Долгая дорога к переправе (джен)

— Одноглазый, каменный, человек отчаянный…

Плечо болело зверски. Лекарь, конечно, дал мазь, сказал, какие припарки и когда ставить, но чтоб они подействовали, нужно спокойно лежать под крышей родного дома, а не трястись в повозке день за днем. Пань, кряхтя, попытался устроить ушибленное плечо поудобнее на соломенной подстилке. А сосед продолжал мурлыкать себе под нос:

— …как найдут его на дне — быть в империи войне,

люд подымется волной, смоет всех татар ⁽¹⁾долой…

Этот парень спас Паню жизнь. Когда подломилась гнилая опора у деревянных креплений, подпиравших стенку сухого русла, и здоровенное бревно обрушилось на рабочих, соседу Паня размозжило голову, а парень не растерялся, оттолкнул лесину в сторону, и оно только вскользь задело плечо. Тоже приятного мало, но в родную деревню все-таки лучше вернуться живым и не калекой. А парень-то крепыш, хоть самого ставь подпоркой. Юаньчжан, вспомнил Пань. Зовут его так. Чжу Юаньчжан. Говорил, бывший монах, ушел из монастыря, когда тот закрылся. Может быть. Вот только поет он вовсе не священные сутры.

Короткую странную песенку Юаньчжан тянул с оглядкой, выбирал время, когда поблизости не случалось чиновников или обозной охраны. И то сказать, песенка-то непроста…

— Юаньчжан, а кто такой этот одноглазый и каменный?

— Это знак, приятель, — вполголоса ответил Чжу. — Слыхал про «Белый лотос»? А вы все — слыхали?

Вместе с ними в крытой повозке тряслись еще шестеро крестьян, отработавших свое на расчистке русла. Про загадочный лотос никто не слышал, и Чжу, возбужденно поблескивая черными глазами навыкате, принялся рассказывать о монахах тайного сообщества, точно знающих, когда именно придет конец проклятой власти чингизидов.

— Одноглазый и каменный уже начал свое движение под землей, — под конец заявил он, — как только найдут его, так народ и подымется!

— Уж не ты ли будешь его поднимать? — хмыкнул кто-то. Его поддержали смешками: услышанное слишком смахивало на сказку.

— Может быть, и я… — задумчиво протянул Чжу Юаньчжан и до самой остановки на ночевку не проронил ни слова.

Летние сумерки угасали долго. Пань, довольный тем, что можно полежать не чем-то не тряском, растянулся на циновке у костерка, на котором они всей компанией недавно готовили нехитрую трапезу. Кто-то уже похрапывал; иные пошли мыться к протекающей неподалеку реке. К Паню подсел Юаньчжан.

В некотором отдалении от них в полукруге из чиновничьих повозок горел другой костер, намного больше. Были там и низкие дорожные столики, и раскладные стулья, и масляные лампы. За одним из таких столов сидел человек в дорогой одежде и что-то увлеченно писал, покрывая столбцами иероглифов один лист бумаги за другим. В свете костра его длинные волосы, собранные с висков в хвост на темени, отливали темной медью.

— А этот все пишет, я смотрю, — проворчал Чжу. — Грамотный…

— Ну да… Что тут такого?

— Я тебе вот так скажу: от грамотных жди беды. Они хитрые, знают, как нашего брата бедняка обдурить и обобрать.

— Как будто неграмотные все сплошь честные, — усмехнулся Пань. — У нас в деревне есть горшечник…

— С неграмотным ты на равных, дубина! — с неожиданной горячностью перебил его Чжу. — А грамотный знает больше, потому уловки у него такие, что тебе и в голову не придут!

Пань вспомнил чиновников управы, что ведала делами их деревни, и вынужден был признать: они те еще мастера напускать туману и набивать цену на любую бумагу, вышедшую из-под их кисти.

— Так я о том же и толкую! Если мелочь такова, что о говорить о крупной рыбе?! Этот писака затеял менять речное русло, согнал пропасть народу… Знаешь, сколько погибло? Не только тот бедолага, на кого бревно грохнулось!

В голосе и жестах бывшего монаха сквозила такая несокрушимая уверенность в собственной правоте, что недоверие простого крестьянского парня растаяло без следа.

— Но в чем же тут хитрость? — не без робости спросил он.

— Хех! Все просто: тебе за работу заплатили?

— Ну да…

— Много?

— На подати, может, хватит…

— Вот! — выкрикнул Чжу, но тут же понизил голос, косясь на «писаку», который от громкого звука на мгновение оторвался от письма и поднял голову. — Весь твой заработок уйдет на подати, то есть обратно к татарам! Ты горбатился, пострадал — и останешься с голым задом! Понимаешь?! Но ничего, ничего… Недолго им нашу кровь пить! Скоро уж будет нам всем знак! — И он затянул свою песенку, не сводя пристального взгляда с канцлера. Впрочем, тот был поглощен работой.

Одноглазый, каменный, человек отчаянный!

Как найдут его на дне — быть в империи войне…

Хоть Пань и не запомнил слова, но песня неведомым образом пробралась в его родную деревню. Ее горланили мальчишки и подвыпившие крестьяне, слухи о «Белом лотосе» и каменном истукане быстрее самых легконогих скороходов бежали от деревни к деревне. Странное дело, но местные власти не обращали на них никакого внимания: мало ли о чем народ болтает! Подати между тем увеличились, и, как предсказал Чжу Юаньчжан, от заработка Паня не осталось и следа. Тут еще жена возьми и роди двойню: оно, конечно, радость двойная, но как их прокормить, если весь рис, который еще предстоит собрать, уже, считай, принадлежит даругачи?!

Ночи в конце того лета стояли жаркие, ветреные, с сухими грозами. Вот дом даругачи и запылал… сразу с четырех концов. Хозяин с семьей еле успел спастись.

— Люд подымется волной, смоет всех татар долой, — бормотал Пань, смывая с рук и лица копоть. Конечно, из уездного центра выдвинулось войско для усмирения и устрашения, но тут, опережая все слухи, заставляя натруженные мотыгами руки сжиматься в кулаки и хвататься за вилы, пронеслась невероятная весть: в сухом русле Хуанхэ раскопали каменного одноглазого идола ростом с младенца. С надписью на спине: «Это и есть каменный одноглазый человек. Как только его найдут, Поднебесная восстанет».

Среди тех, кто нашел истукана с пророчеством, был Чжу Юаньчжан.

* * *

Скиталец явился точно к началу часа Собаки. Полученные деньги он потратил с умом: оделся прилично, во все новое, и рукопись свою приодел в добротную кожаную обложку. Смущался и робел еще сильнее, чем вчера на берегу заводи, но когда императрица попросила рассказать, откуда взялись все эти удивительные сведения о древних героях, сочинитель приободрился, сделался красноречив и даже забыл прибавлять «ваше величество» в ответах на вопросы высокопоставленной слушательницы.

Впрочем, Ки сегодня была в особенно хорошем настроении и на мелочи внимания не обращала. Для того имелось два повода, и первый стоял перед ней — ходячий источник захватывающих историй. А второй был где-то во дворце, и Ки украдкой поглядывала на дверь: вот-вот она откроется, войдет Хен и доложит, что с визитом прибыл… Да, утром придворная дама первым делом сообщила, что вернулся Тал Тал.

Три месяца господин канцлер был на выезде. Императрица жила привычной жизнью, до отказа наполненной делами внутреннего двора, на грусть-тоску совсем не оставалось времени. Только зачем-то распорядилась посадить под окнами своего павильона куст мирта и собственноручно за ним ухаживала. А еще заметила, как сильно у нее обострился слух на некоторые звуки — например, скрип сапог из толстой кожи и скрежет бронзовых колец, которыми ножны крепятся к поясу. Уму непостижимо, сколько вооруженных людей в сапогах ежедневно шляется по дворцу; казарма им тут, что ли?!

Но вот — наконец-то! — тот самый скрип, тот самый скрежет…

Тал Тал вошел — и для Ки все остальное словно отодвинулось куда-то.

Он похудел. Лицо потемнело от солнца, а волосы будто бы стали немного светлее… Медлит с поклоном, смотрит прямо на нее — дольше, чем это позволено приличиями.

Ки встретилась с ним взглядом — и для Тал Тала время остановилось.

Блистательная императрица, на мгновение став просто женщиной, коротким безотчетным движением подалась навстречу. Опомнилась, замерла. Дрогнула ресницами, чуть улыбнулась.

— Рад видеть вас в добром здравии, госпожа Ки, — церемонный поклон по всем правилам. — После доклада его императорскому величеству я счел своим долгом направиться к вам.

— Вы поступили совершенно правильно, канцлер, — благосклонный величавый кивок украшенной фениксами головы. — Хвала богам, ваша поездка завершилась благополучно.

Их голоса звучали ровно. Их жесты были выверены до предела. Но отчего-то Скиталец, о котором все сразу забыли, смотрел на обоих с грустью.

— Хочу представить вам талантливого сочинителя, господина Ло Гуань-чжуна, или, как он сам себя называет, Скитальца озер и морей. Его повествование о временах династии Хань поистине удивительно!

Скиталец поклонился и польщенно улыбнулся. Канцлер, до этого не замечавший никого, кроме императрицы, наконец-то взглянул на него.

— Кстати, господин Ло, — продолжала Ки, — а как называется ваше сочинение? Вы до сих пор ничего не сказали нам об этом.

— Определенного названия у него пока еще нет, ваше величество. Возможно, я назову его «Троецарствие».

— То есть вы описываете противостояние государств Вэй, У и Шу? — Тал Тал уже заинтересовался всерьез. — Работаете в архиве академии?

— Увы, об архиве я могу лишь мечтать, господин канцлер. Кто же допустит туда недостойного сына торговца шелком?

— То, что вы держите в руках, — это и есть ваша книга? Дайте-ка сюда.

Тал Тал раскрыл рукопись наугад и пробежал глазами несколько страниц.

— Ее величество вам не польстила, господин Ло: пишете вы и впрямь талантливо. К тому же умеете обращаться с историческими сведениями. Я забираю книгу для более подробного изучения. И могу выдать вам рекомендательное письмо в архив академии, если желаете.

— Г-господин канцлер… — Скиталец согнулся в поклоне.

— Благодарите ее величество, не меня. Вот ваша истинная богиня удачи.

— О да, я уже имел счастье убедиться в этом! Вчера, во время купания, ее величество…

— Во время чего-о? — изумленно вскинул брови Тал Тал, но Ки уже спешила на выручку незадачливому сочинителю: — Об этом я расскажу вам позже, а сейчас мы, пожалуй, отпустим нашего дорого Скитальца, чтобы завтра он к этому же часу явился к вам за письмом, хорошо?

Удивительно, как всего за три месяца можно соскучиться по этому голосу — напевному, и в то же время с легкой хрипотцой, точно лихая девица с саблей нет-нет да и проглянет сквозь подчеркнуто женственный облик… Тал Талу пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы вернуться к действительности.

— Вы слышали, господин Ло? Письмо будет ждать вас завтра. И книгу свою вы получите обратно в целости и сохранности: я заметил, вы с нее глаз не спускаете.

— Она — всё, что у меня есть, — тихо проговорил Ло Гуань-чжун. — Все, ради чего живу. Я доверяю ее вам… Что-то подсказывает мне: вы, ваше величество, и вы, господин канцлер, станете для нее хорошими читателями.

— Он или конченый наглец, или на пути к превращению в ботхисаттву, — заметил Тал Тал, когда Скиталец, отвесив положенное число поклонов, ушел. — А я вот наглец несомненный и порядком одичал в дороге: бесцеремонно отобрал у вас книгу! Примите ее вместе с глубочайшими извинениями.

— Нет-нет, я хочу, чтобы вы прочитали ее первым, — Ки мягко отодвинула книгу от себя, скользнув ладонями по обложке и мимолетно коснувшись его пальцев. — Мне будет это приятно… К тому же я частично знакома с ее содержанием, а для вас оно в новинку.

— Спасибо…

Вышколенные придворные дамы и служанки стояли, не поднимая голов, лишь Хен позволила себе на мгновение взглянуть на госпожу. Позже она призналась ей: «Вы оба никого не замечали вокруг, держались за книжку обеими руками и молчали. Я испугалась: а вдруг бы вошел император?»

Тал Тал опомнился первым.

— Где вы разыскали этого чудесного господина Ло?

— Выловила из реки, — улыбнулась Ки. — Вместе с книгой. Мы с Хен купались, вдруг видим — по воде листы бумаги плывут…

— То есть этот проходимец видел вас без одежды?!

— Он не проходимец, а Скиталец! И ничего он не видел — мы по шею в воде сидели! Зато мы его видели… без одежды… — она прыснула. Глаза загорелись веселым озорством.

— Если так, он еще и редкий счастливец. — Тал Тал попытался говорить и смотреть сурово, сообразил, как глупо выглядит, и усмехнулся: — Во времена династии Хань его бы за такое сразу же казнили. Да и теперь не поздоровилось бы…

— В те времена императрицы вряд ли купались в реке, как простолюдинки. Но если б вы знали, какое это наслаждение!

Она живет взахлеб, подумал Тал Тал и неожиданно понял, отчего ему было так хорошо с крестьянкой Мэйли — намного лучше, чем с утонченными и образованными обитательницами Пинканли. В «Цветочных домах» не встретить искреннюю радость жизни, она обретается там, где сердца непокорны, горячи, и ничто не заставит их остыть и смириться: ни угрюмый старый муж, ни золотая клетка власти.

* * *

Солнечный луч протиснулся в щель между бамбуковыми шторами, упал на стол рядом с горящей лампой. Усталый огонек сделался прозрачным, ненужным… Тал Тал задул его, потер уставшие глаза. Ночь за чтением пролетела незаметно.

Отправиться спать? Но на исходе час Тигра⁽²⁾, а в следующий за ним час Кролика уже пора вставать. Да и впечатления от книги не позволят уснуть.

Он потянулся, встал из-за стола, поворочал затекшей шеей. Да, ради «Троецарствия» стоит жить, как выразился накануне его автор. Какое он себе прозвище придумал? Ах да, «Скиталец озер и морей»… Этот человек с внешностью младшего писца в какой-нибудь захолустной управе смог охватить взглядом пространства, по сравнению с которыми империя Юань — мелкое княжество. Пространства, эпохи, судьбы… Тал Тал не считал себя великим знатоком письменных трудов завоеванного народа, но подозревал, что со времен создания «Лунь Юй» Кун-цзы в Поднебесной не появлялось ничего столь же выдающегося. Интересно, написал ли Скиталец еще что-нибудь? Если да и оно хотя бы отдаленно сравнимо с «Троецарствием», то такой талант станет бесценным приобретением для империи… Но Тогон-Тэмур едва ли придет в восторг от содержания книги. Уж очень откровенно она порицает узурпацию власти.

«Беда не в том, что чингизиды делают мало для блага государства или делают не то, что требуется, — однажды признался У Чифан любимому ученику. — Все их деяния упираются в одно: для ханьцев они навсегда останутся кровавыми захватчиками. А с чингизидами такое клеймо получили все те, кого они покорили и бросили на мою несчастную страну, в том числе и твои соплеменники. Ты сделал учение Кун-цзы основой своей жизни, по духу ты истинный хань, но это способны оценить единицы… Для неисчислимого большинства ты, как и все степняки, — варвар и враг, не имеющий никаких прав на власть, кроме права наглой и грубой силы. Это горькая истина, друг мой, но от нее никуда не денешься».

После душной комнаты, полной невеселых мыслей, рассветный воздух во дворе показался глотком целебного снадобья. Тал Тал всего несколько дней назад переехал из дворцового павильона в этот дом, купленный и обустроенный по собственному вкусу, и теперь любовался зелеными стенами бамбука и раскидистой кроной груши — почти такой же, какая росла во дворе дома Баяна. Собственно, из-за нее он и выбрал это жилье в богатом хутуне Хэйчжима. Под ней нашлось достаточно места для каменного стола и лавки, а неподалеку, между бамбуковыми зарослями, по его плану обустроили площадку для воинских упражнений. Про себя Тал Тал называл ее «местом избавления от ненужных дум» и сейчас направился туда, захватив палаш и сбросив дэгэл и нижнюю сорочку.

…Клинок вновь сделался продолжением руки. С годами практики это ощущение приходило все быстрее, неизменно принося мгновенную вспышку радости. Холодный утренний ветер бросил на спину пригоршню знобких мурашек, требуя двигаться быстрее: удар, отход, выпад, поворот, удар!

— Тал Тал!

Он не услышал. Сейчас он не слышал ничего, кроме свиста клинка и короткого шелеста, с каким втыкались во влажный песок косо срезанные сухие стволы бамбука.

— Господин канцлер!

Этот оклик подействовал. Тал Тал остановился, выравнивая дыхание.

На краю площадки стоял Таштимур. Его лицо, с которого обычно не сходило плутовское выражение, сейчас было серьезно.

— Извини, что так рано, дело не терпит отлагательства. В доме тебя ждет аравтын дарга.

Чахан-Тэмур уже давно сделался мянгатын-нойоном⁽³⁾ , но по негласному уговору воины его самого первого аравта по-прежнему называли своего бывшего командира десятником.

— Восстание, — без предисловий сообщил Чахан-Тэмур. — Только что прискакал гонец от даругачи Шаньдуна. Взбунтовалась вся провинция, мятеж перекинулся на соседние. И это снова «Белый лотос».

— Кто бы сомневался, — проворчал Тал Тал.

— Угу. Только в этот раз решили богов к своим пакостям приплести!

Чахан-Тэмур рассказал о находке в русле, послужившей спусковым крючком бунта, и песню про одноглазого каменного пересказал слово в слово.

— Этого идола считают предвестником Будды Майтреи, — пояснил он. — Мол, теперь уже недолго ждать. Грядет небесный заступник, а с ним и законный правитель Поднебесной…

— Даже так? Помнится, раньше дело ограничивалось попыткой ограбить наместников.

— Да они из-за своей каменюки совсем ополоумели! Устраивают алтари, курят ему благовония и называют себя «благоухающее войско»! Каково?!

— Скверно… — Тал Тал покачал головой, а затем распорядился: — Тимурташ, съезди в Академию, узнай, вернулся ли уже Оуян-цзы. Надо с ним встретиться, и чем скорее, тем лучше. Таштимур, отправляйся во дворец, скажи императорскому евнуху, что все планы его величества на сегодняшний день придется передвинуть. Сразу после утренних церемоний у него состоится совещание со мной и мянгатын-нойоном. Причина: восстание крестьян, самое крупное со времен хана Хубилая. Затем через даму Хен передай императрице, что ее присутствие на совещании крайне желательно. Надеюсь на вас, парни.

Близнецы кивнули и исчезли.

— Всё такие же, — взгляд сурового воина потеплел. — И ты тоже почти не изменился, рыжий.

— Спасибо, аравтын дарга, — улыбнулся Тал Тал. — Позавтракаете со мной? Заодно обсудим, как убедить императора, что дело серьезнее, чем обычно.

— Не откажусь, — Чахан-Тэмур дружески хлопнул его по плечу. — Давай корми своего командира.

— У вас отменно готовят утку, дорогой канцлер, — Оуян Сюань с довольным видом отложил палочки. Начальник строительных работ, проводившихся в русле Хуанхэ, вернулся в столицу несколько дней назад. Узнав, что канцлер разыскивает его, поспешил на встречу и попал прямо к завтраку. — А статуэтка, что наделала столько шума, никакая не древняя. И не божественная, разумеется. Ее успел осмотреть один толковый камнерезчик, в свое время украшавший резьбой мраморную террасу перед воротами Тайхэмэнь⁽⁴⁾. По его словам, вытесали ее из песчаника самым грубым образом и совсем недавно, а в земле она пролежала не больше седьмицы.

— То есть подделка? — уточнил Чахан-Тэмур.

Оуян Сюань кивнул, приглядываясь к блюду со сливами, вываренными в меду.

— Оуян-цзы, — Тал Тал испытующе посмотрел на своего бывшего учителя, — как вы полагаете, из «Белого лотоса» в самом деле может выйти новый император? Но если так, откуда возьмутся силы и средства для захвата власти и, что важнее, для ее удержания?

Любитель вкусно поесть положил в свою тарелку крупную, с аппетитно треснувшим бочком сливу, взял палочки… отложил, вздохнул.

— Друг мой, я не прорицатель. Монастырь в неприступных горах Лушань, где зародился «Белый лотос», существует более тысячи лет. Его монахи-воины точно муравьи — тихие, упорные, умеющие действовать сообща…

— И на редкость самоотверженные, — добавил Тал Тал. — Молчат под самыми страшными пытками. Из-за этого мы до сих пор не знаем имен их главарей.

— Не исключено, что их попросту нет. Будда Майтрея, или вот каменный одноглазый идол, — чем не предводитель? — Оуян Сюань усмехнулся. — Осталось дождаться, пока какой-нибудь достаточно наглый проходимец объявит себя его земным воплощением. Вот тогда мы и узнаем имя того, кто намерен сделаться новым властителем Чжунго⁽⁵⁾. Мир в государстве по-прежнему зависит от ваших усилий, но, боюсь, в одиночку вам не справиться. Его величеству тоже придется всерьез позаботиться о том, чтобы не стать последним императором династии Юань.

1) китайцы со времен глубокой древности называли монголов «татарами», то есть «варварами». К современному татарскому народу это не имеет никакого отношения.

Вернуться к тексту

2) 3:00 — 5:00

Вернуться к тексту

3) командир тысячи воинов

Вернуться к тексту

4) Ворота Высшей Гармонии — главный вход во Внешний двор Запретного Города

Вернуться к тексту

5) Оуян Сюань как истинный китаец использует древнее самоназвание Китая: «Срединная страна»

Вернуться к тексту