…»

Казалось, заслушались даже птицы — такая тишина царила над заводью. Ки очень не хотелось останавливать чтеца, но привычка постоянно быть настороже взяла свое: император наверняка уже беспокоится, пора возвращаться.

Скиталец, у которого не оказалось ни слуги, ни лошади, был снабжен деньгами и наставлением явиться завтра не позже часа Собаки к воротам Божественной Силы.⁽³⁾

— Я распоряжусь, чтобы вас пропустили. Назовете охране свое прозвище. Не забудьте взять книгу!

— Ваше величество… — Ло Гуань-чжун, охрипший от долгого чтения, ткнулся лбом в песок, замерев в поклоне.

— Жду вас непременно!

* * *

Тал Тал зачерпнул из родника горстью, пригубил и тут же выплюнул — вода была горькой, как желчь. Не поверив себе, окунул уже обе ладони в ледяную прозрачную струю, глотнул — и его едва не стошнило.

Может быть, он ошибся — все-таки столько лет прошло! — и это другой родник? Но нет: вон карагач, вон поминальные камни, посвященные духам предков… Тот же узкий крутой овраг с земляными ступенями, по которым когда-то Баян впервые привел его сюда. Вот и сам Баян, в белом погребальном облачении, черпает воду горстями и пьет, пьет… Никак не может напиться, потому что вода вытекает из раны в боку. Кровь стекает в родник, плетутся алые жгуты, заплетают Баяна, овраг, карагач…

Тал Тал вырвался из сна, как висельник из петли. На границе сна и яви мелькнуло что-то белое и растворилось в сумраке юрты. Собственное горло походило на пересохший колодец, но пришлось сделать над собой усилие, чтобы взять кувшин с водой и отпить. Вода горчила… впрочем, у здешней воды всегда такой привкус, она течет сквозь песчаник. Оуян-цзы советует добавлять в чашу малую ложку вина, оно убирает горечь. Простые и ясные вещи — кувшин, песчаник, вино — возвращали Тал Тала в знакомый, привычный мир, растворяли в себе ночной кошмар.

По ту стороны юрты вовсю хозяйничало утро: шумело людской разноголосицей, смеялось, бранилось. Скоро эти звуки сменились звоном железных кирок, ударяющих по камням, стуком лопат, скрипом тележечных колес. В старом русле Желтой реки начался очередной рабочий день. Господина канцлера тоже ждали свои орудия труда: большие листы рисовой бумаги, кисть, тушечница, угломер и линейка. Все предварительные расчеты были сделаны еще в Даду, но на месте, как обычно, возникли непредвиденные сложности, чертежи потребовали срочных правок, а Оуян Сюань, руководивший работами, последние дни маялся несварением желудка. Канцлер не планировал задерживаться тут надолго, хотел лишь убедиться, что расчистка русла идет по намеченному плану, но пришлось остаться — помочь еще одному своему учителю. Дело продвигалось отлично, погода стояла превосходная, трудности успешно преодолевались — но все менялось с приходом ночи. Ночью было плохо.

Это началось еще в Даду. Тал Тал не первый год почти безвылазно проводил среди городских стен, но нынешней весной зов степи слышался ему отчетливо, как никогда. Затихая днем, растворяясь в суете государственных дел, ее голос в полную силу звучал по ночам — в беспокойных снах волновалось море разнотравья, дальним громом грохотали копыта табунов, жаркий ветер бил в лицо, оставляя на губах полынную терпкую свежесть… Он просыпался с единственным желанием — послать свое канцлерство ко всем демонам, оседлать рыжего и мчаться до тех пор, пока от города не останется даже воспоминания. По утрам приходилось дольше обычного упражняться с клинками, возвращая себе душевное равновесие и силы для рутинной работы.

В такие дни радовал любой выезд за пределы Даду, а уж если речь шла о дальней дороге, к тому же в нужную сторону, то целеустремленность и неутомимость господина канцлера удивляла даже привычных ко всему близнецов.

Он не тешил себя надеждой на возвращение в становище меркитов. Это был бы верный способ самоубийства: камнями забросают или затравят собаками. Но хотя бы издали взглянуть на родные юрты! А потом, может быть, удастся пробраться к роднику и поляне предков: вдруг духи умерших сжалятся над проклятым адгийном, позволят побыть рядом, вспомнить детскую радость…

Провинция Шаньдун лежит далеко от тех мест, куда стремилась душа. Но именно тут воплощался в жизнь его замысел, который поначалу считали безумным, потом — дерзким, а когда Тал Тал с расчетами и картами в руках доказал Оуянь Сюаню и другим свою правоту — гениальным. Заодно удалось найти и деньги для превращения мечты в реальность.

Шаньдун чаще других провинций страдала от своенравия Желтой реки. Здесь, на подступах к морю, Хуанхэ несколько лет назад изменила ход своего течения, затопив плодородные земли и оставив без жилья тысячи крестьян. Дамбы и береговые укрепления в верхнем течении как-то спасали положение, но в нижнем, где река набирала особенную силу, их размывало неукротимым движением воды. План канцлера состоял в том, чтобы вернуть Хуанхэ в старое русло, находящееся в сотнях ли от нового, заодно расширить и углубить его.

Работы начались весной, едва сошел снег. Сейчас, в разгар лета, половина пути уже была пройдена. Да, адгийн, да, проклятый, но когда с затопленных земель навсегда уйдет вода и там зазеленеют всходы — кто вспомнит, что это стало возможным благодаря убийце и предателю?!

Стряхивая с себя последние остатки морока, Тал Тал поднялся на ноги. Соседние кошмы пустовали, одеяла были аккуратно сложены: похоже, близнецы, с которыми он делил юрту, давно проснулись. А канцлер, выходит, лежебока? Ну уж нет! Хватит ныть, как выживший из ума старик, пора заняться делом!

Оуян Сюань, которого, наконец, перестали терзать колики, застал бывшего ученика за работой: придвинув к себе суаньпань,⁽⁴⁾ он быстро перекидывал белые костяшки и что-то записывал. С этим, на первый взгляд незамысловатым устройством, даже в Академии далеко не все могли работать; престарелый ученый, втайне гордившийся умением обращаться со счетами, ощутил легкий укол ревности, слыша бойкий, уверенный перестук. Впрочем, он тут же устыдился вспышки низменного чувства, напомнив самому себе, что лучшие ученики должны превосходить учителей.

— Вам уже лучше, Оуян-цзы? — ученик встал при его приближении. Да, встал! Второй человек в государстве, а там, где нужно всерьез работать головой, — первый, потому что Сын Неба, да продлятся его годы вечно… Оуян Сюань прогнал неблагонадежные мысли и ответил со всей искренностью:

— Благодарю, друг мой, я уже вполне здоров. Вы решили сделать дополнительные расчеты?

— Скорее перепроверить свои прежние. Увы, нашел несколько ошибок. Они не велики, но когда дело имеет подобные размеры, мелочи особенно важны.

Говоря о размерах, Тал Тал не преувеличивал. Легкий шатер без стен, где они беседовали, стоял неподалеку от гигантского рва, протянувшегося в обе стороны, насколько хватало глаз. На дне рва — широком, как дворцовая площадь, — сновали, подобно муравьям, тысячи людей. Бревна, тесаные камни, каменные плиты текли сплошным потоком, чтобы лечь в надежное укрепление нового речного русла.

За ходом строительства следили инженеры из группы Оуянь Сюаня и несколько чиновников торгово-финансового ведомства. Но не было ни одного надсмотрщика с тяжелой дубинкой, и по краям рва не стояли вооруженные стражники: здесь трудились не рабы, а обычные крестьяне, получавшие плату за работу.

— Жалованье выплачивается без задержек? — спросил Тал Тал.

— Да, господин канцлер, — его собеседник отлично понимал, когда следует перейти на официальный тон. — Правда, мука в последней поставке могла быть чище и суше. Похоже, торговцы начинают плутовать.

— Я разберусь с этим. — Канцлер, не отрываясь, наблюдал за рабочими. За несколько дней это зрелище ничуть не надоело ему.

В слаженном движении сотен тысяч рук было что-то завораживающее. Казалось, в сухом русле действует единое, сказочно могучее существо, вызванное к жизни его, Тал Тала, волей.

— Думаю, мы поступили правильно, не пригнав сюда рабов. Крестьяне работают заметно лучше.

— Чингизидам посчастливилось завоевать послушный и трудолюбивый народ, — заметил Оуян Сюань. — Он способен свернуть горы, особенно когда понимает конечную цель. Вы позаботились, чтобы люди знали, ради чего они сейчас рвут жилы.

— Когда-то я сравнил этот народ с рекой, что может нести лодку и кормить рыбака, но может и утопить его, когда поднимется буря. Несколько лет назад резню в Лояне устроил всего один человек по имени Фань, но если таких, как он, окажется много…

— Мир в империи зависит от вас, канцлер. Обращенные к Сыну Неба, эти слова явились бы восхвалением. Но говоря их вам, я имею в виду работу. Одну лишь работу изо дня в день.

— Это верно, — Тал Тал усмехнулся. — И моя кирка не становится легче оттого, что она выглядит как кисть для письма.

* * *

Обоз тащился сонной улиткой. Она даже храпела на разные голоса, доносившиеся из крытых повозок. В повозках ехали крестьяне, отработавшие оговоренный срок на расчистке русла. Их сменили другие, а эти возвращались в столицу и отсыпались в пути. Возницам тоже некуда было спешить. Никто никуда не торопился, кроме канцлера. Его рыжий жеребец всем своим видом давал понять, что он, конечно, мог бы отмахать почти сотню ли туда, куда стремился человек, но потом верному коню потребуется отдых и вода. А места в той стороне почти безлюдные, и с колодцами туго. Хочешь, мой хозяин, сделаться пешим? Хозяин не хотел, и потому рыжий шел размеренным шагом. Двое вороных, идущих следом, полностью разделяли настроение собрата.

Пятый день пути. Длинный, пыльный, с опостылевшими холмами, рисовыми полями, рощами, болотами, переправами… Пустите, отодвиньтесь, дайте, наконец, простор!

К счастью, вовремя явилось лучшее средство от хандры и сонной одури: неожиданная идея, заставившая встряхнуться и сразу улучшившая настроение. Впрочем, совсем внезапной она не была, потому что рис в столицу из года в год везли по морю вдоль побережья — долго, с опасностями… Соответственно повышалась и цена. Выращивать бы его где-нибудь поближе…

— Таштимур, будь ты крестьянином, на каких условиях согласился бы со всем хозяйством перебраться на новое место?

Близнецы подъехали ближе. Таштимур хмыкнул:

— Какие еще условия?! Пинок под зад — и поехал!

— Без пинков, — покачал головой Тал Тал. — Исключительно по желанию, своей охотой.

— Ты, конечно, человек добрый и правильный, — осторожно начал Тимурташ, отличавшийся от брата большей деликатностью, — но пока еще не ботхисатва⁽⁵⁾, извини. Никто за тобой добровольно невесть куда и невесть зачем не пойдет. Особенно крестьяне. У них хозяйство, семья…

— А если не за мной и не бесплатно?

— Нет, ты все-таки ботхисатва: собрался людям просто так деньги раздавать!

— Лучше послушайте, что я задумал. Но прежде скажите: вы заметили, что в Шаньдуне намного больше рисовых полей, чем у нас, в Хэбэе? Мы получаем рис по морю из Шаньдуна, вместо того чтобы выращивать его в десятке ли от Даду.

— Ну, наверное, не растет он у нас, — пожал плечами Тимурташ.

— Растет, я видел. Просто никому не хочется сворачивать с хоженой тропы и искать новую дорогу. Но если взять опыт шаньдунцев и перенести его в наши края?

— Вместе с самими шаньдунцами? — догадался Таштимур.

— Именно! Вот я и думаю: если не гнать пинками, то как их переселить целыми деревнями?

— Тех, кто уже оброс хозяйством и семьей, с места сдвинуть трудно. Вот молодые и бездетные, вроде нас с братом, на подъем легче: сапоги надели, подпоясались — и вперед! А на новом месте, если все будет благополучно, и жениться можно.

— А что, в самом деле пойдете рис выращивать? — в шутку поинтересовался Тал Тал, но на миг ему стало тревожно: вдруг близнецы возьмут и согласятся?

— Ну уж нет, при вас, господин канцлер, куда как интересней, — возразил Тимурташ.

— И прибыльней, — добавил практичный Таштимур.

Посмеявшись, друзья заговорили о чем-то своем, но Тал Тал уже не прислушивался к их беседе. Мысль устроить «рисовую корзину» буквально в окрестностях столицы выглядела полным безумием, но ведь и поворот Желтой реки в старое русло начинался так же — с идеи, что поначалу всем казалась бредом умалишенного…

На привалах он торопливо записывал все соображения, родившиеся в седле, и настолько увлекся новой идеей, что едва не пропустил нужную развилку: обоз поехал дальше в Даду, а трое всадников направились туда, где редкие деревни жались друг к другу, с вековой опаской поглядывая в сторону непредсказуемого соседа — Великой Степи.

Тал Тал не был в этих местах больше десяти лет. Очень многое изменилось, но он с радостью узнавал знакомые приметы, чутьем степняка угадывая верное направление даже тогда, когда дорога превращалась в едва заметный след от копыт.

На окраине одной из деревень, мимо которых они проезжали, Тал Тал остановился.

— Это последняя, дальше уже только степь до самого Шаньду. Найдите место для ночлега и ждите меня здесь. К ночи вернусь. — И видя, что друзья собираются возразить, добавил: — Я должен там быть один. Самоубийство в мои планы не входит, не переживайте. Солнце еще высоко, так что времени достаточно.

* * *

Рыжий, похоже, тоже почуял родные края, бежал охотно и резво. Тал Тал придержал его, пустив шагом. Да, вот чета знакомых курганов, вон ложбина в форме подковы, заросшая голубовато-серым хурганом⁽⁶⁾, у ее внешней стороны когда-то лежал овечий череп — мордой в сторону стойбища… Надо же, до сих пор лежит! Только побелел еще больше.

Деревня, где остались близнецы, давно скрылась за холмами. Редкий птичий посвист, мягкий шелест ветра в траве, глухой перестук копыт — живая тишина степи. Чувствуя, что так надо, он выдернул шпильку и стянул с волос заколку-гуань — единственную китайскую вещь в своем дорожном монгольском облачении. Поскреб пятерней темя, тряхнул головой. У меркитов — мужчин и женщин — распущенные волосы без украшений служили признаком скорби. Что ж, ему есть кого оплакивать.

С высоты седла Тал Тал скоро заметил карагач — тот самый, что рос на поляне предков. Сердце забилось чаще… Он огляделся, надеясь и опасаясь увидеть родные юрты, но кругом до самого горизонта царило безлюдье.

Тал Тал спешился и повел коня в поводу, не сводя глаз с дерева. Его вид тревожил: странно черные и голые ветви — и это в разгар лета! Ленты почему-то белые, но, может быть, просто выгорели на солнце?

На пути к поляне лежал овраг с родником: расселина в земле начиналась неподалеку от дерева и тянулась далеко в сторону, постепенно сходя на нет. Сейчас так хорошо спуститься в свежую прохладу, зачерпнуть ледяной воды… Конечно же, она не будет горькой, как в том глупом сне!

Овраг будто бы сделался шире. Тал Тал подошел к краю, заглянул… и глухо вскрикнув, побежал вниз, скользя на крутом склоне, падая, сдирая в кровь ладони, отказываясь верить своим глазам — родник исчез! Потрескавшаяся, твердая до звона земля цвета ржавчины, серые пыльные камни и ни капли воды. Со дна оврага виднелся карагач — засохший, с облупившейся корой. Ветер трепал на его ветвях рваные белые ленты. Белый — цвет смерти.

Сюда не доносились ни голоса птиц, ни шелест травы: душная, глухая тишина навалилась, заставила упасть на колени. Понятно, почему вдали не оказалось юрт: когда ручей иссяк, люди ушли искать другой источник воды, отметив про́клятое богами место белыми лентами на мертвом дереве.

«Человеческая жизнь короткая — как капля. Род бесконечен, как вода. В день Большого Солнца ты и Есенбуга вольетесь в род. Он станет больше. И вы уже не будете двумя маленькими каплями…»

Слова Баяна, сказанные двадцать лет назад, принес ветер — вместе с горстью пыли, в которую постепенно превращалась здешняя земля. Брат, отец, дядя… Капля без потока живет меньше мига: упала в траву — и нет ее. Одинокая капля, такая ничтожно малая со всей своей ученостью, знатностью, высоким положением…

Слезы были горькие, как вода из сна. Все эти годы Тал Тал твердо верил, что пусть он отвержен и проклят, но у него навсегда останутся овраг с родником и зеленеющее дерево — его собственный исток, место покоя и силы. Где теперь капле искать все это?!

…Утерев рукавом глаза, он поднялся на ноги. Хорошее место, чтобы свести счеты с жизнью: воткнуть засапожный нож между камнями клинком вверх, упасть горлом на острие… Да, окажись он здесь три года назад, так бы и поступил. Но с той поры многое изменилось.

Тал Тал нашарил на груди амулет — прощальный подарок бабушки Нансалмы — и снял его с шеи. Из поясного кошелька достал гуань и шпильку.

Черный круглый камешек с дырочкой посередине на простом шерстяном шнурке — необработанный, просто чуть сглаженный временем.

Укрепленная на полосу толстой, отлично выделанной кожи плашка из полупрозрачного лантаньского нефрита, за прихотливый желтовато-зеленый рисунок называемого «облачный». По нефритовым облакам летит рогатый цилинь⁽⁷⁾ — олицетворение мудрости и прозорливости. Серебряная шпилька — бамбуковый стебель, изогнутый на конце прихотливой дугой.

Заколка-гуань была частью обязательного канцлерского облачения, но со времен Хубилая хранилась без дела в императорской сокровищнице: высшие министры династии чингизидов свято блюли степной обычай выбривать темя и заплетать косы. У Чифан, впервые заметив на волосах ученика канцлерскую гуань, одобрительно кивнул и добавил вслух, что китайский цилинь на монгольской голове должен принести двойную пользу государству.

Амулет и символ власти. Простой камешек и дорогая вещица, вышедшая из мастерской искусного ювелира. На одной ладони лежало его прошлое. На другой — настоящее и будущее.

Родник пересох, дерево умерло, родичи отвернулись и ушли. Что осталось? Память о женщине, заменившей ему мать. Любовь бабушки Нансалмы, безыскусная и вечная, как подобранный в степи камешек.

Отложив заколку, Тал Тал двумя руками, торжественно, как святыню, надел амулет и спрятал его на груди. Прошлое по-прежнему с ним, и он все еще меркит, что бы ни кричал по этому поводу Маджартай.

Прошлое надо хранить, из него можно бесконечно черпать силы, но нельзя жить только прошлым. Иначе — нож клинком вверх и… Нет. Подобрав волосы с висков и темени, Тал Тал наложил сверху кожаную полосу с нефритом, продел в отверстия шпильку. Потрогал получившийся хвост — держится крепко, не рассыплется от быстрой езды. Выбрался из оврага. Вскочил седло. Последний раз оглянулся и тронул коня пятками. Пора возвращаться в настоящее.

У щелястых дощатых ворот, что вместе с покосившимся забором изображали охрану деревни, топтался босоногий оборванный мальчишка. Завидев всадника, кинулся к нему:

— Сюда, господин! Вас ждут, господин!

После степной тишины его голос казался особенно громким.

— Не ори, я не глухой. Кто тебя послал?

— Один одинаковый господин, господин! — мальчишка расплылся в белозубой улыбке. — А другой одинаковый господин добавил, чтоб я ждал рыжего на рыжем, и дал мне монетку!

— Молодец, не врешь. Держи еще монетку.

— Спасибо, господин! — Шельмец подпрыгнул, ловко поймал монету, ухитрился поклониться в прыжке и побежал показывать дорогу.

Близнецы выбрали для ночлега самый богатый дом в деревне. Правда, по столичным меркам он считался бы лачугой, но крыша у него выглядела добротной, и сейчас этого было достаточно.

Ворота — крепкие, обитые медью, не чета деревенским! — распахнулись, едва он подъехал. Высыпали слуги, человек десять, склонились до земли. Вышел и сам хозяин — сухопарый, угрюмого вида старик в парчовом халате, впрочем довольно засаленном.

— Гость в дом — счастье в дом! А уж такой гость, как высокочтимый чэнсян, — радость до конца жизни! — Рябое лицо с жидкой бородкой и щетинистыми усами являло высшую степень радушия, но глаза под лохматыми бровями смотрели настороженно: не приведи Будда чем-нибудь не угодить такому гостю!

За воротами оказался просторный, чисто метенный двор, и кто-то из слуг уже брал жеребца под уздцы, собираясь отвести в конюшню, а из расписных дверей господской части дома вместе с облаком аппетитных ароматов явились близнецы, чем-то донельзя довольные.

Повод для удовольствия обнаружился быстро: большая чистая баня, а в ней жарко натопленная печь и огромная лохань с горячей водой, где свободно поместились все трое.

— За то, что вы нашли жилье с такой баней, я бы вас обоих тоже канцлерами назначил, — Тал Тал устало откинулся на удобный бортик.

— Хозяина зовут Бянь Вэй, и поначалу он чуть собаками нас не затравил, — доложил Таштимур. — Зато когда дошло до него, кто мы и особенно кто ты, — из штанов от радости выпрыгнул, побежал барана резать и воду греть.

— Эх, хорошо б сейчас спинку кто-нибудь потёр… — мечтательно протянул Тимурташ, почесывая бока и плечи.

Точно в ответ на его слова в баню вошли три молодые женщины в скромных, но чистых и новых ханьфу; все три круглолицые, крепкие, похожие на аппетитные рисовые колобки. Они принесли полотенца, куски грубого полотна и плошки с резаным мыльным корнем.

Тал Тал и Тимурташ, как по команде, прикрылись ладонями. Таштимур, напротив, раскинулся еще вольнее в прозрачной воде и весело поинтересовался:

— Вы кто такие будете, красавицы? На служанок не похожи.

— Мы жены господина Бяня, господин, — мелодичным тихим голосом ответила одна из них, чье ханьфу выглядело чуть богаче. Очевидно, она считалась старшей. — Если господа желают, мы поможем им помыться.

— Спинку потереть, — тоненько хихикнула другая, прикрывая лицо рукавом.

Похоже, они распределили между собой гостей заранее, потому как старшая сразу подошла к Тал Талу, а две другие занялись близнецами.

— Помоюсь я сам. Вы, пожалуйста, разомните мне плечи, если не трудно, — попросил Тал Тал. — А полотно дайте сюда.

Он накрыл быстро намокшей тканью низ живота, подоткнул края под ягодицы. Вслед за ним то же проделал Тимурташ, и даже Таштимур свел ноги и сел более прилично: они не в «Цветочном доме», а жены хозяина — не дешевые шлюхи-цзи, готовые на все и сразу.

— Как вас зовут? — спросил Тал Тал, вновь откидываясь на бортик.

— Мэйли, господин.

— Подходящее имя⁽⁸⁾…

Пальцы у Мэйли были сильные и жесткие: определенно, старшая жена не отлынивала от домашней работы. Тал Тал расслабленно прикрыл глаза, краем уха прислушиваясь к шуткам и двусмысленным намекам, которыми близнецы обменивались со своими помощницами.

— Если вы устали, то достаточно, — спустя небольшое время заметил он.

— Я не устала, господин, — тихо откликнулась Мэйли и добавила: — Могу заниматься этим долго. Очень долго…

Сказано было так, что Тал Талу вспомнился один из местных обычаев: особо гостеприимные хозяева предлагают самым дорогим гостям не только кров и еду, но и собственных жен. Выгода в подобных случаях предполагалась обоюдная: если гость богат и знатен, он наверняка обладает большой жизненной силой и оставит в благодарность хозяевам здоровое умное потомство. Между тем руки Мэйли уже не столько разминали плечи, сколько ласкали их, давая понять: обычай жив и неукоснительно соблюдается.

Но все-таки сначала надо бы поужинать, потому как с самого рассвета во рту у всех троих не побывало ни крошки. К тому же вода в лохани совсем остыла и к любовным играм отнюдь не располагала.

За ужином гости выказали пристойную умеренность, отдав, однако, должное щедрому угощению и доброму рисовому вину. Господин Бянь чуть не лопался от гордости, назвал в дом толпу соседей, те сидели, приоткрыв рты от изумления, таращась на золотую пайцзу, блестевшую на поясе гостя, и его одноликих спутников. Близнецы, заметив интерес к себе, принялись развлекаться, как умели только они: разом подносили палочки ко рту, одномоментно поворачивали головы, тянулись к пиалам, но вызвали не столько восторг, сколько оторопь. К концу ужина она превратилась в благоговейный страх: кто-то разглядел цилиня на нефритовой пластине, принял его за дракона и пустил слух, будто к старому Бяню пожаловал сам император в сопровождении богов-воителей. Эту версию обсуждали громким взволнованным шепотом, и Тал Талу потребовалась вся его выдержка, чтобы не рассмеяться. А хозяин, совсем потеряв голову от блеска нефрита и золота, принялся покрикивать на соседей, вообразив, будто только что получил это право от сидящего напротив Сына Неба.

Отговорившись усталостью, Тал Тал поблагодарил Бяня (тот прослезился от умиления) за угощение и попросил проводить себя в гостевую комнату. Она была под стать бане — просторная, чистая, заставленная расписными ширмами вдоль беленых стен. Гость иронически хмыкнул, оценив всю степень безвкусицы аляповатой росписи, и принялся не спеша раздеваться, гадая, что принесет наступившая ночь: возможность выспаться или постельное приключение. В любом случае толстый тюфяк, пышная подушка и чистые простыни обещали не разочаровать.

Он успел раздеться до бельевых штанов, когда за спиной тихо открылась и закрылась дверь.

Мэйли прошла в комнату и остановилась в одном шаге от Тал Тала.

— Возможно, господин желает, чтобы ему размяли не только плечи? — спросила она с самым серьезным выражением на лице.

— Желает… Но разве такую красавицу недостаточно любит почтенный супруг?

Женщина вдруг метнулась вперед, положила руки ему на грудь и заговорила с неожиданным отчаянием:

— У моего мужа вялый корень и холодное сердце! Прежде чем лечь с одной из нас, он целый час молится, а потом еще час говорит нам о благонравии! Он и сейчас говорил, а еще угрожал, что если гости останутся недовольны, он побьет нас!

— Мэйли…

— Послушайте! Слышите?

Из-за стены донесся женский смех и веселые мужские голоса: там расположились на ночь близнецы.

— Моим сестрам хорошо! Не прогоняйте меня, господин, нам тоже будет хорошо, обещаю!

От Мэйли пахло имбирем и сладковатым женским потом. Она смотрела на него с таким откровенным желанием, что оставалось лишь сграбастать ее в охапку, завалиться на тюфяк, и уже там, путаясь руками и завязками, стаскивать друг с друга последнюю одежду.

— Любите меня, господин! Любите, любите!

Мэйли оказалась жадной, неутомимой, смелой, и Тал Тал решился щегольнуть кое-чем из науки «яшмовых покоев», что высоко ценилась в Пинканли.

— Хочешь, покажу, как бьет хвостом карп и как птицы летят против ветра? А потом будут переплетающиеся драконы, утки-мандаринки и прыжок белого тигра?

— А что было до этого? — Желание в ее глазах не убывало. За стеной стонали и что-то там ритмично скрипело.

— Разворачивание шелка и летящие ласточки.

— Сейчас хочу мандаринок!

— Тогда повернись на бок ко мне спиной. Ногу вот сюда…

— А тигры — это как?

— На четвереньках… Так что, мандаринки или тигры?

— Мандаринки! А потом тигры, и драконы, и всё-всё остальное!

Утки-мандаринки качались на водной глади, сплетались драконы, бил хвостом карп, прыгали могучие тигры… Тал Тал забыл обо всем и знал только одно: карагач и ручей никогда больше не явятся в его сны.

— У него руки грубые и неловкие. — Мэйли, наконец обессилев, лежала рядом, прижавшись к Тал Талу. — А у тебя умелые и ласковые…

Она потянула его ладонь и положила себе на грудь — прохладную, тугую, чуть влажную. Он слегка сжал пальцы: звонкая, сладкая усталость наползала от ступней вверх пуховым невесомым одеялом, глушила все чувства.

— А еще у него уши холодные.

При чем тут уши, хотел спросить Тал Тал, но уснул, так и не спросив. За стеной тоже затихли.

А Мэйли, подперев голову локтем, долго лежала без сна и смотрела на своего случайного любовника.

— Рожу теперь ребеночка рыженького… — чуть слышно шептала она. — С такими же бровками… Старик помрет, ребеночку все хозяйство достанется…

Утром Тал Тал проснулся в одиночестве. На подушке возле его головы лежал зеленый полотняный мешочек, расшитый цветным шелком, с витым длинным шнурком: такие мешочки полагалось носить на шее и хранить в них крошечные свитки бумаги с текстами священных сутр. Нехитрый подарок, благодарность за горячую любовь. Подумалось, что боги не обидятся, если вместо сутр он станет хранить там камешек с дыркой.

Судя по темным полукружьям у глаз и довольному выражению лиц, ночь у близнецов тоже удалась. Оба щеголяли в вышитых шелковых кушаках, которых накануне у них не было.

Господин Бянь не скрывал огромного облегчения от того, что гости отклонили не слишком настойчивые уговоры остаться еще хотя бы на день и после завтрака собрались в дорогу.

Из дверей женской половины дома вышла Мэйли. Бянь хмуро посмотрел на нее, но ничего не сказал и сделал вид, будто у него срочное дело в кладовой. Близнецы занялись лошадьми.

При свете дня женщина казалась совсем юной, лет на десять младше Тал Тала.

— Спасибо за ночь, Мэйли. Ты вернула меня к жизни.

— И вам спасибо, господин… — она потупилась, — тебе спасибо…

— Вот, возьми на память, — Тал Тал снял с пальца и вложил в ее ладонь перстень с бирюзой. Вещицу среди прочих даров преподнесли ему хорасанские купцы, поздравляя с трехлетием пребывания в должности. — Этот камень называется фируза, он приносит счастье.

— Оно у меня уже есть, — улыбнулась Мэйли.

Когда гости уже выехали за ворота, она спохватилась, что так и не узнала имени того, с кем провела ночь. Впрочем, она не огорчилась, решив, что для нее он навсегда останется просто рыжим счастьем.

1) общее название женских духов рек в китайской мифологии

Вернуться к тексту

2) здесь и далее цитаты из романа XIV века «Троецарствие»

Вернуться к тексту

3) северные ворота Запретного города. Известны тем, что именно через них каждый день въезжала телега с бочками воды из источника с горы Юйцюаньшань. Через ворота также могли пройти чиновники, наложницы и охрана.

Вернуться к тексту

4) китайские счеты. Похожи на наши, известны с древнейших времен. Тал Тал использует новый образец, появившийся в XIII веке. Без шуток, последнее слово вычислительной техники на тот момент.

Вернуться к тексту

5) в буддизме — просветленный, отказавшийся уходить в Нирвану ради спасения всех живых существ

Вернуться к тексту

6) разновидность полыни

Вернуться к тексту

7) мифическое существо, помесь главным образом оленя и дракона.

Вернуться к тексту

8) означает «красавица»

Вернуться к тексту