Кукла с коляской (джен)

Ваня пошёл в школу. В нашу, местную. Начались синяки, сотрясения мозга и первые матерные слова. На родительских собраниях его ругали не больше, чем других мальчишек, и я старалась не конфликтовать с учительницами.

— Мам, она написала на доске: «Наружний слой», а я подошёл и исправил. А она наорала и обещала двойку по поведению поставить.

— Сынок, никогда не спорь с учителями. Если она пишет «наружний», значит, и вы должны так писать.

— Мы пока не пишем слова, мы только палочки изучаем.

Аля ходила в подготовительный класс и столкнулась с той же бедой, но воспринимала всё острее. Не было и дня, чтобы она не вернулась вся в слезах.

— Мамочка, они там все дураки! — жаловалась она, за что получала от меня нагоняй.

— Нельзя обзывать своих товарищей. И прекрати шмыгать носом — право на истерику имеет только бабушка Галя. Что тебе не нравится в школе?

— Всё не нравится! Там все дураки…

— И чем же ты лучше других?

— Я никого не бью по голове. А меня… бьют. И девочки бьют, и мальчики.

— Не верю. Ты обманываешь меня.

С детским враньём я сталкивалась довольно часто, но воспитательных мер не принимала. Через этот период проходят все дети, и не стоит заострять внимание на мелкой лжи. Егорка тоже мне врал, когда не хотел укладываться спать: якобы со стены на него ночью глядят глаза. Эту выдумку подхватил Сенечка, и они поднимали дружный рёв каждый вечер, пока я не поставила в их комнате светильник на 15 ватт. Глаза на стене тут же исчезли. Такие маленькие, а уже хитрецы! Обманули маму и рады.

Научившись на горьком опыте старших детей, я отобрала у Сени букварь и, несмотря на рёв, спрятала подальше, но опоздала, читать он уже выучился и теперь начал брать другие книги. Я строго-настрого запретила ему учить читать Егорку, чтобы хоть один ребёнок был нормально подготовлен к школе.

К Егорке я была привязана сильнее всего. Он рос капризным, обидчивым мальчиком, но я всегда находила терпение, чтобы разрулить любую ситуацию. Если других детей можно было иногда шлёпнуть по заднему месту, то с Егоркой такой номер не проходил. Как-то он расшалился и не желал успокаиваться, и я пригрозила:

— Ремня ввалю!

— Я тогда обижусь на тебя на всю жизнь, — надулся он, перестал шуметь и притих в углу на целый вечер. Это трёхлетний пацан! Каково упрямство: я прибрала в комнате, успела сварить щи и перестирать бельё, а он всё сидел на полу носом к стене и не шевелился.

Он рисовал удивительные рисунки. Какие-то фантастические самолёты, пейзажи с зелёным небом, зверей с тремя хвостами — но ни одного человека. Все мои родные признавали, что рисунки хороши, но отсутствие людей вызывало у них недоумение. Сам Егорка объяснил, что людей можно сфотографировать, зачем их рисовать. А вот это всё сфотографировать не получится…

Не миновал нас и детский психолог. Участковая врачиха прислала. Я покорно впустила его, то есть, её, в дом. Из всех замечательных Егоркиных рисунков психологиню заинтересовал только один, где был зверь с тремя хвостами. Она посерьёзнела, посмотрела на меня косо и прилипла к Егорке с расспросами. Аля позавидовала и сказала:

— А я ещё лучше могу, — и подсунула девушке-психологу длиннющий рисунок на принтерной ленте, где был изображен зверёк пяти сантиметров длиной с пушистым разноцветным метровым хвостом. Этим рисунком Аля гордилась и называла его «Хвостатое животное».

У психологини загорелись глаза, она начала задыхаться от восторга и захотела унести рисунок с собой, но Аля упёрлась рогом. Мне Хвостатое животное тоже нравилось, и я не разрешила. На этом психология в нашем доме временно закончилась.

Иногда у Егорки ни с того ни с сего портилось настроение, и тогда мы с Колей разрешали ему спать в нашей комнате. Я стелила ему на двух креслах, но он всё равно перебирался к нам и спал, прижавшись ко мне. У других детей таких льгот не было.

Он мог запросто заявить за завтраком:

— Я сегодня ночью летал в космосе.

Или:

— Я знаю язык инопланетян.

В три с половиной года у него резко изменился цвет глаз на карий. Но больше всего он меня удивил, когда в доме снова возникла кошачья проблема. Один из котят Мэри вырос, загулял и окотился на диване в мансарде. Разумеется, за всеми хлопотами я забыла съездить в ветлечебницу, и на тебе. Дети сгрудились вокруг полосатой мамаши и выбирали, кто будет хозяином какого котёнка. Котята мурчали и причмокивали, толкая лапками свою мамашу, а она тоже мурчала и поглядывала на меня с довольным видом. Я заохала и принесла с первого этажа ведро — топить.

— А ну, идите отсюда, мне надо кое-что сделать.

— Топить будешь? — спалил меня старший сын.

Аля притихла и молча уставилась на ведро страшными глазами, как будто я не котят, а её с мальчишками собралась утопить. Такие глаза у неё становились, когда приходил врач.

— Куда нам столько кошек? — сказала я. — У нас и так четверо.

— Четыре плюс три равно семь, — сосчитал Сеня.

Ваня тоже смотрел на ведро, как на шприц, а на меня, как на врача. Процедура умерщвления была для детей прочно связана с медициной.

— Ну, бегите быстро. А то ремня ввалю.

Тогда Егорка загородил от меня диван с котятами, упёр руки в боки и угрожающе сказал:

— Мам, если утопишь, обижусь на тебя на всю жизнь.

— Ну и обижайся, на обиженных воду возят, — строго сказала я и хотела вывести его за руку, но он вырвался и чуть ли не с рёвом крикнул:

— За что их убивать? Они не виноваты, что родились! Они же живые, они пьют молоко!

Не надо было ему о молоке упоминать. Уже когда он сказал «не виноваты, что родились», я поняла, что буду хозяйкой семи кошек. Дети зашумели хором, я поставила ведро и не оглядываясь убежала вниз. Но Егорке этого мало было, и он опрокинул ведро — предполагаю, что ногой. По лестнице полилась Ниагара.

Четырёхлетний ребенок не мог такого сказать, критическое мышление вырастает к шести годам (а мозги — к тридцати шести). Он почти слово в слово повторил мои отчаянные слова, которые я выкрикивала в холодном подвале больницы, взывая к совести каменных баб. А теперь я сама чуть не стала такой же каменной бабой. Дёрнув в свекровиной комнате корвалолу, я взяла картонный ящик, прорезала сверху дыру по диаметру кошки и пошла в мансарду, при этом поклялась записать телефон ветклиники на руке. Пол сегодня будут вытирать дети.

* * *

Опять началось лето. Дети носились по двору и галдели: «У нас семь кошек!» — фраза, которая повергала меня в уныние. Алина строила во дворе новый отель на семь посетителей. Мамы тяпали и поливали витамины. Я стирала и готовила круглосуточно. Кошки тоже жрали, и пришлось завести для них отдельную кастрюлю.

Однажды я нашла во дворе за сараями Егорку, беззвучно ревущего и дрожащего. Он показывал куда-то пальцем. Я по инерции отчитала его за этот жест, а потом поняла, что он смотрит на красное ведро, в котором я чуть не утопила Барсика, Арусю и Мальвину. Каждый раз, когда оно попадалось ему на глаза, он считал меня убийцей, поэтому я отнесла ведро на помойку. Дешевле купить новое, чем смотреть, как твой сын растет невротиком.

Я снова начала подумывать о создании семейного детского дома, но беда летала над нашим домом, сужая круги, и на этот раз она бросила камешек покрупнее. В один прекрасный летний день в нашу дверь постучалась почтальонша.

— Распишитесь. С уведомлением.

Я расписалась на бланке и вынула из конверта повестку в суд. Чтобы не упасть, пришлось присесть на бревно. Лёлька вышла из больницы, вспомнила о своих родительских правах и требовала обратно Егорку. Я беспомощно сидела и смотрела, как он и Сенечка с хохотом брызгают друг друга водой из бутылок. Смогу ли я на этот раз защитить ребёнка? Если суд признает, что у Лёльки на него больше прав, то не смогу. Вечером я показала повестку Коле.

— То-то ты весь день смурная, — сказал он. — Не бойся, я его не отдам. У отца не меньше прав, чем у неё.

«Если она не потребует экспертизы ДНК», — подумала я.

Очень не хочется это всё снова вспоминать. Я шипела на детей за каждую брошенную игрушку — в доме должно быть идеально чисто, ведь в любую минуту может заявиться проверка или комиссия. Коля скопил денег на новую иномарку, так вот все они ушли на адвоката и судебные издержки. Нас мурыжили четыре месяца, судебные заседания тянулись одно за другим, и я заработала хроническую мигрень.

Сказать, что Лёлька вела себя как студентка театрального ВУЗа на экзаменах, значит, ничего не сказать. Она выкрикивала оскорбления в мой адрес, рыдала, принимала позы, пафосно вздевала руку, но судья ни разу не сделала ей замечания.

Судья заслуживает отдельного описания. Её глаза, пустые и стеклянные, смотрели сквозь собеседника. Речь была медленной, и во всём поведении проскальзывало что-то неуловимо пугающее. Как-то в перерыве между заседаниями я подошла к ней, чтобы передать очередную пачку документов на Егорку, и сказала:

— Вот документы, которые вы велели принести.

Судья посмотрела направо в окно и задумчиво произнесла:

— Женщина, если вы во вторник что-то делаете, нельзя это делать в среду, — и переложила лист бумаги с одного места на другое.

— Так документы нужны?

— Я не буду вас неволить, — так же задумчиво продолжала судья, — каждый в своём праве. Протокол заседания — очень серьёзный документ.

На миг мне показалось — всего лишь на миг, и всего лишь показалось — что от неё исходит запах спиртного. Никого, кроме нас, в кабинете не было. Записать слова судьи на диктофон я не имела возможности, поэтому молча положила бумаги на стол и вышла.

С самого начала дело шло не в мою пользу, все жалели рыдающую Лёльку, и на нашей стороне выступали только участковая врачиха да Ванина учительница, но кульминация пришлась на предпоследнее заседание, в холодный ноябрьский день. Картина сложилась такая: я, подло воспользовавшись временным Лёлькиным нездоровьем, коварно отобрала у неё единственного сына, её солнышко и кровиночку, и теперь отказываюсь отдавать.

Егорке у меня плохо, мы его бьём, независимый медицинский эксперт нашёл у него на коленке ссадину. Детский психолог свидетельствует, что, возможно, мы подвергаем детей насилию — это видно из их рисунков. Мы морим детей голодом — дети худые. Речь Лёлькиного адвоката была произведением искусства, и к её завершению зал готов был меня расстрелять.

«Обратите внимание, как спокойно ведёт себя ответчик. У неё ни слезинки, в то время как настоящая мать вся исстрадалась. Как тут не вспомнить притчу царя Соломона…»

«Вам не кажется странным, что ответчик ни разу не предъявила ребёнка в зале заседаний? Возможно, ей есть что скрывать…»

Наш адвокат блеял что-то оправдательное, дескать, я слишком устаю и потому срываюсь (набиваю детям синяки на коленках), и Коля перехватил инициативу в свои руки.

Он заговорил об отцовских правах, что факт насилия не доказан, что ссадины на коленках летом бывают у всех, даже у взрослых, что отсутствие ожирения — не признак голодных мук, и пригрозил встречным иском. Лёлька испугалась, что может проиграть дело, и пожертвовала алиментами.

— Ты не имеешь права на этого ребёнка, ты не его отец! — выкрикнула она с восхитительным апломбом. — Я требую ДНК-экспертизы!

Я была как во сне и едва доковыляла до машины. Коля праведно возмущался, успокаивал меня, но я не говорила ничего. Сейчас мы приедем домой, и мне нужно будет готовить еду и делать вид, что всё в порядке. Купать Егорку, мазать ему зелёнкой ссадину, укладывать спать… может быть, в последний раз. Сегодня, конечно, не в последний, анализ не за пять минут делается, но скоро мне придётся с ним расстаться, я это уже знала. При мысли о том, каково будет у крикливой Лёльки нервному и талантливому Егорке, мне хотелось выть.

— Всё будет хорошо! — убеждённо повторил Коля, заезжая в гараж, хотя Лёлькино заявление его и покоробило.

Эх, Коля, наивный ты человек. Ты не представляешь, на что способны бабы.

Дети встретили меня тревожными криками:

— Барсик пропал!

— Найдется, — устало ответила я. — Погуляет и придёт.

До кошек ли мне было?

Старших устроила моя версия, но Егорка плохо ел, вредничал и даже разревелся. Не знала, что дети способны так переживать за животных. Первым моим побуждением было обнять и успокоить, и я едва сдержалась. Моё сердце обливалось кровью, но я никогда не баловала детей и нашла в себе силы отругать его:

— Хорошие дети не плачут. Прекрати немедленно.

— Мам, вдруг он под машину попал?

— Не говори глупости. Мы же его не видели мёртвым.

— А мы не искали. Давай поищем!

— Людей нужно любить, а не животных.

— А кто же тогда будет любить животных, если все будут любить людей?

И так весь день.

Вечером я едва смогла его уложить спать. Пришлось придумать сказку про кота Барсика, который нашёл себе новых хозяев. Один бог знает, чего мне стоило сохранять видимость спокойствия. Егорку вырывали из моих рук, как когда-то Гошу, и я ничего не могла поделать. Я опять столкнулась с системой. Мне безумно хотелось держать его на руках и баюкать, как когда-то, но я не хотела, чтобы перед разлукой он привыкал ко мне ещё сильнее, и старалась быть строгой мамашей. Подержать его за ручку осмеливалась, только когда он спал.

В один из этих ноябрьских дней я припомнила, как требовала у Коли третьего ребёнка, и все пытались меня образумить. Если бы не моё упрямство, этих переживаний сейчас не было бы. Не было бы того дня в кубовой — ну, и, естественно, не было бы Сенечки, Коля не спутался бы с Лёлькой, и не было бы у нас Егорки. Уже и не знаю, что хуже, что лучше. Такой силы материнских чувств, как с Егоркой, я не испытывала никогда, но и так тяжело мне тоже никогда не было.

То, что я на грани срыва, заметила даже свекровь. Проникнувшись сочувствием, она подарила мне кассету с музыкой и посоветовала хоть немножко расслабиться, а то так и в депрессию впасть недолго. За окном сгущались ноябрьские сумерки, гудел холодный ветер. Закончив домашние дела, я сунула кассету в магнитофон… Эту песню я сразу узнала, Вертинский на стихи Блока.

В голубой, далёкой спаленке твой ребёнок опочил.

Тихо вылез карлик маленький и часы остановил.

Спасибо, баба Галя. Сейчас самое оно. Я чуть не саданула магнитофон об стену.

По сути, дилемма оставалась только одна: отберут у меня Егорку в зале суда или сделают это дома, на глазах у других детей. Поразмыслив, я решила взять его с собой на последнее заседание: судьи же не дураки, и, увидев своими глазами ребёнка, поймут, где настоящая мать. Это была моя последняя надежда.

— Мама, что ты пишешь? — любопытная Аля просунулась мне под локоть.

— Не мешай, — сухо сказала я. — Иди учи уроки.

— Я не могу учить букву «Щ», я её уже знаю. «Аллергия на цитрусовые. Любимая сказка — про…»

— Прекрати читать, не для тебя написано. Пошла в детскую.

— Егорка уезжает?

— Кто тебе сказал?

— Я видела, ты его одежду в сумку укладывала.

— Пошла в детскую, я сказала! А то ремня ввалю.

Нужно было подготовить Егорку, и я наговорила ему много хорошего про маму Лёлю, которая сначала потерялась, а теперь нашлась — как в мексиканском сериале. Если мы выиграем дело — призрачная надежда не покидала меня до последнего — то я ничего не теряю, а если выиграет Лёлька, Егорка должен быть как можно менее травмирован. Коля верил в успех. О том, что покажет экспертиза, знали только я да Лёлька. Когда я начала одевать Егорку в парадный костюмчик, дитя спросило:

— Мы наконец-то идём искать Барсика?

— Барсик под машину попал, — ляпнула моя мама. — Одевайся быстрее.

Егорка заревел.

— Мама, ну зачем ты выдумываешь? Ты видела?

— Он так скорее перестанет про кошку спрашивать.

Мы потеряли ещё десять минут и чуть не опоздали к началу слушания. Всю дорогу я твердила Егорке, что ему надо погостить у мамы Лёли, которая очень соскучилась. «Не надо, — упрямился он. — Лучше пойдём искать Барсика».

Повторяю, я не хочу переживать этот ужас ещё раз и не могу изложить всё в подробностях. Взять Егорку в зал суда мне не разрешили, моя мама сидела с ним в коридоре, ожидая постановления. Когда огласили результаты экспертизы, Колин боевой настрой резко сдулся, и я увидела, как человек впадает в меланхолию в течение одной секунды.

— А я её, гадюку, обеспечивал, — вполголоса пробормотал Коля, но Лёлька услышала.

— Прошу отметить факт нанесения оскорбления! — воскликнула Лёлька, эффектно откинув чёлку со лба.

Вот так-то, Коля. Теперь не будешь обеспечивать. Заседание окончилось.

— Я подожду в машине, — буркнул Коля. Он потерял интерес к Егорке мгновенно, как только узнал, что сын не родной.

Едва я успела подойти к маме и Егорке, Лёлька увидела ребёнка и сделала логический вывод, что это и есть её сын. На её стороне были судебные исполнители, поэтому я не могла уже абсолютно ничего. Мне в голову ударил жар, когда Лёлька заорала не своим голосом:

— Кр-ровиночка моя!!! — и, выпучив глаза, кинулась к Егору.

Он инстинктивно спрятался за меня, намертво вцепившись в подол юбки. Льющая слёзы Лёлька схватила его в свои крепкие объятия, не прекращая причитать:

— Кровиночка! КР-РОВЬ моя родная!!! — и Егорка заревел.

— Он боится крови, вы не могли бы другое слово подобрать? — осторожно попросила я.

— Не учи меня, шалава подзаборная! Я его мать, а ты ему никто! Посмотрите, до чего они ребёнка запугали! Нет, вы посмотрите, посмотрите! До чего они его довели!

С помощью судебных исполнителей Егорку от меня оторвали и понесли к выходу. Я бежала следом с его вещами и списком. Её настоящее имя вылетело у меня из головы. Ольга, Елена, Елизавета? Ведь сто раз на судах слышала…

— Лёля, подождите. Я тут написала, какие лекарства он принимает, какую еду любит, что ему нельзя.

Лёлька порвала листок в клочья.

— Я вам не Лёля! Мне передали все его документы. Этого достаточно, — сквозь зубы ответила она.

— Вот его одежда и любимые игрушки.

Сумка с Егоркиными вещами полетела в мусорный контейнер.

— Не нужно мне ваше грязное барахло! Я сама в состоянии обеспечить своего сына.

Егорка звал меня, а я беспомощно стояла на тротуаре, слушая Лёлькины выкрики:

— Твоя мама я, а не эта корова очкастая!

Заходя в троллейбус, она подняла его за руку, и я охнула.

— Конечно, так нехорошо поднимать детей, — прокомментировала моя мама, — но она имеет на это право.

— Его же так нельзя, у него суставы больные после осложнения! Он тяжело перенёс АКДС.

— Не говори глупости. Все дети хорошо переносят прививки. Просто ты слишком с ним носилась. У Лёли ему будет лучше, — успокаивала меня мама.

— Лучше? У этой визгливой, у этой…

— Это не твой ребёнок. И никогда не был твоим. Идём в машину, Коля ждёт.

Когда мы не нашли нашу машину на стоянке, мама с чувством произнесла:

— Какая скотина! Давай хоть в магазин зайдём — когда ещё вместе в городе окажемся.

Мама хотела меня отвлечь, я её понимаю, но сегодня для меня мир рухнул. Кончилось тем, что мы зашли в аптеку и купили современный аппарат для измерения давления. Там же его и проверили — у обеих было повышенное, и мы купили таблетки.

Коля вернулся в полночь пьяный. Я ни слова ему не сказала.

Вот и всё. Егорку я больше не видела. Через неделю в областной жёлтой газете вышла статья «Спасённый ребенок» с Лёлькиной счастливой мордой. «В момент долгожданной встречи исстрадавшаяся мать не могла сдержать эмоций», — упивался автор. Прочитав свою фамилию с эпитетом «безответственная», я чуть не поехала в редакцию требовать опровержения, но Коля осадил меня двумя словами:

— «Попал под лошадь», — и я сникла. Никогда в жизни не видела мужа читающим. Удивил Коля, опять удивил…

Я была безумно благодарна редакции, что не указали мой адрес, но соседи меня и так вычислили. Что мне от них пришлось выслушать, не поддаётся описанию. А ведь камни летели и в моих старших. Походы в школу превратились в пытку. Коля стал забирать детей на машине, что вызвало у одноклассников новый шквал насмешек: «Папенькин сынок, папенькина дочка, за вами самосвал приехал!»

Тот, кто писал статью, именно на такой эффект и рассчитывал. У меня забрали любимого ребёнка, но этого было мало, и они устроили травлю. Кто такие «они», я не знала, но подозревала, что всё происходит не само собой. Теперь думаю, что это был всего лишь приступ паранойи. Мою апелляцию в суде отклонили. (Стоит ли говорить, что я пыталась вернуть Егорку!) Дети спрашивали, где братик, я врала.

Однажды возле наших ворот затормозил грузовик — я как раз шла домой — и незнакомый мужик из кабины гаркнул:

— Женщина!

Я обернулась.

— Это у вас кот жил, серый такой, с белым носом, пушистый?

— У нас, — ответила я. По описанию это был Барсик.

— Вы уж простите великодушно, я его украл у вас. Моя жена так его любит, он спит на диване, мы его Барсиком назвали.

— Ну и слава богу, — сказала я. — Можете ещё взять, у нас много.

— Не, нам один нужен.

Он посигналил и уехал. Где ж ты раньше был, придурок? Значит, Барсик жив, и даже неплохо устроился, а Егорка там изводится. И нет возможности его навестить — мне по суду запретили «преследовать» их с Лёлькой. После клеветнической статьи нашу газету я видеть не могла и использовала её, не читая, для уборки грязи за кошками. Но однажды, рванув ненавистную жёлтую бумагу, я увидела небольшую заметку на полях и чуть не рухнула на пол.

«Молодая женщина покончила с собой, открыв на кухне газ. Вместе с ней погиб четырёхлетний ребенок. Позже выяснилось, что женщина страдала депрессией. Несчастный случай произошёл в …-м микрорайоне». Это же где Лёлька живёт! Её адрес столько раз был зачитан на заседаниях, что врезался мне в память навсегда. Как назло, и Коля, и обе мамы уехали, и оставить детей было не с кем. Я провела как на иголках целые сутки, прежде чем смогла отправиться в тот самый микрорайон. Лифт не работал, и я заработала одышку, поднимаясь на седьмой этаж. С замиранием сердца я позвонила, и мне открыла живая Лёлька. Слава богу.

— Чего надо? — поздоровалась она.

— Пожалуйста, передайте Егорке, что Барсик жив.

— Женщина, вы в своем уме? Какой Барсик? Прекратите меня преследовать!

— Я только хотела…

— Хотела меня до могилы довести, да? — взревела Лёлька. — Но так и знай, я сына с собой заберу! Пусть он лучше умрёт, чем тебе достанется! Не видать тебе его!

Я повернулась и ушла. Она ещё долго орала, выла и рыдала на весь подъезд. Мне бы записать всё это на диктофон, и ведь была уже тогда техника, но я просто не умела записывать. Я до сих пор не умею телевизорным пультом пользоваться, что уж говорить о диктофоне. Вот такой результат моего похода. Егорка жив, Лёлька жива, газом отравилась другая дура, но мне от этого не легче.

Через месяц меня оштрафовали за преследование. Старушка из Лёлькиного подъезда дала показания: «Я свидетель, она бедную мать до нервного срыва довела, Лёлечка из-за неё жить не хочет». Пришлось взять ссуду. На Новый год я не сшила детям костюмы и забыла купить подарки — хорошо, что бабушки выручили. Двадцать третьего не поздравила Колю. Восьмого марта он что-то буркнул и предложил разъехаться в разные комнаты, мотивируя это нашим возрастом — дескать, пора.

Я не возражала. Ему сорок восемь, мне тридцать пять — самое время. Теперь я спала в мансарде на складном диванчике — вот только Егорка уже никогда не залезет на мою постель и не попросит сочинить сказку. Именно так — не любит он книжные истории, хочет, чтобы я сама сочиняла. Хотел.

А незадолго до своего дня рождения я обнаружила в газете, которую муж упорно продолжал выписывать, заголовок на первой странице: «Несчастный случай. Молодая мать с ребёнком выбросилась с седьмого этажа». С седьмого. У меня подогнулись колени, я попыталась развернуть газету, чтобы прочесть продолжение, но руки буквально онемели, и я только шуршала бумагой, сползая по стене на пол.

— Ты чего творишь? — угрюмо спросил Коля, вошедший на кухню за чаем, потом увидел заголовок, выругался, взял газету и просмотрел. — И чего ты дёргаешься? Тут русским по белому сказано: «трёхлетняя дочь».

— Дай посмотреть.

Я убедилась, что это не моего Егорку сбросили с балкона, села на диванчик и вздохнула. Не он. Но кто-то другой. Ни в чём не повинная девочка.

— Ну чего ты всё думаешь, пора забыть, — сказал Коля, насыпая заварку. — Это не твой ребёнок и не мой.

— Все вы, коты, одинаковые. А для меня он родной.

— Я не буду больше выписывать эту дрянь, — пообещал Коля и бросил газету в ведро.

Как будто Егорке от этого станет лучше. Я поняла, что отныне обречена шарахаться от газетных заметок и телевизионных новостей, и с этим ничего нельзя поделать, и вполне может статься, что однажды прочитаю в газете имя Егорки и Лёлькин адрес. Или такая газета минует наш дом, и я по-прежнему буду жить в тягостном ожидании, не зная, что всё уже кончено. Эту битву я проиграла, и мне предстояло смириться с неизвестностью. Мой Егорка остался в Лёлькиных лапах, и пока она не сиганёт из окна вместе с ним, закон и общественность будут на её стороне. Таковы реалии нашей жизни.