Долгая дорога к переправе (джен)

Когда притворяться спящим надоело, Тогон-Тэмур открыл глаза. Заметив это, евнух поспешил согнуться в поклоне.

— Ну? — проворчал лежащий.

— Приветствую пробуждение светоча мира, великого дракона, средоточия мудрости, опоры милосердия...

— Давай горшок и умываться.

Евнух засуетился, подбежали его помощники, один с большим фарфоровым горшком, другой с кувшином, третий с тазом... Тогон-Тэмур поморщился: покойный Колта управлялся со всем один, быстро, ловко, тихо. Эх, не заделался б он отравителем, цены бы ему не было! Новый, конечно, проверен-перепроверен, услужлив, велеречив и сладкогласен, но все-таки Колта был лучше. А еще император постоянно забывал, как зовут новичка... Шэнь? Люй? Ах, да...

— Цао, есть новости? — сквозь журчание в горшке поинтересовался Тогон-Тэмур. — Иначе ты б не торчал у постели.

— Прозорливость вашего величества безгранична! Именно так: есть новости, но, увы, тревожные.

Горшок унесли. Подали умываться.

— Выкладывай.

— На исходе часа Кролика прибыл порученец господина канцлера. Сообщил, что господин канцлер требует... ох, ваш недостойный слуга не смеет повторить его слова...

— Ну какой ты нудный! — Император швырнул в него полотенцем. — Говори уже!

— Господин канцлер требует отставить все дела вашего величества, — забубнил Цао из-под полотенца, — и сразу же после того как ваше величество изволит откушать, принять господина канцлера, а также мянгатын-нойона Чахан-Тэмура...

— Что-что?! — Тогон-Тэмур сдернул с головы евнуха мокрую ткань. Открылась бледная, испуганная физиономия.

— Мятеж, ваше величество! Крестьяне восстали!

— Вам уже сообщили, государь? — любимая супруга имела право входить к императору в любое время без доклада. — Да, крупнейшее восстание со времен вашего досточтимого предка Хубилай-хана. Таштимур... — или Тимурташ? — впрочем, неважно, рассказал, что все подстроено монахами «Белого лотоса».

— Оказывается, ты знаешь людей канцлера по именам, — сварливо заметил Тогон-Тэмур. — Давно познакомились?

— Оставьте нас, — приказала императрица евнухам. Прислугу как ветром сдуло.

— Я с близнецами месяц в дороге провела, жаль, так и не научилась различать их, — тихо, отчетливо проговорила она, подойдя к супругу вплотную. — Нет, между нами ничего не было. Между мною и канцлером — тоже. Тебе достаточно моего слова, или ты не успокоишься, пока не убьешь и его тоже?

— Причем здесь это?! — Тогон-Тэмур отшатнулся от нее, как от привидения.

— При том, что сейчас не время для ревности! Сколько лет ты уже правишь?

— Ну, десять...

— За это время тебе хоть раз докладывали о каком-нибудь мятеже?

Император молча помотал нечесаной головой. Евнухи как раз собирались приступить к туалету его величества, когда прозвучал приказ императрицы.

— Догадываешься, почему?

— Хорошая работа канцлера и его людей. Нян, я, может быть, и ревнивец, но все-таки не окончательный тупица...

Он посмотрел на нее с покорной грустью. Этот взгляд был знаком Ки еще со времен острова Чеджудо, где одинокий мальчик изо всех своих невеликих сил пытался выглядеть будущим императором. Временами это ему удавалось... На втором десятке лет его правления Ки пришлось с горечью признать: все усилия воспитать из супруга истинно конфуцианского правителя ушли, как вода в песок. Сделавшись Сыном Неба, научившись читать и писать, восторжествовав над врагами, Тогон-Тэмур в глубине души остался обидчивым, взбалмошным, легкомысленным подростком. Государственными делами занимался с откровенной неохотой и то лишь тогда, когда императрица и канцлер, будто строгие учителя, заставляли его прочитывать указы, прежде чем поставить на них свою печать, и выслушивать доклады министров. Имея ничем не ограниченную власть, он до сих пор не знал, что с нею делать, и госпожа Ки все чаще с надеждой поглядывала на подрастающего принца Аюширидару, уповая, что в будущем он окажется похож на нее не только изгибом бровей и разрезом глаз.

— Ты и он постоянно чего-то требуете от меня... — тем временем жаловался супруг, — Знаешь, с Баяном мне было проще: он говорил, что действует во славу чингизидов, я ему верил. Это же и моя слава тоже, разве нет? А Тал Тал твердит про неурожаи и цену на соль, будто я какой-то купец!

— Слава правителя растет из благополучия народа, которым он правит, — мягко возразила Ки. — И сейчас самое время о нем позаботиться. Бунтовщики смущают крестьян и с этим немедленно надо что-то делать. Уверена, канцлер будет говорить с тобой именно об этом.

— Да что тут мудрить? — Тогон-Тэмур пожал плечами. Ему уже надоел этот разговор с глазу на глаз, он нетерпеливо поглядывал на двери, за которыми дожидались евнухи. — Десяток-другой повесить для острастки, остальные сами разбегутся... Баян всегда так говорил и действовал. Между прочим, помогало.

— Значит, теперь перестало помогать, — Ки вернула голосу твердость и перешла на официальный тон с тем расчетом, чтобы услышали за дверью: — Ваше величество, империя ждет от вас мудрости и решительности. Не сомневаюсь, сегодня вы покажете нам образец достойного правителя... — а потом добавила, перейдя на умоляющий шепот: — Любимый, не упрямься, пожалуйста. Ты знаешь, я никогда не преувеличиваю неприятности.

— Ладно, — вздохнул император, рассеянно скребя в затылке. — Постараюсь. Ради тебя.

* * *

Серое облако пыли висело над длинной змеей, споро ползущей по каменистой дороге. Под осенним, но все еще жарким солнцем змея поблескивала чешуей доспехов, пестрела белыми, рыжими, черными пятнами конских голов и крупов. Всадникам в «голове» змеи пыли доставалось меньше, но она все равно скрипела на зубах, порошила глаза.

Тал Тал глотнул воды из притороченной к седлу фляги и посмотрел на солнце, потихоньку сползавшее к горизонту. Выехали затемно и, если боги останутся благосклонны, к ночи мянган Чахан-Тэмура покроет треть пути, оставшийся до мятежной провинции Шаньдун.

Спешка была такая, что рекомендательное письмо автору «Троецарствия» пришлось дописывать чуть ли не в седле.

— У вас интересные взгляды на власть, господин Скиталец, — заметил Тал Тал, отдавая ему бумагу с канцлерской печатью. — Не боитесь нажить с ними врагов?

— Смею надеяться, ее величество пока не испытывает вражды к скромному сочинителю, — ответил тот, почтительно, двумя руками, принимая письмо. — Также и высокочтимый господин канцлер до сих пор не приказал бросить ничтожного в темницу. Кого же еще мне бояться?

— Вот как? А его величество император?

— Едва ли Сын Неба, да продлятся его годы вечно, снизойдет к труду недостойного... Но, случись такое, сумею ответить и перед ним, — смиренно опущенный взгляд и тихий голос лишь подчеркивали дерзость ответа. Тал Тал вновь задумался, наглец ли перед ним или святой, но на долгие размышления не оставалось времени.

— Вы интересный человек, господин сочинитель, и в другой раз я побеседую с вами подольше. Скажите, вы написали еще что-нибудь кроме «Троецарствия»?

— Да, господин канцлер, есть готовая пьеса и завершается работа над другой...

— Отлично. Покажите ее императрице. Уверен, она заинтересуется.

Как ни приятны были воспоминания о прямодушном чудаке и его замечательной книге, действительность требовала сосредоточиться на куда менее радостных вещах.

Император соблаговолил вникнуть в причины вспыхнувшего восстания. Не без помощи любимой супруги, но тем не менее. Слушал молча, хмурился. Потом спросил, что же в связи со всем этим предлагает канцлер. И с нескрываемым недоумением услышал ответ: «Прежде всего — отказ от массовых казней мятежников». «Это еще почему?» — «Потому что правитель должен быть милосерден и справедлив, он не карает без надлежащего разбирательства. Такому правителю народ доверяет и потому власть остается прочной. Без доверия народа государство обречено».

Слова Кун-цзы были подкреплены собственными рассуждениями: о том, что основное недовольство крестьян касается алчности и самоуправства наместников; что «Белый лотос» пытается решить собственные дела крестьянскими руками. Тогон-Тэмур надолго задумался, а потом вдруг высказался, да так, что супруга Ки просияла, да и канцлеру показалось, что этот легкомысленный слабак на троне все-таки не безнадежен.

«Что если мы устроим показательный суд над самыми вороватыми даругачи? Такой шаг ведь укрепит доверие ко мне народа?» — «Безусловно, ваше величество». — «И усилия проклятых монахов пропадут впустую?» — «Трудно сказать наверняка, но доверие народа к их призывам должно уменьшиться». — «Хорошо. К народу я буду милосерден. Отправляйся и доставь на мой суд воров-наместников».

С таким напутствием канцлер выехал вместе с Чахан-Тэмуром и его тысячей копий в Шаньдун.

Мянгатын-нойон за весь день не сказал и десятка слов. Конечно, он никогда не был балагуром, но теперь смотрел особенно хмуро.

— Вас что-то тревожит, аравтын дарга?

— Не «что». Кто. Помнишь Хэ Вэйи?

...16 лет. Лесная дорога. Нападение крестьян. Первая смерть. Тинчу прикрывает погибшего брата, а Кама и Хэ бегут не оглядываясь... С тех пор Тал Тал видел много смертей, немало и предательств, но те, первые, врезались в память навсегда.

— У него оказались крепкие связи при дворе и в армейской верхушке, — рассказывал Чахан-Тэмур. — короче, он теперь мне ровня, и его тысяча три дня назад выдвинулась в Шаньдун из Нанкина.⁽¹⁾

— Разве Хэ получил приказ императора?

— Куаньчэгэ, даругачи Шаньдуна — отец его старшей жены. Ну как не помочь родственнику? Тот его и вызвал... Я только сегодня узнал об этом.

— Если он не изменился, легко представить, что начнет твориться в провинции!

— Он не изменился, — покачал головой Чахан-Тэмур. — Утопил Нанкин в крови: ничего удивительного, что крестьяне восстали и там тоже.

Солнце скатилось за кромку дальних гор. Похолодало. Сырость прибила пыль, дышать стало легче. Змея сползла с дороги, распалась на части и вскоре запылала сотней костров в разом загустевших сумерках. Горели они недолго: поужинав, воины отправились спать, чтобы задолго до рассвета вновь выступить в путь. Лишь дозорные с факелами, сменяя друг друга, ходили между походными шатрами.

Опустив близнецов спать, Тал Тал засиделся у костра в одиночестве: под мирный треск дров и глухой храп спящих хорошо думалось о делах и не только.

Тао, страстная, мудрая, так и не разгаданная до конца... Он не забыл ее, но мучительная тоска, всякий раз приходившая с воспоминаниями, незаметно сменилась грустной благодарностью и чем-то похожим на смирение. Разноглазая ворожея потихоньку уступала место другой женщине, совсем не похожей на нее. «Врать не буду, иногда я хочу ее». Императрица не стала более желанной, чем бывшая служанка, хотя следовало признать, в нынешней госпоже Ки было что-то особенно притягательное. Любовные связи между высокопоставленными обитательницами внутреннего двора и царедворцами различных рангов не были чем-то из ряда вон выходящим: умные и осторожные пары избегали разоблачения, беспечных и неловких ловили и наказывали, нередко весьма сурово. Тал Тал отлично понимал, что означают долгие взгляды госпожи Ки и якобы случайные прикосновения, не противился и не прерывал их, но никаких следующих шагов предпринимать не собирался и был уверен в такой же сдержанности с ее стороны. Несмотря на все различия, он видел в Тао и Сон Нян одну общую черту: чувство собственного достоинства. Оно заставило Тао написать прощальное письмо и уйти из его жизни; это же чувство не позволяло императрице опуститься до тайных свиданий где-нибудь в кладовой прачки или каморке садовника. Тал Тал в полной мере ценил тонкое наслаждение подобной игрой и почти не сомневался, что его бывшая ученица относится к этому так же.

Из своего шатра вышел Чахан-Тэмур. Присел к огню, раскурил короткую трубку, выпустил белесое облако едкого дыма.

— Думаешь, поможет? — спросил он, вновь затянувшись. — Я про суд над наместниками. Ну, повесят трех-четырех, остальные же не станут меньше воровать.

— Не станут, — Тал Тал вздохнул. — Но на какое-то время в провинции наступит покой. Конечно, шаткий, но это лучше чем ничего. Он даст мне время, чтобы убедить императора отказаться от наместников вообще или хотя бы сильно сократить их количество. Быть может, при Хубилае они и были надежной опорой высшей власти, но с тех пор опора сгнила и своей вонью отравляет власть. В сильном государстве между правителем и народом не должно быть посредников, нужны лишь проводники, то есть чиновники, которые доводят до народа волю государя и следят, чтобы она была понята и выполнялась должным образом.

— И ты надеешься на успех своей затеи?

— Я хотя бы попытаюсь, аравтын дарга. К счастью, у меня есть надежный единомышленник во дворце.

Чахан-Тэмур молчал, дымил трубкой. Ему не требовалось пояснять, о ком говорит собеседник.

* * *

— Ломайте, — распорядилась Ки.

— А, может, не надо? — осторожно предложил Докман. — Покрасить и сойдет...

— Нет. Эти доски пропитаны гнусью и унижением. Сдирайте все до камня. Пусть новая обшивка будет из цветного бамбука и шелка.

Ее голос эхом разносился по пустому павильону. Императрица и старший евнух стояли в бывшем Холодном доме — месте, где не так давно доживали свой короткий век провинившиеся императорские жены и наложницы. В прошлом году Ки вернула несчастных женщин обратно в гарем, разогнала евнухов-истязателей. Угрюмый павильон без окон в дальнем конце дворцовых угодий опустел и медленно разрушался от непогоды, возвышаясь темным призраком среди парковой зелени и цветов. Собирались переделать его под склад угля или амбар, но неожиданно ему нашлось иное применение.

— Хочу, чтобы меня запомнили просвещенным правителем, покровителем прекрасного, — заявил Тогон-Тэмур, и вопросительно посмотрел на супругу. Этот разговор состоялся спустя какой-нибудь час после отправки канцлера в Шаньдун. Перспектива показательного суда над вороватыми даругачи настолько воодушевила императора, что он принялся искать новые способы понравиться подданным. Это и радовало, и настораживало одновременно.

— Да, ваше величество, — Ки решила, что лучшим тоном будет сдержанная заинтересованность.

— Когда я был принцем, однажды видел представление на базарной площади. Так здорово! Конечно, грубое развлечение, для простонародья, но ведь существует и более утонченное... Я имею в виду театр. В городе есть театр? В детстве учитель много рассказывал мне о нем.

Канцлер, знавший столицу вдоль и поперек, отсутствовал; к счастью, его первый помощник Тинчу оказался во дворце и сумел дать ответы на все императорские вопросы. С его помощью выяснилось, что, действительно, когда-то на базарной площади существовал дощатый балаган, где бродячие актерские труппы давали представления для ремесленников, слуг и мелких купцов. Увы, он сгорел лет десять назад, а новый так и не выстроили. Однако театральные представления для богатой публики из года в год даются в Пинканли, там же можно найти и сочинителей пьес.

— Я хочу, чтобы во дворце был свой театр, — заявил Тогон-Тэмур. — лучше, чем в Пинканли!

— Безусловно, он будет лучше, — поддержала его императрица, и супруг вновь увидел на ее лице радостную улыбку, которую он так любил. — Ваше величество, позвольте предложить вам для него отличный павильон...

Как и ожидалось, император нисколько не возражал против идеи сделать из Холодного дома место для театральных представлений, и Ки энергично принялась за дело.

Она распорядилась поручить перестройку и отделку лучшим архитекторам академии и ежедневно наблюдала за ходом работ. Все выглядело так, будто любящая супруга стремится поскорее исполнить волю императора и порадовать его прекрасным зрелищем, но в глубине души Ки отлично понимала истинную причину спешки: хотелось успеть к возвращению канцлера. Да, он не будет держать ее за руку, как когда-то Тогон-Тэмур во время представления театра теней, даже сидеть рядом с ней ему невозможно, но никто не помешает им обсудить пьесу, перебрасываясь остроумными репликами и неожиданными суждениями. Будьте уверены, сонбэним: ваша ученица постарается составить вам достойную пару в игре ума!

Грохот и пыль строительства ничуть не пугали ее. Она с удовольствием наблюдала, как под слоем шелка и лакированного бамбука исчезают последние следы Холодного дома, в свежей краске и чистых цветах отделки растворяются тяжелые воспоминания о проведенных здесь днях. Пользуясь теплой сухой погодой, императрица даже делами предпочитала заниматься не у себя в павильоне, а беседке неподалеку. Сюда по ее распоряжению доставили свитки всех наиболее известных сочинений для подмостков: предстояло выбрать пьесу, которую разыграют при открытии театра. Многие тексты были хороши, но требовалось что-то совершенно новое, и оно было, но, как назло, императрице решительно не нравилось. Оставалось надеяться на талант Скитальца... Впрочем, автор «Троецарствия», пообещавший ей пьесу «об одной чудесной женщине», уже пять дней не появлялся во дворце. Ки сама удивлялась своей снисходительности к дерзкому сочинителю, но не посылала за ним, терпеливо дожидаясь обещанного. На шестой день он явился сам, рассыпаясь в бесконечных извинениях и оправдываясь лихорадкой, уложившей его в постель. Пьесу, однако, принес, но императрица не успела прочитать даже название: в беседку явился старший смотритель строительства с неожиданной новостью: в одной из стен бывшего Холодного дома, в нише за старыми досками найдена шкатулка с каким-то свитками!

Рабочие сгребли паутину и кое-как расчистили проход к нише. Не обращая внимания на грязь, Ки протиснулась к находке. Обычная кипарисовая шкатулка для бумаг, без замка. Зачем и кому понадобилось ее прятать? Пыль на лаковой крышке покоилась вековым слоем и сходила пластами, как слежавшийся снег. Чихнув, императрица открыла крышку.

Плотные листы дорогой рисовой бумаги не слишком пострадали от времени. Края не обветшали, тушь не выцвела, даже запах прели, обычный для сырых стен, почти не чувствовался: шкатулку сделали на совесть, без щелей.

Ки развернула один из свитков. Если это и были иероглифы, то очень странные, больше похожие на некий узор, чем на текст. В полном недоумении она вертела в руках длинный лист бумаги, пока не заметила, что Скиталец изо всех сил вытягивает шею, пытаясь разглядеть загадочные письмена.

— Вы можете это прочитать? — Ки протянула ему свиток. Он впился в него глазами и какое-то время молча изучал его.

— Это староуйгурское письмо, — задумчиво проговорил сочинитель, возвращая бумагу. — Я встречал подобное, когда собирал истории к «Троецарствию»... Не поручусь, но кажется, здесь речь идет о предках его величества императора.

— Неужели о самом Чингисхане?!

— Мне трудно сказать наверняка. Может быть, ваше величество, следует передать эти бумаги в академию?

— Возможно... — согласилась Ки, вынимая из ниши легкую, точно высохшую от времени шкатулку. Что находилось в Холодном доме раньше, до того, как его превратили в тюрьму для неудачниц? Кажется, Докман рассказывал что-то о пожаре, который случился в годы младенчества Тогон-Тэмура, мол, тогда выгорело несколько павильонов, в том числе и архив... Но сейчас архив находится совсем в другом месте. А если эта шкатулка — то немногое, что уцелело от огня? В любом случае, академия подождет. Сначала эти свитки должен увидеть канцлер.

* * *

Стервятников они заметили издалека. Птицы описывали неторопливые круги — десять, двадцать черных жирных штрихов в безоблачной синеве. Где-то там внизу находилась одна из мятежных деревень.

Чахан-Тэмур и Тал Тал переглянулись. Каким бы жестоким ни было побоище, после битвы живые стараются унести павших с поля битвы, не оставлять в пищу стервятникам. Падальщики пируют там, где мертвецы нарочно оставлены без погребения.

— Похоже, мы опоздали, — проворчал мянгатын-нойон.

— Вы опоздали! — осанистый всадник в богатом, вызолоченном доспехе смотрел на них с откровенной издевкой. — Мы уже навели порядок.

— Ты это подразумеваешь под порядком? — Чахан-Тэмур кивнул на окровавленные тела, сваленные в кучу на деревенской площади. За ней догорала деревня. Живых в ней, похоже, не осталось.

— С этой сволочью только так и следует поступать, — Хэ Вэйи плюнул в багровую грязь, которую месили тонкие ноги его скакуна. — Вы-то сами что, обниматься с бунтовщиками собирались?

Тал Тал молча разглядывал бывшего товарища по аравту. За десять лет тот порядочно раздобрел, отрастил усы, бородку, и каждой начищенной чешуйкой доспеха, золотой бляшкой пояса и накладкой шлема, бирюзой и яшмой ножен, шелковым шитьем седла и лоснящимися боками породистого жеребца под ним стремился показать: он тут самый главный.

— Мы собирались выполнить волю императора, — веско проговорил канцлер. — Она заключается в усмирении, а не в уничтожении. Немедленно прекрати расправу.

Хэ как будто только теперь заметил его. Ухмыльнулся:

— Что-то я не вижу у тебя указа его величества, Тал Тал. Помнится, Эль-Тэмур тоже любил говорить, будто действует по императорской воле.

— То есть пайцзы тебе уже недостаточно? И эта тысяча копий за моей спиной тебя не убеждают?

— У меня своя тысяча найдется... — Хэ все-таки понял, что зашел слишком далеко, но просто так сдаваться не собирался. — Пока вы тащились из столицы, я сделал за вас всю работу! Надолго отбил им охоту бунтовать!

— Где монахи? — Тал Тала охватила холодная ярость. — Ты схватил зачинщиков? Монахов из «Белого лотоса»?

— Когда на тебя прут с кольями, некогда разбирать, кто монах, кто нет, — Хэ мотнул головой в сторону трупов. — Там они...

— Дети на тебя тоже — с кольями? — голос Чахан-Тэмура прозвучал глухо. Тал Тал пригляделся к тому, на что уже какое-то время смотрел мянгатын-нойон и не выдержал, отвел взгляд.

— Да для меня вся эта погань одинакова!!! — лицо Хэ пошло красными пятнами, он орал, подавшись в седле вперед. Конь нервно переступил копытами под ним, всадник резко натянул поводья. — Будь моя воля, выжег бы все дотла! — Он выругался и, хлестнув жеребца плетью, умчался.

— Так может озвереть только конченый трус, — скривившись, точно проглотил кислятину, заключил Чахан-Тэмур.

— А отвечать за него придется нам, — согласился Тал Тал.

Следующая деревня ничем не отличалась от предыдущей. До третьей Хэ добраться не успел, но лишь безумец согласился бы останавливаться на ночь среди настороженных, затаивших злобу крестьян. Даже имея за спиной тысячу копий.

Стали лагерем подальше в полях, выставив двойной караул. Здесь их и разыскал гонец от Хэ с сообщением: взяли десять человек пленных, среди них есть монах. Если нужны — забирайте, не то повесим всех и дело с концом.

— Предложение смахивает на попытку выслужиться, — заметил канцлер, но немедленно послал за пленными близнецов с вооруженной охраной.

Связанных пленников — избитых, израненных, — привезли в одной большой повозке. Доехали не все: четверо умерли по дороге. Среди косматых крестьян сразу бросалась в глаза бритая голова коренастого немолодого монаха. Рваная куртка на его плече обильно пропиталась кровью, на скуле алела глубокая ссадина, но он сидел прямо и даже поддерживал одного из крестьян, которому досталось сильнее: половина его лица превратилась в кровавое месиво, голова была кое-как перевязана тряпкой, когда-то белой, а теперь густо-багровой.

— Да уж, «красные повязки»... — Тал Тал хмуро оглядел доставленных. Он собирался допросить их, но теперь видел, что прежде им нужна помощь лекаря. Но и с ней до утра доживут не все.

— Вас накормят и обработают раны. Милостью Сына Неба, да продлятся его годы вечно, вам будет сохранена жизнь.

— А где была его милость, когда эти люди умирали от голода?! — выкрикнул монах. Голос у него был сиплый, сорванный. — Когда наместники императора отбирали у них последнее?!

— Вороватых наместников ждет справедливый суд.

Тал Тал присмотрелся к монаху: в рваном свете факелов тот казался земным воплощением демона неукротимого гнева.

— Справедливый суд?! Да они же откупятся! Знаем мы... — он вдруг осекся и тряхнул за плечо раненого, которого все это время поддерживал: — Пань!.. Пань, очнись!

Перевязанная голова крестьянина свесилась на грудь, и безвольно качалась из стороны в сторону при каждом толчке.

Тал Тал подошел к повозке. Его встретило настороженное ворчание и угрюмо-враждебные взгляды. Монах при его приближении попытался заслонить собой Паня, но Тал Тал уверенным жестом протянул руку, коснулся под челюстью горла раненого, задержал ее на мгновение и убрал.

— Этот человек умер.

— Пань чистил для тебя русло Желтой реки, канцлер, — тихим, полным ненависти голосом проговорил монах. — Тех денег, что ты заплатил ему, едва хватило на подати даругачи. Вся его вина в том, что он не мог спокойно смотреть, как его семья умирает от голода. Тогда твои люди убили его.

«Такова расплата за власть, — из далекого прошлого донеслись до Тал Тала слова Эль-Тэмура, сказанные в редкий миг откровенности. — Люди не простят тебе ни единой своей слезы, но никогда не поблагодарят за горы добра, что ты сделал для них».

— Время рассудит нас, монах, — ответил он и велел подоспевшему лекарю заняться теми, кому еще можно было помочь.

— Я тебя запомнил, грамотей, — прошептал монах, глядя в спину уходящему. — Еще встретимся...

Перед рассветом дозорные подняли тревогу: один из пленных бежал, оглушив вооруженного стражника.

— Голыми руками с ним справился, — Чахан-Тэмур восхищенно цокнул языком. — А перед тем перегрыз веревки. Не человек — волк!

— Этот беглый — монах? — уточнил Тал Тал.

— Ага. Как ты догадался?

— По вчерашнему разговору. Подобные ему легко не сдаются.

1) провинция Шаньдун расположена примерно посередине между Даду на севере, откуда ехал Тал Тал, и провинцией Цзяньсу на юге, столицей которой является Нанкин.

Вернуться к тексту