One of us (джен)

Габриэль сидит за рулем припаркованного автомобиля, смотрит, как после работы люди спешат домой, трет усталые глаза. Из его фигуры пропала прежняя прямота и упругость, но жар в глазах, пылающая сталь, все еще горят, и рано останавливаться, еще есть дела. Среди толпы спешащих прохожих он замечает одного, который просто идет, смотрит по сторонам, как будто видит город в первый, а на самом деле в последний раз. Парень выходит из машины, окликает незнакомца, кладет руку на плечо.

— Простите.

Мужчина оборачивается на оклик, и Габриэль весь вытягивается в струнку, задыхается на секунду и думает, что еще слишком рано расслабляться, он сделает для этого человека все и даже больше, если придется. Мужчине чуть за шестьдесят, красивая, почтенная старость, но ему не дашь его года. У него волосы — соль с перцем, пепел, жгли что-то очень ценное; аккуратная стрижка, ухоженная квадратная бородка, костюм, дорогой и элегантный, но неброский. Представительный, строгий мужчина, и как опровержение всему — живые, насмешливые глаза. Его лицо — карта его жизни, целый роман для того, кто может прочесть. Вот морщины в уголках рта от заразительной искренней улыбки, еще из юности, тогда, бывало, опьяненный жизнью, идет по улице, улыбается девчонкам, и сердце бьется со звоном, как хрустальный бокал; вот чуть заметная складка между бровей, когда хмурится, но это бывает нечасто, а в уголках глаз залегло былое горе. И все это видно Габриэлю, и за каждую эту черту незнакомца хочется уважать.

— Как вас зовут?

— Роланд, — представляется мужчина, слегка кивая головой.

— Я Габриэль. Позвольте мне помочь вам.

Роланд молчит, смотрит на Габриэля, и тот ему нравится своей открытостью, искренностью, юношеской влюбленностью в жизнь и верой в то, что все возможно, заразительной улыбкой и еще чем-то, что не получается объяснить, но можно почувствовать. Роланд думает, что хотел бы, чтобы у него был такой сын, с которым можно говорить обо всем, посмотреть глупое или, напротив, слишком умное, философское кино, потом до середины ночи с жаром обсуждать увиденное, в конце концов рассмеяться, уйти на кухню перед самым рассветом, наделать самых вкусных бутербродов, пить чай, изнывая от невысказанной гордости. И улыбается в ответ.

— Я был бы рад. Только, боюсь, помощь мне больше не нужна.

— Я знаю, что вы думаете о смерти.

— Все мы однажды думаем о смерти.

— Нет-нет. Вы думаете о ней сейчас. Вы хотите умереть. Я знаю это. Я помогу вам уйти, если захотите, только позвольте мне быть рядом. Идемте, я отвезу вас туда, где вам обязательно понравится.

Габриэль говорит с жаром, торопится, открывает дверь, сам собирается сесть за руль.

— Постойте, молодой человек. Вы успеете отвезти меня, куда угодно, тем более, что мне уже некуда ехать, а пока давайте просто поговорим.

Парень робеет, он всегда вел в этой игре, а теперь вынужден подчиниться, пропускает Роланда в салон, садится напротив на заднем сиденье.

— Как вы узнали, что я думаю о смерти?

— Я это чувствую. Это как зуд внутри, где-то в области сердца. Я просто знаю, что кто-то хочет умереть, и знаю, куда нужно ехать. Наверное, даже с закрытыми глазами найду дорогу.

У Габриэля вдруг потеют ладони, потому что человек перед ним такой цельный, такой сильный, что все слова кажутся банальными. Но парню необычайно хочется спасти его для внуков, может, несуществующих, может, чужих, но ведь о таком дедушке можно только мечтать. Такой может качать до самых небес, быть лошадкой и индейцем, зарыть клад на заднем дворе. У такого хочется проводить лето, вставать затемно, чтобы увидеть рассвет, потом вернуться домой мокрым от росы и под его чутким руководством приготовить бабушке завтрак. Вместе запускать воздушного змея, цветного дракона с широкими крыльями, бегать за ним до заката и в лучах догорающего солнца увидеть, как двигаются крылья живого дракона, думать об этом весь вечер, а перед самым сном, уже лежа в постели, рассказать об увиденном дедушке, и в ответ получить взгляд полный гордости: «А я уж думала, ты не заметил. Конечно, он живой. Вы с ним еще здорово полетаете в его мире. А теперь спи». Уснуть и всю ночь быть другом и властелином настоящего дракона.

— Ты, наверное, хочешь знать, зачем мне это?

Парень только кивает, зачарованный видением.

— Просто я слишком люблю жизнь. Звучит глупо, но, по-моему, в моем положении я могу позволить себе некоторые глупости. Я болен и все равно скоро умру, но хочу уйти сам, пока я еще не беспомощен, пока моя жизнь принадлежит мне. У меня ГШШ. Я находка для ученых. Интереснейший случай. Но для меня это значит, что совсем скоро руки перестанут меня слушаться, потом я не смогу ходить, затем говорить, есть, а затем и дышать. Это значит, что всего через несколько лет я буду заперт в своем теле, полностью зависеть от трубок и врачей, и уже кто-то другой будет распоряжаться моей жизнью.

Лицо Роланда спокойно и непроницаемо, как степь, которой нет края, величественная и непоколебимая, и, кажется, нет той силы, что смогла бы умалить ее мощь, взбудоражить, заставить возняться холмами. Роланд спокоен, не высокомерно слеп ко всем аргументам, но на его весах чаша с пузырьком бесцветного яда перевешивает. И он готов шагнуть в объятия смерти без страха и упрека, с широко раскрытыми глазами, гордо поднятой головой.

— Жизнь — забавная штука. Я сосудистый хирург, большую часть жизни спасал людей от смерти, но так и не смог спасти жену, а теперь и себя. И как ни стыдно мне признавать, но иногда я рад, что конец совсем близок. Эмбер уже тридцать лет ждет меня там.

Его лицо проясняется, морщины разглаживаются, мысленно возвращая его в те времена, когда утрата была для него не более чем словом, а счастье, напротив, очевидной истиной.

— Вы любили ее? — спрашивает Габриэль и заранее знает ответ.

— Я дышал ею. Мы познакомились, когда я только закончил институт. Молодой хирург, подающий надежды, весь мир должен был лежать у моих ног. Я встретил ее на улице, подошел, представился, улыбнулся. Уже после этого она должна была упасть в мои объятия. Я столько раз слышал звук разбивающихся сердец от одного моего взгляда. Она кокетливо улыбнулась, протянула мне руку, нежную, как цветочный бутон. Мы гуляли до самого вечера. Я рассыпался комплиментами, хохлился, вышагивал павлином вокруг нее. А Эмбер улыбалась, смотрела с задором, чуть едко, как будто с вызовом, и я петушился еще сильнее. Она хохотала так, что воздух вокруг звенел, а я пьянел от счастья и ее аромата: розы и мята. Никогда его не забуду. Свежая, невинная нежность. Когда стемнело, проводил ее домой. Уже стоя у подъезда, в кружке света уличного фонаря, стребовал поцелуй. Она приблизилась так, что я чувствовал ее дыхание, а потом показала мне язык и побежала, вдребезги разбивая вечернюю тишину заливистым смехом. И чертики тогда плясали в ее глазах. А я стоял под фонарем как дурак и думал: если побежать за ней, закричит ли? И отчего-то знал, что закричит, потому что Эмбер сразу все обо мне поняла, увидела насквозь. А я ходил перед ней этакий франт, павлин без перьев. И мне бы в тот момент разозлиться на нее и на весь мир, возненавидеть, упиваться поруганной гордостью, а я увидел себя ее глазами и рассмеялся, хохотал, как Эмбер, заливисто и самозабвенно, я думал, хохотала со мной, а оказалось — с меня. Отсмеялся, отдышался. Ну подумаешь, девчонка бросила, так, дай бог, не последняя. И дышать без нее получается точно так же… только вот незачем. Вдруг понял: хочу быть настоящим и честным, но только с ней, хочу быть ее героем, уметь ее рассмешить и утешить, говорить с ней, молчать с ней, понимать ее или не понимать, но пытаться, видеть один рассвет и одни звезды. Я искал Эмбер. Только беда в том, что в подъезде, возле которого мы прощались, она не жила, в этом доме тоже. Может, не в этом дворе, даже не на этой улице. Я каждый день приходил туда, где впервые ее встретил, каждый день с цветами. Таскал их из парка по соседству: откуда у вчерашнего студента деньги на цветы? Она появилась через два месяца в пасмурный дождливый день, сама подошла ко мне, вдруг остолбеневшему и немому. Сказала:

— Эмбер, — протянула руку, как будто знакомясь, как будто в первый раз, и не было прошлой позорной встречи. А потом насмешливо спросила: — Что бы ты делал, когда закончились цветы?

— Научился бы делать оригами.

Тогда она взяла меня под руку, и мы больше не расставались.

Габриэлю хорошо, как будто он сидит у камина в Рождество, когда уже стемнело, за окном бесшумно падает снег, приглушая все остальные звуки, в комнате пахнет хвоей, корицей и грогом. Легкая, светлая грусть слетает с ресниц оттого, что кто-то очень дорогой сейчас не здесь, не рядом, но ему тоже хорошо за тысячу миль или тысячу световых лет, потому что в воздухе витает ощущение чуда. Оно внутри и снаружи, покалывает в кончиках пальцев, горит в глазах. И далекий кто-то непременно чувствует то же.

— У вас есть дети?

— Нет. Мы с Эмбер были такие вечно юные, пылкие сердца, пылкие умы. Оба несгибаемые, с характером и точкой зрения. Что-то решил — не сдвинешь. Хорошо, что мысли у нас были одни на двоих, а то точно разошлись бы. Слишком много надо было постичь, изменить, успеть. У меня была клиника, у нее — приют для собак, а в минуты свободного времени — весь необъятный непознанный мир и мы. А потом Эмбер ушла, угасла всего за год, проиграла болезни. Умирая, сказала, чтобы я к ней не спешил, успею еще, а она подождет. Обещала весточку прислать, что устроилась, что с ней там все хорошо, что она ждет. И я стал искать знаки. Ждал чуда: снега в июле, ее лика в облаках, голоса в темноте, что кто-то подойдет и скажет: «Вам послание от жены». Долго ждал, отчаялся, поверил в то, что нет там ничего, стал просто быть здесь и сейчас. И только недавно понял, старый дурак, что везде были ее знаки: рецепт моего любимого рагу в ее любимой книге, куст чайной розы под окном, который неизвестно когда появился и откуда, но который всегда расцветал в ее день рождения, бумажный цветок-оригами, оставленный кем-то на скамейке в парке, потерянные очки, которые неведомым образом нашлись в кармане, хорошая книжка, по ошибке доставленная курьером, кусочки янтаря в песке на пляже каждым холодным утром отпуска. И теперь, когда я все знаю, мне пора к ней. Пришло время.

Роланд улыбается, прикрывает глаза, так солнце садится над морем, красиво и чуть печально.

— Теперь ты можешь отвезти меня, куда захочешь.

Габриэль как будто пробуждается ото сна, красочного и живого, такого, что в первую секунду не понимает, где реальность, а где нет, но возвращается за руль. С переднего сидения он украдкой поглядывает в зеркало заднего вида, силясь придумать, что сказать, но ничего не выходит.

— Спасибо, Габриэль.

Парень вздрагивает от неожиданности и смотрит на Роланда почти испуганно, а тот глядит по-отечески, с теплом и гордостью.

— За всех, кого ты спас, кто нуждался в спасении.

Габриэль останавливает машину за городом, здесь целое поле цветов и солнце садится за его краем. Роланд выходит из машины и озирается. Такой красивый закат, сразу не понять, он ли это; а, может, рассвет, никаких цветов умирающего дня, небо лиловое, облака в золотой кайме, как царские овечки в золотистых попонах, кудрявые и смешные, а над горизонтом едва заметен краешек монеты — солнца, уже не поймешь, орел или решка.

Мужчина делает пару шагов, ноги утопают в траве, завороженно смотрит вдаль, потом оборачивается и видит рядом с «Фольксвагеном» мятного цвета парня, красивого, как этот закат, как первый подснежник, целое поле тюльпанов, с дивной, заразительной улыбкой и все понимающими глазами, за его спиной расправлены белоснежные крылья, как будто из серебра и шелка, мягкие и сильные. И Роладну вдруг становится так легко, щекотно внутри, как в далеком детстве на качелях, когда кажется, вот-вот достанешь до неба, или за минуту до нового года — ощущение чуда. Габриэль подходит совсем близко, от него пахнет морем. Мужчина видит его бесконечно серые глаза, пушистые ресницы, редкие, почти незаметные веснушки, чуть подернутые грустной улыбкой губы и улыбается в ответ.

— Я так рад, что встретил тебя, говорил с тобой.

Роланд достает из кармана пузырек и залпом выпивает содержимое:

— Спасибо тебе.

— Ложитесь на траву. Земля еще теплая. Я посижу с вами.

И Роланд в дорогом костюме ложится, весь окруженный цветами, ему видно только небо, по которому облака плывут в дивные дали, где его ждет его любимая, куда скоро отправится и он. Ветер, небесный пастух, на время оставляет свои обязанности, спускается к земле, зарывается в траве и Роланду, как старому другу, рассказывает свои невероятные сказки о девушке, которая стала чайкой, о короле, который приручил ветер, о старцах, которые умеют летать, закрывая глаза. Габриэль сидит рядом, наблюдает, как лицо мужчины разглаживается, проясняется отдаленной улыбкой.

— Передавайте привет Эмбер.

Его крылья слегка подрагивают на ветру, а кожу приятно согревает солнце, когда он слышит последний вдох, касается губами совершенно гладкого лба. Он возвращается в машину, преисполненный звенящей серебряной грусти, чистой, как горный ручей. Поле за его спиной шелестит стеблями сочной травы, и в ее нежных объятиях нет никого, только пятачок примятых цветов, где только что были двое.