Когда печальная процессия подошла к распахнутым настежь створкам ванной комнаты — там Консуэло и слуг ждали несколько глубоких, деревянных, схваченных железными обручами ёмкостей, расставленных вокруг большой и широкой скамьи и до краёв наполненных чистой водой комнатной температуры, рядом с одной из которых лежала стопка аккуратно сложенных оставшихся после шитья обрезков светлой плотной ткани, а поодаль стояла ещё одна кадка с той же прозрачной жидкостью, где было растворено немного камфоры.
Никола Порпора и Сюпервиль без лишних слов поняли, что им нужно отпустить нашу героиню.
Учитель, по-прежнему с некоторой опаской глядя на свою бывшую воспитанницу, осторожно разжал свои объятия и бесшумно отошёл от неё на полшага.
Доктор высвободил свою руку из-под локтя Консуэло и также отступил на небольшое расстояние.
И наша героиня медленно, не глядя ни на кого, с волнением и тихим трепетом, отчего-то боясь издать лишний звук, совершить неверное движение, с осторожностью не до конца понятного даже ей самой толка, осматриваясь по сторонам, вошла вслед за слугами.
Родные Альберта, ощущая на фоне неизбывной горечи свою неготовность и робость, несколько мгновений промедлили на пороге и затем всё же несмело решились зайти внутрь. Канонисса была первой среди них, за ней вошёл граф Христиан, и последним, как понимает наш уважаемый читатель, был барон Фридрих.
Порпора и Сюпервиль остались за порогом и, почтительно пропуская близких умершего графа, посторонились, а когда те прошли вперёд — то не решались войти вслед, ощущая, что здесь они лишние.
Но, в конце концов, учитель, движимый состраданием и любовью к своей бывшей подопечной, преодолел смесь стеснения и смущения и сделал шаг вперёд. Он был здесь не ради того, кто погиб от мнимо неразделённой любви, но исключительно ради той, которую любил и воспитывал как свою дочь.
За ним, соблюдая светский этикет и дожидаясь, когда вперёд пройдут все родственники и люди старшего возраста — порог переступил и врач, руководимый отчасти невольным сочувствием к нашей героине, но всё же в большей степени — жаждой теперь уже безусловно гарантированного высочайшего вознаграждения.
Когда слуги укладывали тело усопшего Альберта Рудольштадта на скамью, у Консуэло вновь вырвалось (голос её совершенно перестал дрожать, но звучал всё ещё тихо):
— Осторожнее… — но наша героиня тут же осеклась, ощутив неловкость, — Простите меня. Я понимаю, я вижу, что вы делаете всё возможное. Ещё раз простите.
Ни один из работников вновь никак не отреагировал, продолжив исполнять то, что им было поручено.
В этот же момент тётушка покойного графа невольно проговорила, не сводя глаз с его земного облика:
— Господи… Христиан, мне кажется, что только сейчас я осознала, что мой племянник мёртв. Он выглядит таким беспомощным, мне так жаль его… Мне так хочется помочь ему, спасти… Но как, Боже Всевышний, как теперь я могу спасти моего дорогого Альберта?.. Его не спас сам Создатель… — проговорила канонисса, не оборачиваясь к своему брату, который инстинктивно взял Венцеславу за руку, которую она протянула ему через плечо. — Даже тогда, когда слуги несли его по коридору — можно было подумать, что он просто потерял сознание, и вот-вот очнётся, встанет, удивится всей той суете, что творится вокруг него — как было ещё год назад — и, как ни в чём не бывало, отправится по своим делам… Господи, и в чём только я пытаюсь убедить себя, и как жалки и бесплодны мои попытки... Но какая же горькая ирония! Всю свою жизнь Альберт не подпускал слуг слишком близко к себе — и вот, теперь настала та пора, когда они могут делать с моим мальчиком всё, что угодно, и он больше ничего не скажет, не выразит своё недовольство, не отстранит ни одного из них скупым, но красноречивым жестом — и в эти мгновения я понимаю всё как никогда ясно. Это ещё одна насмешка судьбы над моим дорогим племянником… Но за ним с невыразимыми любовью и нежностью, на кои способны лишь святые — будет ухаживать и эта чудесная девушка — Консуэло — так пусть же, если не тело, но его душа почувствует эти прикосновения…