Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Когда слуги уложили тело умершего графа на скамью и ещё не успели предпринять ничего далее — Консуэло сказала им:

— Я всё сделаю сама. А вы лишь поможете мне.

И они, чуть растерянно переглянувшись, всё-таки послушно отступили в стороны.

Посмотрев ещё раз с печальной и горькой нежностью, и, словно бы желая увериться в том, что люди, служащие в этом за́мке, не причинили её любимому человеку никакого вреда — на земной облик своего избранника — наша героиня неспешно, будто исполняя какой-то священный ритуал (в отличие от истинных, ревностных католиков, коими являлась вся семья Альберта — Консуэло не придавала своим действиям сакрального смысла — кроме святого долга перед своим возлюбленным), подошла к столу, где стояли кувшин с прохладной водой и глубокое блюдце и вновь самостоятельно ополоснула руки, стряхнув с тонких пальцев несколько капель воды, блеснувших в золотистом пламени свеч.

Руки её дрожали, и происходило это по двум причинам.

Первой был безотчётный страх, что наша героиня тщетно пыталась гнать от себя прочь — хотя это чувство и не обуревало всё её существо и было смешано с трепетом преклонения перед возлюбленным. А образа и горящие перед ними свечи лишь усиливали в нашей героине чувство неуюта и какой-то излишней ритуальности всего действа.

«Я готова убеждать всех здесь в том, что нечего бояться — и для этого действительно нет причин — но сама же не могу до конца справиться со своими чувствами. Однако, как бы ни было — пусть же это не помешает мне».

Второй же служил очередной приступ озноба, что так некстати вновь настиг нашу героиню.

Но эта дрожь была заметна и ощутима лишь самой Консуэло. Со стороны же движения её выглядели такими уверенными, будто ей приходилось выполнять подобную работу каждый день. Канонисса невольно тихо вслух отметила это и граф Христиан вынужден был согласиться.

Скрывать и в некоторой мере сдерживать этот тремор нашей героине помогали прежде всего любовь к Альберту и высокий долг перед ним, а уже потом — осознавание того, что за ней наблюдают все эти люди: родные её её любимого человека, что волновались о ней как о собственной дочери, её учитель, что, казалось, вот-вот уведёт её отсюда за руку, слуги, объятые неясным страхом и, наконец, доктор, также проникшийся глубоким состраданием к ней и уже давно желавший уложить её в постель.

Консуэло понимала, что, если в какой-то момент она проявит слабость, призна́ется в том, что у неё не хватает сил — никто не станет осуждать её, но напротив — со всех сторон прозвучат слова благодарности Всевышнему за то, что «эта бедная девушка» наконец-то вспомнила о себе, и слуги с неменьшими уважением, осторожностью и аккуратностью довершат всю работу. Но наша героиня знала, что не имела права на слабость.

Консуэло без всяких объяснений понимала, чувствовала, с чего требовалось начать.

Она взяла первый из стопки лоскут ткани и, трепетно вздохнув — готовясь к тому, что предстояло ей — но всё равно не ощущая полной готовности, и, опять бросив краткий взгляд на земной облик своего возлюбленного, полностью опустила ткань в воду, затем медленно достала, несколько раз аккуратно, несильно отжала и, подняв глаза и уже не сводя их с Альберта, медленно приблизилась к скамье и осторожно прикоснулась к бледному виску. И в это мгновение наша героиня, словно по волшебству, вновь отрешилась от всего и всех, кто окружал её.

Сквозь влажную ткань наша героиня почувствовала, что кожа Альберта стала ещё холоднее и приобрела более чёткий и ровный восковой оттенок, и теперь явственно ощутила, что у живого человека не может быть такой температуры и цвета кожи и невольно проговорила:

— Да, смерть и вправду забрала тебя, — и произнесла — уже об ином, — Господь даровал мне ещё одну возможность быть с тобой, прикасаться к тебе, говорить с тобой. Но как же безумна идея о том, что ты можешь слышать меня. Я не верю в это. И, наверное, это к лучшему — хотя бы этой опасной иллюзии я лишена. Да, я убеждала твоих близких в обратном, но теперь выходит так, что тогда я лгала и им, и себе. Вот так же я сидела у твоей постели ещё менее часа назад, отирая испарину с твоего лица и горячо молясь о том, чтобы Господь оставил тебя на этом свете. Так пусть же Он позволит мне и сейчас провести рядом с тобой в этом положении ещё несколько минут.

И Консуэло и вправду забылась ещё сильнее и, прикасаясь к застывшим чертам любимого человека, вспоминала моменты их встреч, каждая из которых была незабываемой.

Проводя рукой по гладкому лбу и вискам своего избранника, она говорила:

— Сколько прекрасных мыслей, идей было в твоей голове, и, высказывая их, ты был прав как никогда. Ты говорил о равенстве между людьми, о том, что каждый рождён быть свободным, о братской помощи людей друг другу. В будущем ты желал создать орден, с помощью которого в мире наступил бы тот рай, о котором ты мечтал. Ты спрашивал меня о том, готова ли я служить там вместе с тобой, и в случае моего согласия, когда всё будет готово — ты обещал устроить наше исчезновение из за́мка, и я была почти согласна. Ты говорил о том, что мы оставим твоим родным прощальные записки, где объясним всё, потому как, если мы. Твои мечты завораживали меня. Но я понимала, что такая деятельность несёт в себе множество опасностей, и я боялась за тебя, и за себя тоже. Однако меня терзали страх и отсутствие достаточной степени решимости. Зная твою горячую натуру, я осознавала, что ты очень быстро можешь перейти к воплощению своих замыслов. Но смерть забрала тебя иным образом — жизнь посмеялась надо мной, и посмеялась, хоть и жестоко, но заслуженно. Теперь же я понимаю, что пошла бы за тобой… Но поздно говорить об этом… А сколько знаний было у тебя! Когда ты делился ими со мной — ты постепенно открывал для меня целый мир во всём его многообразии. До встречи с тобой я умела лишь петь и знала историю итальянской музыки. Я не умела даже писа́ть — но ты научил меня. Твои рассказы разворачивали передо мной картины древних битв — сокрушительных и триумфальных, мученичества за веру, во имя светлого будущего — зрелища самых жестоких пыток и казней вставали перед моими глазами. Теперь я понимаю, что так ты готовил меня к этой опасной работе. Да, я выказывала страх, но не меньше было и согласия в моём сердце. Я никогда не просила тебя остановиться — и в один прекрасный момент ты увидел, что победа мужества в моей душе́ наступит очень скоро — ты ждал его, и твоё сердце радовалось, когда он наступил — теперь я понимаю, что однажды узрела именно это выражение в твоём взгляде — в то время как ты убеждал меня, что мне лишь показалось это беспричинное торжество в твоих глазах. Но… — голос нашей героини прервался, — ты не успел. Не успел сделать ничего. Не успел даже начать — со мной или без меня. Но, кто знает — была ли бы твоя смерть от рук власть имущих менее исполненной физических и душевных страданий и выдержала ли бы твоя хрустальная душа́ тех испытаний, кои ждали бы нас… Какой бы стала моя — нет — наша жизнь? Выдержали ли бы мы всё то, что ждало нас?.. Но нет, нет, я не хочу сейчас думать об этом — ибо эти мысли своей несбыточностью причиняют мне боль. Я не хочу думать об этом больше никогда.

С последней мыслью, понимая, что прошло уже преступно много времени, мельком, с некоторыми растерянностью и испугом оглянувшись вокруг — на людей, что стояли вокруг неё, Консуэло перевернула скомканный лоскут ткани другой стороной и коснулась им щеки возлюбленного.

— Тогда, при нашей второй встрече, что состоялась в подземелье Шрекенштейна, я видела, как стремительно бледнеет твоё лицо — оно стало почти того же оттенка, что и сейчас, а голова склоняется к столу. Я всеми силами стремилась не допустить того, чтобы ты погрузился в летаргию — иначе бы я оказалась погребена там вместе с тобой. И мне удалось не дать тебе погрузиться в этот тяжёлый сон, и на твоих щеках вновь — пусть медленно, но всё же появился тот слабый румянец жизни, что в долгие периоды душевного равновесия украшал твой облик… Но какая же это ирония — отняв твою жизнь, Всевышний ничего не сделал с моей, оставив меня здесь, обрекая на му́ки… Теперь же твоё лицо очень скоро станет белее того полотна, на котором ты лежишь сейчас, и я уже не смогу разбудить тебя.

Почувствовав, как непрошеная слеза капнула из-под её опущенных ресниц на её руку и стекла на ткань, наша героиня вновь остановилась и перешла к закрытым векам своего возлюбленного.

— Как много раз я видела слёзы в твоих глазах. Это случилось впервые, когда ты бросился к моим ногам, услышав моё пение. Как же я испугалась тогда… Именно в те минуты во мне зародился безотчётный, неведомый страх перед тобой, и я думала, что мои чувства не обманывают меня, но как же я заблуждалась… Потом же я видела эти прозрачные ручьи на твоём разгорячённом лице, когда ты целовал край моей шали — в то время, когда я, сидя в кресле перед окном, оправлялась после нервной болезни, вызванной посещением твоего подземелья — и я не могла понять их природы, и оттого они ещё сильнее страшили меня. Когда ты рассказывал мне о тех испытаниях, кои выпали тебе в прошлых жизнях — я также лицезрела, как дрожали твои ресницы и как из твоих глаз проливались эти хрустальные ручьи — словно всё это происходило с тобой наяву — казалось, что ещё немного — и зрелища истязаний отразятся в них… Твои губы — такие невозможно тонкие. Ими ты говорил со мной — и тогда я могла бы часами смотреть на них, не ослабляя своего внимания к твоим словам, но не делала этого, чтобы не смутить тебя. И благодаря этой тонкости их движения всегда казались мне такими изящными… Они никогда не были бордовыми или красными, но всегда имели оттенок розового цвета — чуть ярче или бледнее. Как же узок их контур и красива их линия. Я помню, как плотно они сомкнулись и побледнели от напряжения перед тем приступом летаргического сна, что ты пытался отогнать от себя, преодолеть, и что я смогла предотвратить. Твой греческий профиль — когда я вижу его, то представляю героев тех драм и трагедий, в коих когда-то мне доводилось играть свои роли и вижу на их месте тебя.

Омыв таким образом лицо своего избранника, Консуэло чуть подняла взгляд и медленно проследовала к небольшому столу, стоявшему отдельно — она понимала, что последний предназначался для использованных предметов. Оставив первый обрезок ткани там, она вновь омочила свои руки в том же кувшине и, стряхнув с пальцев лишнюю воду и подойдя к стопке лоскутов, взяла второй. Проведя с ним ту же процедуру во втором сосуде, наша героиня приблизилась к телу своего возлюбленного и сложенным куском ткани несколько раз провела по шее Альберта.

«Господи, неужели я вижу это наяву?.., — невольно с незаметной никому обесценивающей усмешкой подумал Сюпервиль. — Никогда не мог представить, что доживу до такого… Не дай мне сойти с ума вместе с ними…»

— Твой голос. Такой красивый, благородный и мужественный. Закрыв глаза, я могла бы наслаждаться им вечно — и так и было — я слушала тебя часами. Я слышала твоё трепетное дыхание, когда ты сидел у моих колен, в то время, как я выздоравливала после визита в ту злосчастную пещеру, и оно, так же, как и твои слёзы, внушало мне неясный страх. Твои плечи. Сейчас они кажутся такими худыми… В каком бы состоянии ни находилась твоя душа — ты всегда хранил ровную осанку, и эта чудесная аристократическая привычка, к коей любезная канонисса Венцеслава приучала тебя, вероятно, с самого детства, очаровывала меня и добавляла грациозности твоим движениям, и всему этому только способствовала твоя неизменно стройная, почти худая фигура. Твоя грудь. Если бы мы пошли по тому пути, который ты видел для себя — для нас — желая изменить мир — то за ней я ощущала бы себя как за каменной стеной. В тебе поразительно сочетались хрустальная хрупкость души и невероятные мужество и сила воли. Ты бы шёл по этой дороге до конца — до победы или до трагического финала — и потому я, не оглядываясь, шла бы вперёд под нашим невидимым знаменем вместе с тобой. Если бы потребовалось — то ты бы отдал свою жизнь во имя воплощения тех светлых идей, что бились в твоём сердце. И я тоже. Мы бы никогда не разлучались, и потому, коли бы нам было суждено погибнуть — то смерть настигла бы нас одночасно. Твои руки. Руки истинного аристократа. Тонкие пальцы, хрупкие ладони. Ими ты, рассказывая мне истории — то ли пережитые тобой, то ли привидевшиеся во сне или во время жестоких приступов иллюзий — жестикулировал порой так несдержанно, так эмоционально, что едва не пугал меня но неизменно так изысканно и изящно, что я не могла отвести глаз. Ими же ты играл на скрипке мелодию, которую я впервые услышала в твоём исполнении в той же пещере — в подземелье Шрекенштейна — лёгкую, прозрачную, серебряную, подобную лесному ручью. Она была проста, но вместе с тем так красива. Она заворожила меня. В ту минуту я не видела тебя, но теперь могу представить это перед своим внутренним взором. Этими же пальцами ты перелистывал страницы многочисленных книг, делая бесконечные записи при чтении, — говорила Консуэло, медленно перебирая и отирая пальцы своего избранника. — Временами, проходя мимо открытой двери твоей спальни — хотя, всякий раз я старалась сделать это быстрее, но я не могла совладать с собой и не бросить взгляда, полного какого-то трепетного и священного любопытства — я лицезрела тебя в этом положении и невольно восхищалась красотой твоего облика и той сосредоточенностью с которой ты работал. Серьёзность придавал твоему лицу ещё больше красоты. Ты же не видел меня никогда. По крайней мере, так мне хочется думать — знать, что я не помешала тебе ни единого раза. Если ты вдруг, невзначай, решал повернуть или поднять голову — я тут же спешила пройти мимо. А потом, стоя неподалёку, я слышала, как ты тихо и раздражённо вздыхаешь, досадуя на то, что, охваченный какими-то новыми мыслями, идеями, не затворил дверь в свою комнату и поспешно, исправив эту оплошность, вновь садишься за свои занятия.

Омыв таким образом верхнюю часть тела и руки своего любимого человека, Консуэло вновь ополоснула руки, взяла ещё один лоскут ткани и, омочив его во второй ёмкости, приступила к омовению торса Альберта.

— Ты всегда более заботился о жизни духовной, нежели о физической, и оттого ел очень мало и был неприхотлив в пище и не уделял много времени завтраку, обеду и ужину — во время них ты неизменно был увлечён чем-то, что происходило в твоём внутреннем мире, быть может, какими-то воспоминаниями… И в этом мы были с тобой схожи. Но всё же у тебя были любимые кушанья — о них я немалой хитростью однажды выведала у Зденко и оставила их тебе у входа в подземелье, чтобы он передал их тебе. И я до сих пор помню все их названия. Ты и я верили в одного бога — независимо от исповедания. Но ты был всецело верен Ему, и первое доказательство тому — то, что ты отдал себя во власть любви ко мне, и, когда письма от меня перестали приходить — не пытался убедить себя в том, что твоё чувство — иллюзия — как делают многие другие — чтобы только избавить себя от страданий. Но и в остальном — ты хотел создать тайное общество, чтобы светом своей души привести этот мир к райской жизни. Но у меня была ещё одна вера — я поклонялась музыке, служила ей. Ты тоже почитал это искусство, и, несмотря на то, что не изучал его основ — очень чутко чувствовал и передавал тончайшие оттенки движений души. Но это было скорее дополнением к твоей преданности Создателю и самому себе. Я же… я же не смогла признаться самой же себе в этих чувствах, и моя расплата за этот грех будет вечной. Мне оказалось проще остаться преданной своему призванию. Я испугалась своих чувств.

Гениталии Альберта Консуэло омыла молча. Стыд не заставлял её отводить глаза. Наша героиня не испытывала никаких чувств, кроме печали. Но слуги же невольно опустили взгляды. Все же остальные продолжали смотреть — ибо, догадываясь, что делает наша героиня, за спиной Консуэло всё же не могли видеть этого воочию.

Следующим лоскутом она начала отирать ноги своего избранника.

— Когда ты выводил меня из подземелья — я не успевала за тобой. Утомлённая душевно и физически, я в конце концов упала на землю, мои глаза закрылись, но ты продолжал идти, почти бежать вперёд, стремясь к чему-то, что было видимо и слышимо только тобой одним. И только какое-то чудо спасло меня — ты очнулся от своих иллюзий и вспомнил обо мне. Ты вынес меня на своих руках. Я думала, что силы не вернутся ко мне и тебе придётся нести меня до моей спальни, но, когда ты поставил меня на землю, я, к своему невыразимому удивлению, смогла идти сама. Это было похоже на какое-то перерождение, а точнее… на первый его этап. Я верю — тогда ты знал, что я выживу, что та нервная лихорадка не заберёт мою душу, что ты сможешь помочь мне. Если бы ты не желал основать тайное братство — ты мог бы стать прекрасным врачом — я чувствую, что твои знания в силу твоих усердия и пытливости, жажде находить точные и однозначные, неоспоримые ответы превосходили бы многие светила нынешней медицины — и, быть может, помощь другим людям помогла бы той сердечной энергии, что доселе не знала выхода — смогла наконец найти выход, и их благодарность твоих пациентов, быть может, исцелила бы твою душу.

Очнувшись от воспоминаний о прошлом и понимая, что эта часть омовения завершена, Консуэло проговорила, обернувшись к слугам:

— Помогите мне. Но сделайте так, чтобы его голова была повёрнута в сторону.

— Но… пани Консуэло…

— Да, я понимаю, что мои слова кажутся вам словами сумасшедшей, но, если так вам будет легче — то считайте это просто данью уважения к этому человеку. Моего уважения.

И слуги, понимая, что проще сделать так, как она просит их, эта странная женщина, нежели продолжать спор, что окажется бесплодным — выполнили её слова́.

— Господи, какая неестественная поза… Теперь осознание того, что ты умер, кажется, ещё более укоренилось во мне… — безотчётно проговорила канонисса, увидев закрытые глаза своего племянника, что, будучи живым, никогда бы не принял этого крайне неудобного положения.

— Твоя всегда безупречная осанка делала твой облик ещё красивее. В любых своих манерах поведения ты был истинным аристократом.

Закончив омывать ноги своего возлюбленного, Консуэло приподняла голову своего любимого человека и, слегка омочив, водой волосы, бережно опустила обратно на скамью. Совершая всё это, она невольно проговорила:

— Господи, неужели я делаю это?.. Мне кажется, что ты сейчас откроешь глаза и посмотришь прямо на меня… Твои глаза так близко... Почему я никак не могу победить в себе этот страх?..

Дав себе несколько мгновений оправиться после нового испуга, стоя рядом с телом своего возлюбленного, и затем вновь подняв глаза на слуг, она сказала:

— Я закончила.

Но наша героиня могла бы не говорить этого. Они видели все действия Консуэло и лишь ждали, когда она будет готова отойти от тела своего избранника.

Отступив на несколько шагов от скамьи, наша героиня сказала:

— А теперь… я надеюсь, что вы понимаете, куда нужно отнести тело… графа Альберта.

Консуэло немного неловко и стыдливо опустила глаза, понимая, что он слышал и помнил её слова, произнесённые в то время, когда она застилала чистым бельём постель младшего из Рудольштадтов.

— Да… конечно, — против своей воли, объятый новой волной страха — такого сильного, коего не испытывал ещё никогда в своей жизни — ответил один из тех же людей, что ожидал, когда Консуэло снимет со своего умершего избранника рубашку.