Воронье царство (джен)

— Нет! — строгий глас Бога-Ворона громом пронзил безмолвный простор.

Другого Раунхильд не ожидал. Впрочем, если начистоту, он и вовсе ни на что не надеялся, поскольку прежде мудрый бог неизменно был глух к вопросам, касающимся Корвуса. Но задавать их жрец не уставал. Воодушевившись такими переменами, Раун позволил себе вольность:

— Мы ведь можем сделать для тебя куда больше! Просто дай нам шанс.

Но могильная всепоглощающая тишина стала единственным ответом. Тень Бога-Ворона могучим колоссом нависала над пустошью, надменно вскинув клюв белоснежной изрезанной рунами маски, давая понять, что этот вопрос исчерпан, но не гнала, нет, ждала иных. Которые на мгновение показались жрецу совершенно бессмысленными. Какая разница, на что способен враг, если исход уже предрешен? Но Раунхильд обуздал свои чувства. В конце концов это «нет» означало, что, вопреки опасениям, их судьба все еще не вышла из намеченной колеи. Хорошо бы еще узнать, как в ней не увязнуть. Перед тем как задать новый вопрос, Раунхильд обвел взглядом серое поле и выступающие на горизонте седые горы. «Та сторона» выглядела такой же умиротворяющей, как и всегда, тут и дышалось, и мыслилось легче да ровнее, но все же Рауну придется попрощаться с этим местом на долгое время. Как бы не навсегда.

Ему и сейчас, по-хорошему, не следовало сюда приходить, но последние дни дались Раунхильду крайне тяжело. Строжайший запрет на посещение «той стороны» давил на всех врановых жрецов без исключения. Ни одно лишение походной жизни так не тяготило, как невозможность освободиться от накопившегося напряжения, очистить свой разум и сердце, окунувшись в покой обители богов. Но опасность, поджидающая здесь, не оставляла иного выбора. Оторванность от бога с каждым днем ощущалась все острее, подопечных Раунхильда поглотили растерянность и страх, кто-то и вовсе начал проситься обратно на север, практиковать на захваченных землях. Но старшему жрецу приходилось отказывать. Во-первых, оставленная за спиной гвинландская армия была не меньшей угрозой, во-вторых, Раун, к сожалению, не мог предсказать реакцию Корвуса на подобное дезертирство.

Вот уж кто действительно был сам не свой, а Раунхильду доводилось видеть его едва ли не в любом расположении духа. От переполняющей Корвуса бессильной и бесцельной ярости разве что воздух вокруг не искрился. Даже жаль, что Скарв вызвал гнев на себя так рано, Корвусу бы не помешало на ком-то выместить злобу, и Раунхильду хотелось, чтобы это был хоть в чем-то контролируемый процесс. Но после казни полководца остальные военачальники, от воевод до последнего капрала, держались тише воды, опасались, словно чувствовали, насколько истощено царское терпение, пусть и не понимали толком причины.

Раунхильд не просто понимал, он знал. В руки Корвуса вручили долгожданный и по-настоящему ценный инструмент, а затем тут же лишили возможности им пользоваться, обязывая снова вести людей за собой вслепую. И если раньше противники не могли ни удивить его, ни уж тем более дать отпор, то сейчас дела обстояли иначе. А воля Бога-Ворона как стояла поперек здравого смысла, так и продолжала — Корвус вынужден был рисковать многотысячной армией, но не мог себе позволить подвергать опасности жизнь одного-единственного жреца.

Думая о Риване, Раунхильд не переставал удивляться выбору мудрого бога. Вот насколько царь и обещанный ему жрец были схожи внешне: оба темноглазые да вороные, гвинландцы чистых кровей, настолько противопоставлены были их сердца. Слепой бы заметил, что для незлобивого Ривана общение с Корвусом являлось настоящим испытанием, а ведь ему предстояло находиться рядом с ним даже тогда, когда остальные отступят. И, захочет того Риван или нет, он будет. Ибо в чем в чем, а в безграничном доверии своей судьбы Богу-Ворону царь и жрец были по-настоящему близки.

Ровно как Корвус Ривана, Раунхильд ни за что не стал бы подвергать риску никого из своих подопечных. Старшему жрецу было более чем достаточно того укора, что виделся ему в пустых глазницах масок павших в этой проклятой войне братьев. Но незаданные вопросы душили Рауна похлеще петли на шее, и как бы он ни силился прогнать их прочь, они все больше и больше подтачивали его волю. «Та сторона» манила, суля ответы, обещая передышку. И Раунхильд поддался ее зову, пусть и знал, что облегчение станет кратким, словно холодная рука опущенная на лоб больного лихорадкой, а последствия могут оказаться самыми скорбными.

— Те, кто преследует твоих жрецов, кто они? — собравшись, спросил Раунхильд.

— Они приходят без зова, без дозволения, — Бог-Ворон склонил голову, обратив взор пустых глазниц на своего последователя. — Ведут за собой голодную судьбу, скармливают ей и свет, и тьму.

— Как они подчиняют себе жрецов?

— Овладевают пустой оболочкой, — подтвердил страшную догадку мудрый бог.

— Как их одолеть?

— Силой, что я даровал.

Об этом Раунхильд мог догадаться и сам. И, похоже, он зашел в тупик: все, что ни шло в голову, упиралось в предначертанное Корвусу, о чем Бог-Ворон, вероятней всего, не станет говорить со жрецом.

— Что я могу сделать для тебя и твоего сына? — отчаявшись, попытал удачу Раунхильд.

— Не дай ей до него добраться.

— Ей? — переспросил жрец. — Судьбе?

— Ее кормилице.

Тень неожиданно припала к серой траве, опустила голову совсем низко, позволив заглянуть в одну из глазниц, как в распахнутое окно, за которым вместо безликой пустоши раскинулось белесое море. На дымчатом песке, омываемом набегающей волной, лежал выброшенный на берег черный кит. Жизнь давно покинула могучее тело левиафана, чью плоть изъел тлен, открыв взору антрацитовые кости, но не признать в этом остове стража морей было невозможно.

Бог-Ворон выпрямился в полный рост так же резко, как до этого склонился:

— Здесь больше не безопасно. Уходи.

Раунхильд без замедления подчинился, закрыл тяжелые веки и позволил яви взять верх. А открыв глаза в своем шатре, жрец первым делом увидел направленный на себя гневный взгляд сидящего рядом, скрестив ноги, царя.

— Ты? — зажав меж пальцев резную костяную иглу, коротко спросил Корвус.

— Я, — так же кратко ответил Раунхильд, унимая бешено колотящееся сердце в груди.

Только сейчас, глядя на острый атрибут, что Корвус явно не из любопытства взял в руки — свои дары-то он и так прекрасно знал — Раунхильд понял, да столь ясно, словно его отпустило некое наваждение, как сильно рисковал.

— Ну и на кой полез? — сухо спросил Корвус.

— «Та сторона» была весьма настойчива, — все еще пытаясь прийти в себя, проговорил жрец, а, подумав, добавил: — Прости.

— Раун, — в голосе Корвуса звучала сталь. — Запрет касался всех. И уж от тебя такого безрассудства я никак не ожидал. Что изменило бы твое «прости», если...

— Мы потеряли Орку, — перебил его Раунхильд. Он понимал, что поступил опрометчиво, но злость во взгляде и голосе Корвуса ощутимо причиняла ему боль.

— Уверен? — опешил тот.

— Бог-Ворон не в первый раз показывает мне мертвых богов, ты же знаешь, — Раун подхватил стоящую перед ним чашку с отваром, без которого в этот раз едва ли удалось бы успокоиться для ритуала.

— Сучье насекомое, — в сердцах процедил Корвус, бросив иглу обратно к обагренному перу, и забрал отвар из рук жреца. — Что еще он сказал?

Раунхильд передал все слова Бога-Ворона, касающиеся их врага. Корвус залпом допил снадобье и уставился, казалось, невидящим взглядом куда-то за спину жреца. Злоба отступила, но пришедшая ей на смену угрюмость, добавляющая Корвусу еще с десяток лишних зим, была ничуть не лучше. И когда он только стал таким смертельно уставшим? Как Раун смог пропустить и допустить это? Уже не в первый раз за эти годы Раунхильда захлестнуло гнилое чувство, что своей помощью он делает только хуже, будто, ставя Корвуса на ноги после общения с «той стороной», саморучно продлевает муки дорогого ему человека.

— А я ведь их видел, — вдруг прервал молчание Корвус. — В детстве. Чувствовал их чуждость, но принял тогда за души мертвых. А, выходит, это смертные шляются на «той стороне» без одобрения богов. Что ж, кормилица, говоришь? Времени осталось не так много, скоро она должна себя проявить, — он ухмыльнулся и наконец снова взглянул на Раунхильда, к его облегчению куда мягче. — Буду ждать. Плесни чего-нибудь еще.

Раун встал на ноги и подал Корвусу руку, помогая подняться.

— Вина у меня нет, — наливая в чашу крепкую настойку, зачем-то оправдался жрец.

— Будто я не знаю, — фыркнул Корвус и, сделав добрый глоток, поморщился. — Ох, но не перестану удивляться, как ты это пьешь.

— Молча. Зато помогает расслабиться.

— Мой дорогой Раун, кажется, ты стал забывать, как принято расслабляться, — Корвус расплылся в ехидной улыбке.

— Все забавляешься?

— Почему нет? Конечно, гибель Орки плохая новость, я тебе уже говорил, нам это наверняка выйдет боком. Но ты принес и добрые вести. Убедил меня в одной мысли. Иснан силен, очень силен, но он не властен над собой. Его ведут как натравленного пса. А его натасчики, его кормилица, вот они мне по зубам. Справимся с ними — выиграем для Бога-Ворона время.

— И как много времени? — с надеждой спросил Раунхильд.

— Не знаю. Но это будет уже не наша война, Раун, — Корвус задумчиво повертел чашу в руках. — И кстати, о нашей. Завтра мы достигнем Теорана. Увижу воочию склоны и решу, как обезопасить переход. Мне нужно, чтобы ты был готов разделить жрецов. Не хочу, в случае чего, потерять всех разом.

— Хорошо, — скрепя сердце согласился старший жрец, — я понял.

Корвус неожиданно подошел ближе и по-хозяйски поправил на шее Раунхильда выбившуюся из-под рубахи подвеску-перо.

— Не знаю, что ты вбил себе в голову, но ты мне все еще нужен, так что будь добр, не делай так больше, — требовательно заявил он и, хитро сощурившись, добавил: — А захочешь расслабиться, заходи, напомню.

— Стервец, — цыкнул на него Раунхильд.

Корвус хохотнул, вернул пустую чашку и напоследок бросил:

— Доброй ночи, Раун.

— Доброй, — буркнул тот в ответ, отгоняя очередное наваждение, но в глубине души радуясь даже таким незначительным переменам в настроении своего царя.